НЕЛЕПО И ОБИДНО (ИЛИ: АХИЛЛ НИКОГДА НЕ ДОГОНИТ ЧЕРЕПАХУ…)

   НЕЛЕПО И ОБИДНО (ИЛИ:  АХИЛЛ НИКОГДА НЕ ДОГОНИТ ЧЕРЕПАХУ…)

   Порой мне думается, что некоторые  талантливые люди, которые стремились получить общественное признание, как таланты, но не получившие его, подводили итог своей жизни словами: нелепо и обидно…

   Познакомился я с Артёмом, когда прогуливался на берегу Рожайки  по узкой, петляющей тропинке, обросшей по сторонам рослым жестким,колючим  бурьяном.

   Изможденное лицо, которое  было покрыто сетью красных набухших прожилок, так что казалось, стоит слегка надавить на прожилки и из них фонтаном ударит кровь.

    Огромная борода со свалявшимися чёрными и седыми волосами.Обнаженный до пояса.  Широкая, словно  с литыми «свинцовыми дисками» , грудь. Крупная голова на «пеньковой» шее. Густо проросшие обвисшие  брови.

   Сгорбившись, как бы прирастая к земле, он сидел на заросшем грязноватым мхом берёзовом чурбане возле заброшенной, выстроенной из красного кирпича,   заваливающейся водокачки. 

   Мне не редко приходилось наблюдать картинки, в которых человек гармонично вписывается в окружающую природу. Он является как бы естественной, а не лишней, деталью: неподвижный рыбак с удочкой на берегу озера, речки… в отличие от компании, развлекающейся на берегу водкой, матом… Словом, всем тем, что визгливо и карикатурно смотрится на фоне природы.

   Крупная внешность Артёма и его неподвижная поза создавали единый облик  между ним и постаревшими вербами на берегу, тихим весенним утром…, но одновременно этот облик  разрушался бутылкой водки, которая была зажата между коленями.

- Мужик, - бросил он, когда я проходил мимо него. – Выпить хочешь?

- Да нет.

- Понятно. Твоя жизнь тебе по нутру, - сказал он, расчесывая левой рукой бороду, а правой поднимая граненый  стакан.

 – А я вот выпиваю. Скажешь, что  гроблю  здоровье. Конечно, - он опрокинул  стакан вверх дном, крупно глотнул, - такое имеется, но есть и другая сторона.

   Он  шумно вздохнул, словно у него вместо легких были меха.

-  Я вот не могу ни своими мозгами, ни руками изменить мою жизнь. А водка она не изменяет жизнь к лучшему. Она изменяет впечатление о жизни. Это в характере многих русских мужиков – неудачников: не жизнь менять, а впечатление о жизни.

   Длинный монолог  с очевидной  «сердцевиной».

   За время наших отношений я узнал от Артёма, что закончил он МГИМО (Московский государственный институт международных отношений). Изучил три иностранных языка: французский, английский, немецкий. Намечалась неплохая карьера, но после окончания института он отказался от работы переводчика за границей в Посольстве  и устроился оператором в газовую котельную.

  Проще говоря, кочегаром, но без кочерги, а с вентилями на газовых трубах.

- Дурость ты сделал, Артём! – говорил я.

   И пускал в ход всё то, во что заворачивался и чем набивал себя человек, попавший из Союза за границу.

- Эта мерка мне не подходит, - спокойно отвечал Артём, тиская, как он говорил « марксо – энгельскую» бороду.

- Потянуло меня к изобретательству. А для него нужно было свободное время ? Вот и ушел я в котельную. Изобрёл новую клавиатуру для печатной машинки. Ненужные подробности для человека с дельным занятием, где и как бы ухватить, да урвать. Рассчитал, какие буквы чаше встречаются  в текстах, какие пальцы подвижнее и быстрее бегают. За свои деньги сделал её. Журналисты приезжали, писали статьи обо мне  в журнале «Техника молодёжи», можешь проверить, ставили эксперименты: печатала профессиональная машиниста на государственной клавиатуре, а я на личной. У меня текст быстрее выскакивал.Всё шло к реальному воплощению, но было много незанятых полок. Вот на одну во Всероссийской патентно – технической библиотеке и  положили моё изобретение. Устраивался я во многие ПТУ, но, когда  пытался обучать учеников печатать на моей клавиатуре, меня выгоняли. Дескать, коверкаю учебный процесс. Для производства таких машинок деньги нужны, переучивать и так далее. Государственные расходы. Вот если бы я изобрел универсальную бомбочку, которая могла бы разнести планету на куски, тогда деньги нашли бы.После выгона я и запивал, и в больницы попадал. Жизнь проходила, как через мясорубку.

  Он принимался теребить бороду и  добавлял :

- Фёдор Михайлович (Достоевский) говорил: " Счастье создается страданием." Небольшая поправочка, Фёдор Михайлович, Великое создается страданием.

   Мне казалось, что эти слова  были всего лишь  мелкими чертами характера Артёма.

   Он полностью знал биографию Достоевского, в чертах его изможденного лица и выражениях зачастую проскальзывала задумчивость и погружение в себя, которые можно увидеть в лице Достоевского на портрете Перова.

