О друзьях-товарищах

у автора просто плохое настроение....

Спасибо. Но мне сдается все же, что в словах: "Друг в беде не бросит, Лишнего не спросит..." речь о зависти не идет, а о том, что друг не спросит лишнего. Слово "спросит" к понятию зависти вряд ли имеет отношение. Спрашивать - значит, одалживаться, брать, занимать, сдирать, слупить. Настоящий друг если спросит, то так, в меру.

А мне все же думается, что в данном случае, слово "спросит" употреблено в прямом смысле - поможет, не задавая лишних вопросов.

Что может быть у человека "лишнего"? Ничего. Лишнее может заметить только завистливый глаз. Да и слово "спросить", в этом контексте скорее синоним слову "требовать", нежели "попросить"...

Я ведь не об этом.

Я согласен. Стихотворение Дегена сильное, правдивое, написано от души. Не сомневаюсь, что и валенки с убитых снимали, и кровью грелись. И не осуждаю это! Война - это не театр, и не кино. Но литература - это не фотографический отпечаток эпохи, и негоже в литературе, в поэзии - снимать с убитого валенки. Зачем выставлять напоказ человеческие слабости?

Правы были те, кто "раскатал" Дегена.

"Я на память сниму с тебя валенки -

Нам еще наступать предстоит"

Если уж подходить с вашей меркой, то зачем ему валенки снимать? Он разве босой? В Советской Армии не было обуви?.. А "На память" валенки не берут, слишком громоздкая вещь.

Так что, как видите, мы здесь говорим не о том - кто и как воевал. Мы судим о стихах.

Я к чему это все?.. Видите, как деликатно, как вдумчиво и осторожно должен подходить писатель, поэт к отображению того или иного события. И ни на минуту не забывать, что пишет он не для себя, а для читателя. Ему-то, может, и понятно, как и зачем снимать валенки убитого, а мы видим в этом мародерство. Видите, как я, не видевший войны, понял строки Дегена? И многие, уверен, со мной согласятся.

Поэтому, я и говорю: правильно его "раскатали".

ТОВАРИЩАМ "ФРОНТОВЫМ" ПОЭТАМ

(Вместо заключительного слова во время

выступления в Центральном Доме Литераторов).

Я не писал фронтовые стихи

В тихом армейском штабе.

Кровь и безумство военных стихий,

Танки на снежных ухабах

Ритм диктовали.

Врывались в стихи

Рванных шрапнелей медузы.

Смерть караулила встречи мои

С малоприветливой Музой.

Слышал я строф ненаписанных высь,

Танком утюжа траншеи.

Вы же - в обозе толпою плелись

И подшибали трофеи.

Мой гонорар - только слава в полку

И благодарность солдата.

Вам же платил за любую строку

Щедрый главбух Литиздата.

ОН Ушёл на костылях а через ночь написал им ответ..

Ион Деген и Евгений Евтушенко

Михаил Лезинский

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит.

Великолепное стихотворение , написанное в кровавом сорок четвёртом гвардии лейтенантом-танкистом Ионом Дегеном и опубликованное Евгением Евтушенко в "Антологии русской поэзии"

С Ионом Дегеном я встретился на одном из его выступлений в Хайфе , постаревшим офицером Красной Армии , ставшим профессором медицины и писателем . Ион даже книгу свою мне надписал .

.

Потом мы с ним общались виртуально .

В своём выступлении он заметил , что Евгений Евтушенко , печатая знаменитое стихотворение , кое-что придумал .

Из виртуальной переписки:

Ион , я человек страшно любопытный , что значит «придумал Евтушенко» ?

И Ион Деген мне ответил :

Многоуважаемый Михаил!

В "Антологии русской поэзии" Евтушенко , зная меня лично , почему-то назвал Иосифом. А затем повторил это имя в большой статье ,посвящённой мне и опубликованной в "Новой газете". Я был вынужден ответить. Через газету .

БЕЗ МОИХ ОПУСОВ ЛИТЕРАТУРА НЕ ОБЕДНЕЕТ

Уважаемая редакция, до меня дошла публикация Евгения Евтушенко, в которой он почему-то называет меня Иосифом . Сейчас , когда мне известно значение моего имени Ион на языке иврит — голубь , я , возможно, согласился бы стать Иосифом . Не люблю голубей ни в природе , ни в политике. Но Ионом записали меня мои родители . Ионом я значился в паспорте, который успел получить за три недели до начала войны и за пять недель до моего первого боя. Ионом я значился в комсомольском билете и в партийном , врученном мне на фронте . Ионом я записан в справке об окончании танкового училища и в орденской книжке . Ионом я назван в дипломе врача, в дипломах кандидата и доктора медицинских наук , выданных мне ВАКом. И даже в Израиле, несмотря на нелюбовь к этому имени, я продолжаю называться Ионом.

