Мирсаид Миршакар. Золотой кишлак. Гульнор и Кахор

На модерации Отложенный

ЗОЛОТОЙ КИШЛАК

 

Провёл я вечер с древним стариком—

Приветливым и добрым шутником...

Он говорил, Памира старожил,

А я писал... в стихи переложил.

— Ещё мне в детстве сказывал отец

(так начал повесть хитрую мудрец),

А моему отцу поведал дед,

А деду прадед,— и начала нет,

Что где-то чей-то в кишлаке сосед,

Освобождаясь от житейских бед,

Людей созвал, прощенья попросил,

Вздохнул — и тихо, из последних сил,

Свою былую тайну огласил,—

Сказал:

«Однажды, в прежние года,

Когда рука была ещё тверда,

Я вышел на охоту... Целый день

Оленя гнал. Завёл меня олень

В гористую пустыню... Я бежал

По крутизнам и по уступам скал;

И, сильно отощав, упал больным,—

Ведь больше суток, жаждою томим,

Не ведал я ни отдыха, ни сна...

Лежу и вижу: даль в горах ясна,

С другой горы, со снежной высоты

Бежит река небесной красоты...

Такой воды не видывал нигде.

И вот я встал и побежал к воде,

И погрузил своё лицо в поток,

И столько пил, что больше пить не мог.

Вдруг замечаю: яблоко плывет,—

Нет, не дичок, а самый лучший плод.

Я взял его, без меры удивлён,

И поворачивал со всех сторон,

И долго думал, и не мог понять,

И удивлялся, и шептал опять:

«Зачем ты здесь, на горном леднике,

В снегах, от всякой жизни вдалеке,

О сладкий, сочный, круглый, золотой,

Весёлый шарик, соком налитой?

Быть может, есть кишлак среди снегов?

Да нет. В снегах не строят кишлаков...»

Я снова лёг, остаток сил храня...

Но любопытство мучило меня,

И я пошёл на поиски один...

Не помню, как и где, среди вершин,

Я очутился в тайном цветнике...

Не камень — розу я держал в руке.

Людей каких-то я увидел там,—

Они, счастливые, не ровня нам.

Хотя весной чуть-чуть опьянены,—

Но гордого достоинства полны.

Зима и лето, камень и вода

Тем людям покорились навсегда.

Тут произнёс я, помнится, слова:

«Вот человека сила какова...»

Ступала там, как на песок, нога

На яхонты, кораллы, жемчуга.

Посудой золотой дома полны,

И не имеет золото цены...

Все дети там играют, как хотят,

Там юношам любить не запретят,

И сколько там я видел стариков,—

Окружены толпой учеников.

Там вовсе нет вражды между людьми;

Кто спросит: дай, — готов ответ: возьми.

Там братья все, там злобы нет следа,

Там, как мужчина, женщина горда.

Никто не хочет избежать труда,—

Не потрудившись, не вкусит плода,—

Им труд приятен, как в жару вода,

Затем, что не бесплоден никогда:

Там всё, что тронет человек рукой,—

Приходит в равновесье и покой...

Дехкане! Я при жизни был в раю

И правды перед смертью не таю.

Ведь это рая — не земли закон,

Что человек стареть не обречён,

Что в меру с летом смешана зима,

Что щедрого не сторожит сума,

Что слишком мудрый не сойдёт с ума,

Что май не обречен на листопад,

Что радости не требуют расплат...

Я был в раю, дехкане-бедняки...

Часы мои предсмертные горьки,

Грехи мои, должно быть, велики,

Что не нашёл я больше той реки,

Я той дороги больше не нашёл.

В горах безвестных затаился дол,—

Не помню местность называлась как,

Но кажется мне — «З о л о т о й  к и ш л а к».

Итак, у райских я гостил дехкан;

Мне сладок был их сытный дастархан:

Мёд, масло, сахар, молоко, набот—

Оскомину такое не набьёт.

«Живи у нас без горя и забот», —

Мне этот добрый говорил народ.

«Забудь свой дом в своей дурной стране,—

Старейшины советовали мне.—

Зачем ты будешь бедствовать опять?»