   Артём также с увлечением рассказывал о второй жене Достоевского  Анне Григорьевне Сниткиной, как она помогала Достоевскому в творчестве, стенографировала, что после женитьбы Достоевского на Анне Григорьевне его  припадки эпилепсии стали реже, что это была удивительно любящая женщина, несмотря на то, что Достоевский был старше её на двадцать пять лет.

  Однажды, придя к нему, я познакомился с худощавой, невысокой девушкой.

Ничем не примечательное лицо. Увидишь его, нырнешь в толпу и встретишь сотню, а то и более таких лиц.

   - Анна.

   Она  была его ученицей в ПТУ, в котором он преподавал.

   В тот день Артём  крепко болел и Анну  пришлось провожать мне.

-  Ваш друг, - начала Анна, когда мы вышли в затемненный  дворик, - настаивает, чтобы я вышла за него замуж. А я не могу, он старый для меня. Хожу к нему, потому что жалею. Артём Петрович хороший преподаватель, добрый, но я не люблю его, а сказать открыто об этом не могу. Может, скажите Вы?

   Не моё дело передавать чувства или отсутствие чувств.

   Через два месяца отношения между Артёмом и Анной прекратились.

-  Уехала в какой – то замшелый, провонявщий провинциальностью,городишко к своим родителям,чтобы закиснуть там за печатной машинкой.

   Язвительные слова и язвительный тон.

   Слушая о его неудачах в изобретательстве, я  говорил ему :

-  Да стоило  из-за какой-то клавиатуры превращать свою жизнь в полосу болезненных переживаний? Зачем?

- Не понимаешь, - отвечал он.

  Порой агрессивно, иногда с надрывом до дрожания голоса.

  Я действительно не понимал. Его клавиатура была для меня просто железкой, а для него крючком, на котором висело его сердце. И выдрать этот крючок можно было только вместе с сердцем, но была у него и другая сторона жизни, которая выплывала на поверхность мелким штрихами, и о которой я узнал под конец.

   Через год я уехал в длительную командировку, а вернувшись, решил навестить его.

   На звонок дверь открыла незнакомая женщина. Худощавая, коротко стриженая, с небольшой чёрной  челкой, которая закрывала её левый глаз, так что виден был только правый: водянистый, в котором плавал зелёный зрачок.

- Артёма можно?

  Одно слово.

- Инсульт.

  Женщина оказалась женой Артёма.

  Я хотел было уйти, не сторонник я обсуждать, как, да что, но женщина взяла меня за руку.

   Пройдя через прихожую, которая была оклеена не обоями, а листками с машинописным текстом, их я не стал читать, подумав, кто, как хочет, тот так и обустраивается, мы вошли в маленькую комнату без мебели, в углах которой были свалены стопки  бумаг, перевязанные желтым шпагатом.

- Это всё, что после него осталось, - начала женщина. - После неудачи с пишущей машинкой  он стал увлекаться сонетами Шекспира и сам писать сонеты.

  В этом на первый взгляд не было ничего удивительного. Артём прекрасно знал не только современную  литературу, но и прошлую, особенно, античную. Более всего из античной  увлекался «Илиадой» Гомера. У него была феноменальная память. Он знал её всю наизусть и при чтении любил выделять строки подобные по смыслу следующим: «Птицам  окрестным и псам (совершалась Зевсова воля)…

   Сколько же было  сонетов в горе бумаг? Тысячи?

   Я выдернул один листок. Надо же! Попалась самая жаркая тема в наших спорах.

   «Ахилл никогда не догонит черепаху….».  

   Клавиатура прошлась по Артёму косой, но не срубила, а сонеты обустроились в углах.

-  Он пробовал их пристроить?

-  Да, некоторые, но…

   Очередная полка с тоненькой канцелярской папкой желтого цвета и белыми тесемками в чёрном или коричневом… шкафу редакции «Художественная литература» издательства…

 - Когда он слёг,  сказал мне, чтобы я их выбросила...

   И снова: но…

   Долгий рассказ, в какие издательства бил Артём ноги, как обнадёживали и как срывался он после отказов в стакан. Разговор происходил на кухне. Разительная перемена. Вычищенная посуда, светлые занавески. А раньше? Закопченное и зажаренное. Тряпье вместо занавесок и стада тараканов.

- Артём. Давай почистим.

- Некогда. Мне думать нужно.

  Провожая меня, женщина сказала :

- А почему Вы не спросили о его последних словах?

  Не догадался я. Привык не к последним словам уходящего человека, а к последним словам провожающих его.

   Последние  слова Артёма оказались сухим остатком  его жизни :

  «Дурак я. Нужно было  учиться  талантливо жить, а не стремиться к общественному признанию, а я не смог.Как нелепо и обидно».

   На эти слова я долго не обращал внимания, не задумывался, да мало ли что может сказать человек под занавес, но потом  кое-что понял.

   Артём не вписался в признание его талантом  общественным мнением, но  оказался провидцем. Он  уловил приближение нынешнего времени.