В 1988 году Евгений Евтушенко опубликовал в «Огоньке» мое стихотворение « Мой товарищ, в смертельной агонии…» в таком виде , в каком оно было сочинено, заменив только два слова — «предсмертной» вместо « смертельной » (что точнее) и « воевать » вместо «наступать». Но вариант в нынешней публикации Е. Евтушенко не имеет ничего общего с моим текстом. Точно так же ничего общего с истиной не имеет заявление Е. Евтушенко, что я разрешил ему опубликовать стихотворение в таком виде.

Я не разрешил бы публикацию, даже будь этот вариант лучше оригинала. Но и без увеличительного стекла можно разглядеть, что текст ухудшен. И еще. Стихи, сочиненные на фронте, я оставил в таком виде, в каком они родились. Например, по поводу стихотворения «Из разведки» Лев Аннинский написал, что первых две строчки — Шекспир, а две следующих — комментарий к Шекспиру, в последней строке — ужасный по банальности. По поводу двух первых строк видный критик оказался избыточно щедрым. По поводу остальных — точным . Сейчас я мог бы улучшить последнюю строку, что оправдало бы и предпоследнюю. Но зачем? Мне не хочется ничего менять и казаться лучше и умнее, чем я был в ту пору. Без моих опусов литература не обеднеет. Я ведь врач, а не литератор.

Не надо ничего менять ни в моем имени, ни в том, что я написал.

С уважением Ион Деген .

27.06.2005

В Доме литераторов Дегена растерли в пыль, а здесь раскатали меня вы. Упрек принимаю. Не следовало мне так пренебрежительно говорить "некий Деген!". И все же, остаюсь при своем мнении. Даже поэту-фронтовику надо писать так, чтобы я, читатель, не видевший войны, ее увидел, чтобы понял ее трагизм и героику. Если, конечно, писал он для читателя. Ну, сами посудите, как может выглядеть в глазах тех, кто не воевал, фраза: "дай на память сниму с тебя валенки...". Солдат

снимает валенки с еще не умершего товарища!.. Какими глазами я должен смотреть на защитника Отечества, который снимает валенки со смертельно раненного?.. И это ведь не где-нибудь в окружении, в лесу, как в том фильме, где старшина снимает сапоги с убитой зенитчицы, чтобы обуть другую, у которой нет сапог!.. Может, надо было другие слова найти?

Даже поэту-фронтовику надо писать так, чтобы я, читатель, не видевший войны, ее увидел, чтобы понял ее трагизм и героику. Если, конечно, писал он для читателя. Ну, сами посудите, как может выглядеть в глазах тех, кто не воевал, фраза: "дай на память сниму с тебя валенки...". Солдат

снимает валенки с еще не умершего товарища!.. Какими глазами я должен смотреть на защитника Отечества, который снимает валенки со смертельно раненного?.. И это ведь не где-нибудь в окружении, в лесу, как в том фильме, где старшина снимает сапоги с убитой зенитчицы, чтобы обуть другую, у которой нет сапог!.. Может, надо было другие слова найти?

А он и написал о себе, как снимал эти валенки.Потому что ему ещё предстояло наступать, а свои совсем прохудились. Мне довелось слушать старика-партизана, я ведь из Беларуси. Фашисты загнали их в болото-топь, и партизаны 3 СУТОК!!!! стояли в воде. накрыв головы болотными кочками..А немцы рыскали в 100 метрах - их искали. Были там и раненые - приказ командира - убить, чтобы не мучались и других стоном не выдать.Потом фашисты ушли -они выползли. У этого партизана -гангрена. Дали 100 грамм спирта и отрубили ногу ТОПОРОМ! Вот так он остался жить. А записные поэты героику воинов писали в тылу, плотно поужинав. Вот и думайте что хотите о войне.

И стихи он свои в журналы не носил, это Евтушенко их опубликовал в 1988 году

ВОТ ЕГО ВОСПОМИНАНИЯ.

Не сомневаюсь, что событие, которое собираюсь описать, немедленно осудят, приведут как пример преступлений Красной армии. А меня лично в очередной раз призовут к ответу, мол, эти преступления не имеют срока давности, и время меня не амнистировало. Я уже привык к таким осуждениям. Не реагирую на них. Только иногда мне очень хочется поставить осуждающего гуманиста в те условия, в которых совершались осуждаемые преступления.