Я долго был не в силах отвечать...

И низко, низко голову склонив,

Заплакал я... Был мой ответ правдив:

«Счастливые,— сказал я,—не могу.

Свободные,— сказал я,— не могу.

В родимый край лишений и забот

Отцовская печаль меня зовёт;

Моих детей тяжелый душит гнёт;

Их горе сушит, их обида гнёт;

Ведь, неокрепшим деревцам сродни,

Остались дети милые одни...»

Обидел мудрецов ответ такой,

Смутил он чем-то светлый их покой.

Один мне в душу грустно поглядел

И на глаза повязку мне надел...

«Ты не в плену. Иди к себе домой.

Мы в гости ждём тебя с твоей семьёй.

Желанным братом будешь нам опять,

Коль путь обратный сможешь разыскать.

Мы в тайне пребываем навсегда,

Не открываем, как пройти сюда;

Ты сам тропу к обители найди.

Прости, коли обидели,— уйди».

И я ушёл потерянным путём

И возвратился в свой убогий дом...

Хотел забрать в далёкий рай детей,

Но побоялся собственных затей:

Мы выдержим ли тягости дорог?

Не покарает ли за смелость бог?

Не грянут ли дорогой холода?

Не ожидает ли в пути беда?

Не падают ли скалы у реки?

Достаточно ли овринги крепки?

Опасны в Гималаях медведи.

В стремнину попадёшь, того гляди.

Того гляди, сорвёшься со скалы.

Хватают маленьких детей орлы...

К тому же в путь еды не напасёшь,

Домашний скарб с собой не унесёшь.

Так жизнь моя в сомненьях протекла...

В моих глазах уже густеет мгла.

Я жил и умираю бедняком,—

Со всеми я несчастьями знаком,

И сыновья и внуки — бедняки,

По-прежнему от счастья далеки...

О, где вы, золотые кишлаки?

Где берега неведомой реки?..»

Так он сказал, и так скончался он,

Соседями в землянке окружён;

Слеза застыла на его щеке.

И это всё о бедном старике...

Но о той поры рассказы о местах,

Где вечен май и где неведом страх,

Распространились по стране Памир.

Памирский горец голоден и сир,—

Такой нигде не встретишь бедноты.

Прожить ли человеку без мечты?

Поэты сочиняли баяты,

Певцы воспели землю красоты...

Случалось и такое иногда,

Что люди пропадали без следа,

На поиски бесплодные уйдя

По тропам ветра, снега и дождя...

 

***

 

Я был в далёкой юности своей

Не лучше остальных и не глупей,

И в зрелости я тихий был мужик, —

Памирский камень вспахивать привык,

И сам не знал, близка иль далека

Дорога Золотого кишлака.

Имел я, бедный, брата силача,

Сказал я как-то брату сгоряча:

«О, брат мой, бросим горькое житьё.

На мне истлело рубище моё,

Твоя землянка развалилась вся,

Над ней скала качается, вися,

Наш урожай — две горсти ячменя.

О сильный брат, послушайся меня.

Нам, кроме смерти, не дождаться благ, —

Уидём, поищем Золотой кишлак».

Ответил брат: «Я тоже в путь готов».

Нас подобралось десять земляков;

Решили мы, что не одним путём,

А в разные мы стороны пойдём,—

Кому удача улыбнётся, тот

Других оповестит и позовёт...

 

***

 

Был у меня сынишка Шарафджон...

Я уходил, и горько плакал он,

И плакала моя жена всю ночь;

И взял я кислую траву риводж:

За неименьем доброго зерна,

Ты знаешь—пища странникам она...

Вот так мы с братом странствовать ушли.

Мы проходили — чёрные, в пыли,

По тропам и дорогам разных стран.

Попали в Балх и видели Иран;

В горах Тянь-Шаня дикие поля

Нас обманули, счастье нам суля.

Нас видел барс у Герируд-реки;

Мы к баям нанимались в батраки —

То баранту беречь среди степей,

То на подрезку маковых стеблей...

Зимой и летом в рваных чапанах

Мы побирались в разных чайханах;

В ноздрях — земля, как войлок борода,

Как дервиши, входили в города...

Всего же чаще путь наш пролегал

В пустынях каменистых между скал.

И всюду, проходя за далью даль,

Одну и ту же видели печаль,

Одну и ту же горе-нищету,

Одну и ту же суету-тщету.

Мы были молоды, когда ушли

На поиски неведомой земли.

Устали мы, состарились в пути,

А не сумели до неё дойти.

Не давшая мне радостного дня,

Судьба смертельно ранила меня:

От голода погиб любимый брат...

Был полон слез его прощальный взгляд,

И с этим взглядом, как звезда дрожа,

Погасла рядом и моя душа...

Отчаявшись, я силы потерял,

Как будто брат в могилу их забрал;

Как маленький ребёнок, слаб и мал,

Отчаявшись, я сумасшедшим стал.

И вспомнил я про свой кишлак родной

И вновь побрёл с надеждою одной, —

Войти под сень убогого жилья,

Где бедствовал и где молился я,

Где над пустой похлёбкой из травы

Склонялись две родимых головы,

Где старый мой кетмень стоит в углу,

Лежит кошма на земляном полу...

Но я не знал на родину дорог,

И в странствиях я снова изнемог;

Я жил в пещерах, избегал людей,

Был коршуна голодного худей.

На те высоты зверь не забредал,

Где я, объятый ужасом, блуждал.

Счёт времени я потерял давно,

Дни различать мне не было дано;

В степи однажды, сквозь туман жары,

Я видел стены древней Бухары,

И голубел за пыльной пеленой

Хотан или Яркенд передо мной,—

А, может быть, гробница Тадж-Магал...

Но я тропой окольной убегал,

Пытаясь худших избежать мытарств,

Боясь сарбазов на границах царств.

И, сколько сил осталось у меня,

И все уже расстратил, не храня;

Как жёлтый лист, разбитый черепок,

Я плоским стал и на дороге лёг...

Меня плохие разбудили сны

Среди ночной, холодной тишины.

Я встал с трудом, дрожа в своём тряпье;

Поплёлся по обрывистой тропе,

И вскрикнул,— будто молния-змея

Пронзила с головы до пят меня.

Сверкающий, алмазный, золотой,

Весь налитой, как соком, красотой,

Мир красовался на гребне горы,

Весь в тонких струях радужной игры,

Хоть небольшой,— до края полный благ...

«Вот,— я кричал,— вот Золотой Кишлак!».

С трудом дождавшись утренних лучей,

Я вышел в путь. Мне песню пел ручей

Какую-то знакомую, но я

Не мог ещё понять речей ручья...

По сторонам густы и широки

Коврами разостлались цветники;

А что за ними? Небо иль земля?

Похожие на облака поля,—

Так иногда волнисты и вольны

Бывают облака вокруг луны...

То самый лучший хлопок созревал,

Гусёнком из яичка прозревал.

Дул ветерок, лаская, не пыля;

Высоко поднимались тополя;

Больших кибиток ровные ряды

Располагались около воды;

Куда ни глянь — плодовые сады:

Отсвечивают пламенем плоды,

И пчёлы, пролетев, благодарят

Цветущего сумбула аромат...

Вдруг я заметил — девушка идет.

Испуганно воскликнула: «Вай дод!».

Пугаясь и смеясь, удивлена,

Разглядывала странника она.

Как хиндукушскнй як, я был космат;

На мне истлел, хвостатым стал халат;

Седые космы застилали взгляд,

Беззубый рот сжигал молчанья яд...

И горький стыд и муку затая,

Сказал я только: «Доченька моя,

Нет у меня и не было жилья,

Перевидал я многие края,

Михнатабадец из Рушана я,

По господу отцов—Исмаилья...

 Здесь если рай,— как мне войти ловчей?

Земной же если край,— скажи мне, чей?»

Но девушка мужчину привела,

Похожего осанкой на орла;

Расспрашивать он стал, кто я такой.—

В одной руке — калям, китаб — в другой,

И я, по чистой совести своей,

Всё рассказал от самых первых дней.