…Мы только что прошли Белоруссию. Ни единого уцелевшего села. Обгорелые трубы, как молчаливые надгробья. Но главное — запах. Какой там запах! Смрад. Смесь сладковатой вони разлагающейся человечины с горькой, дерущей горло, гарью. В душном танке, задыхаясь от пороховых газов и отработанного газойля, мы отдыхали от смрада более страшного, чем страшная картина выжженной пустыни. Изредка встречали местных жителей, выползающих из ям и землянок. Голодные, несчастные, они радостно встречали наши танки. Вот только угостить нас им было нечем. «Бульба ёсть, только дробненькая» — стыдливо оправдывались белорусы. Бульба. Гнилая мелкая картошка. Хороший хозяин такую бульбу свинье не скормил бы.

Мы не знали, где проходит граница с Литвой. На наших километровках она не была обозначена. Но указатели не понадобились. Внезапно мы попали на другую планету. Богатые фольварки, переполненные живностью. Ухоженные огороды. Чистые поля с колосящейся рожью и пшеницей. Большие участки, засеянные льном. И мрачные, неприветливые, даже враждебные лица хозяев всего этого богатства.

В Вильнюсе пришедшие туда партизаны рассказали нам, что литовцы убивали евреев ещё до прихода немцев, а потом стали такими рьяными помощниками, что поражали даже эсэсовцев.

Все это я вспомнил, увидев мрачное лицо литовца лет пятидесяти возле фольварка, недалеко от которого остановились три танка моего взвода. Такая злость обуяла меня! И надо же, именно в этот момент из хлева появилась огромная свинья. Сытыми в ту пору мы не бывали. Говорили, что отстали тылы. Не знаю. Но голод можно было утолить и курицей, и уткой, и гусем. Полно этой птицы было во дворе фольварка. Но ни курица, ни утка почему-то не совмещалась со злостью. Я вытащил из кобуры «Парабеллум» и все девять пуль всадил в свинью, где-то в глубине сознания представляя себе, что это не свинья, а её хозяин. Девять пуль калибром девять миллиметров свинью не убили. Недаром говорят: кричит, как недорезанный. Вот так она кричала. А потом — уже дуэтом с хозяином фольварка. Борис, мой механик-водитель, прирезал свинью. Попарно связали ноги. Просунули длинную жердь и вчетвером унесли её к танку. С хозяином поладили.

Ребята разделали тушу. Себе мы оставили окорок. Густо обмазали его глиной. Закопали в ямку и разложили над ней костёр. Мы знали, сколько времени необходимо окороку находиться под костром до полного созревания, но командование наше, по-видимому, не знало, каким важным делом занимаются экипажи первой роты второго батальона. Последовала команда: «К машинам! По местам!». Мы успели извлечь полусырой окорок, укутать его в брезент и погрузить на корму танка. На остановке, которую мы посчитали окончательной, повторили всё сначала. И начальство тоже повторило команду. На третьей остановке мы довели окорок до кондиции. Потрясающая была пища! Кашрут в ту пору я ещё не соблюдал.

Судите меня, либералы и правозащитники, сытые, не слышавшие ни одного выстрела ревизоры Второй мировой. Говорят, что у вас есть право. А вот мне не хочется судить добропорядочных либералов и правозащитников своей военной меркой. Я просто хочу на мгновение представить их себе в моём экипаже, или со станковым пулемётом в десанте на корме моего танка. Машину бы времени, и провести такой эксперимент. Впрочем, тут мне становится страшновато. По мере возможностей я всегда старался не брать в экипаж трусов.

Чтобы закончить историю «Парабеллума», вспомню январское утро в заснеженной Восточной Пруссии, когда, раненный в голову, лицо, обе руки и обе ноги, лежал я у гусеницы моего подбитого танка между немецкими траншеями. Еврейская внешность… Правда, я не знал, что внешности у меня уже не было. На груди ордена, медаль и гвардейский значок. В кармане гимнастёрки партбилет. Отличный комплект для военнопленного. Единственным выходом из положения было самоубийство. Но я лежал на животе. И на животе в кобуре, правда, не застёгнутой, ждал меня «Парабеллум». Как достать его рукой, перебитой тремя пулями? Нарушив законы физики, я сделал это. Но надо было ещё снять пистолет с предохранителя, перевести тугую собачку с «зихер» на «фойер». Обычно это делают большим пальцем. Прошло шестьдесят три года. У меня и сегодня этот палец работает с ограничением. А тогда… Кисть замёрзла и не повиновалась. И всё-таки и это я сделал! А дальше — потерял сознание. «Парабеллум» унаследовал Ванюшка Паньков, батальонный фельдшер, лейтенант медицинской службы. В хорошие руки попал пистолет.

КСТАТИ..ЕМУ ПРЕДЛОЖИЛИ ЗВАНИЕ ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА..ОН ОТКАЗАЛСЯ..