«А кто же ты?» — спросил я, наконец,

И был ответ:

«Я Шарафджон, отец».

«О сын!— я закричал, и трясся весь:—

Тут Золотой кишлак? Мы оба здесь?

Как ты нашёл обетованный край?

Привёл ли мать-старуху? отвечай!»

Сбегаться стал народ со всех сторон,

Сказал при всём народе Шарафджон;

«Отец, не плачь. Собою овладей.

Ты у себя, на родине своей.

Ты в нашем старом, старом кишлаке:

Вот Чёрная гора невдалеке:

На том клочке, где ты стоишь теперь,

Был некогда наш старый дом,— поверь.

Ты двадцать лет отсутствовал, ата,

Тобой владела древняя мечта,

Что где-то есть счастливая страна,—

Полна любви и жалости она...

Нет, счастья нет готового нигде,

Ни на земле, ни на другой звезде.

Счастливых и несчастных нет планет,

И жалости, отец, на небе нет.

Ты — у себя. Всё то, что видишь здесь,—

Гирлянды роз и этот хлопок весь,

И каждый плод, и каждый новый дом

Добыты нашей волей и трудом.

Взорвали мы угрюмую скалу,

Что на округу наводила мглу,

Разгладили на склонах гор бугры,

Пригодные лишь дивам для игры.

Поток, что бесновался без конца,

Мы взяли под уздцы, как жеребца,—

И повернули в новые места,

И оседлали крепостью моста.

Смирился полудемон — полуконь:

Поставлена плотина, как закон;

Любуемся косматой и седой,

Разобранной в три пряди бородой.

А дивный свет, который видел ты,

Не волшебством возник из темноты:

Ты видишь — над водой стоит хана,—

Как будто чанг или рубаб, она

Для музыки могучей рождена:

Она имеет струны и колки

Для великанской, демонской руки.

Здесь, вместо песни, добываем свет, —

Он, по природе,— музыки сосед.

Проверь, отец, правдивый мой рассказ.

Нет, здесь не рай, бессмертных нет у нас.

Был труден путь. В могиле мать лежит,

Зелёный зарф могилу сторожит...

У нас не рай. Был труден каждый шаг,

Не весь достроен Золотой кишлак,

Но в ясный край мы знаем путь прямой.

Ты ж отдыхай. Идём, отец, домой...»

Так мне сказал при людях Шарафджон.

Все шли за нами. И добавил он:

«Отныне будем вместе жить, не врозь.

Ляг на ковры, халат истлевший брось,

Мою рубаху чистую надень ...»

Но я спросил: «Сынок, где мой кетмень?

Вхожу я нищим в чисты о края...

Жива ль мотыга старая моя?

Ты, сын, летишь на огненном коне,—

Дай, выеду кой-как на кетмене,—

Но, так и знай, не помер я пока,—

Пусть пригодится и моя рука...»

То было не во сне, а наяву.

Теперь в колхозе сталинском живу».

 

***

 

Так рассказал Рушана старожил.

Я записал, в стихи переложил.

Я от себя не вставил ничего

И не убавил от речей его.

Да снизойдёт к истории моей

Тот, кто богов и демонов сильней,

Чья воля на Памир меня вела,—

Да славятся, в веках его дела.

Кто, сотни раз листву переменив,

Как дуб,— в итоге остаётся жив;

Кто борется в крови, но не умрёт,

Кто всемогущ и милостив?— Народ.

 

(Перевод А. Адалис)

 

 

ГУЛЬНОР И КАХОР

 

Гульнор — гранатный цветок, —

поет степному простору

И утренний ветерок

Несёт её песню Кахору.

Кахор далеко, на войне,

Он в битвы уходит героем,

Он стал известен стране,

На радость к гордость обоим.

Но в рвении боевом,

Гульнор не отстала от друга

И оба на битву с врагом

Они опоясались туго.

Без устали строит Гульнор

Счастливую долю отчизны,

Без устали бьётся Кахор

За гордую волю отчизны.

Победа придёт, и опять —

Не это ль смягчает разлуку?

В садах они будут гулять,

Взяв друга за милую руку.

 

(Перевод М. Казмичова)