Беларусский взгляд на российскую "единую историю"

Российская «привычка», как мы видим, натолкнулась на беларусское «упорство», породив интонацию, мало вписывающуюся в рамки корректности.

Такую интонацию можно было бы назвать «колониальной», но проще просто продолжать по-беларусски «упорствовать», не создавая из сегодняшней России образ «империи зла», ей и так нелегко при Путине.

В названии этого текста также нет ошибки, слово «беларусский» написано совершенно сознательно через «а». Потому что еще в сентябре 1991 года (до окончательного распада СССР) изменилось название страны – вместо БССР и Белоруссии мы стали Республикой Беларусь, что и привело к стремлению настаивать на символическом признании, в том числе и при помощи «языка». Но эти изменения в соседней России особо замечать не хотят, по-прежнему именуя страну «Белоруссией» и упрекая беларусов в политизации «норм» русского языка (правда, «языковые» скандалы происходили не только с Беларусью, но и с Украиной, Эстонией и так далее).

«Мягкая сила» российских исторических аргументов

Россия, объявив себя фактически правопреемницей СССР, всегда пристально следила за тем, что происходит в ближнем и дальнем круге бывших союзных республик. В 1996 году при прямом вмешательстве России в Беларуси был остановлен процесс импичмента Александра Лукашенко. На фоне этого акта прямого политического регулирования положения дел в бывшей «Белоруссии» пресс-конференция российского посла Александра Сурикова в декабре 2012 года выглядела детской забавой.

Речь тогда шла об очередной годовщине войны с Наполеоном. Суриков всего лишь «огорчился» тем, что часть, как он выразился, «белорусской интеллигенции» не считает войну с Наполеоном «отечественной».

Правда, обращался Суриков не столько к интеллигенции (да и существует ли сегодня еще такая социальная группа в Беларуси?), сколько к «молчащим» беларусским властям и идеологам, призывая их к действию. Также Суриков обеспокоился тем, что такие подходы к войне 1812 года играют на руку не беларусским, а «польским интересам» и даже могут изменить отношение к «Великой Отечественной войне» (правда, не понятно, как это связано), да и в целом посол России не советовал «плевать на историю».

Выступление Сурикова, предлагавшего, по сути, отцензурировать историю, причем не только в России, но и в Беларуси, под благовидным предлогом сохранения ее ранее установленной «правдивости», является одним из типичных (и топорных) примеров той политики «мягкой силы», которую теперь применяет Россия по отношению к бывшим частям СССР. Политики, основанной, в том числе, на использовании ресурсов исторической аргументации. Сегодня в продвижении этой политики может наступить новый поворот, связанный с желанием создать внутри России некую «единую» версию истории, хотя бы в виде учебника, хотя бы только для школ. Обсуждение этой «единой» версии истории было фактически инициировано Путиным в феврале 2013 года, а к концу октября этого года появился предполагаемый проект стандарта преподавания «единой» истории России.

История как религия

Почему вообще взялись за этот на первый взгляд академический, но на самом деле чисто политический проект?

Формальное завершение советской эпохи и исчезновение советской «имперской» версии «единой» истории привели за все эти годы не только к взрыву новых исследований и появлению интереса к новым подходам, к исторической плюральности, но и создало банальную ситуацию, которую поэтично можно назвать «horror vacui» – «боязнь пустоты».

История в СССР играла, по сути, квазирелигиозную роль – она должна была легитимировать все случившееся с советским обществом при помощи «объективного» (фактически, догматического и неоспариваемого) знания о нем, сакрализируя прошлое и создавая свой канон супергероев, история должна была задавать «нравственные ориентиры» для «подрастающего поколения».

Разоблачение сталинских репрессий вызвало в конце 1980-х годов такой шок у общества не только потому, что в центре оказался Сталин, но и потому, что больше ни во что нельзя было «верить», история (впрочем, как и остальное гуманитарное знание) перестала выполнять свою квазирелигиозную функцию. Образовалась «пустота» – нормативные рамки растворились, историки и обычные люди «утратили» ориентиры. А без них страшно, пусто, одиноко, не так величественно, не так сакрально. И страшно и одиноко не потому, что нет «теории», а потому что нет «метафизики». В добавок к этому изменился мир, глобализация разрушила прежние локальные истории.

Отсутствующие голоса «единой» истории

Проект «единой» версии истории России сегодня как раз можно рассматривать в контексте новых попыток создать не столько новые формы знания, сколько новые формы «веры» – веры в Россию и ее историческую судьбу и предназначение, веры в некий «смысл» ее истории. Историософия вместо истории – это то, что просматривается даже в преамбуле путинского стандарта истории, когда его авторы пишут о роли России в мировой истории: «Россия – крупнейшая страна в мире. В силу этой данности сформировалась существенная составляющая отечественного исторического сознания – мы граждане великой страны с великим прошлым».

Странно, что роль в мировой истории логически определяется размерами территории, но с другой стороны историософия не нуждается в тщательной рационализации – достаточно образа, метафоры, в которой в данном случае выражен «размер».

Создатели стандарта как раз призывают к тому, чтобы «обеспечить доступность изложения, образность языка». Впрочем, историософские поиски характерны не только для России. В Беларуси давно обсуждается ее собственная роль в истории в качестве «моста между Западом и Востоком» – тоже неплохая и величественная метафора, не хуже российской!

Роль и миссия России интересно трактуются в разделах, имеющих то или иное отношение к истории Беларуси. Например, рассказ о внешней политике Российской империи при Екатерине ІІ (а, как мы помним, в эту эпоху произошли разделы Речи Посполитой и захват ее земель) сопровождается комментарием о том, что «происходит расширение российских владений, Россия решила исторические задачи – собрала почти всё наследие Киевской Руси и получила выход к Чёрному морю».

Не знаю, есть ли совесть у авторов стандарта, но их желание подменить академическую (и плюральную) интерпретацию события его инструментальной трактовкой, выглядит нелепо, хотя и понятно.

ХІХ век для истории Беларуси – это век включения в империю, после завершения разделов Речи Посполитой, но, судя по содержанию стандарта, «западные» губернии оказались лишены исторической «субъектности»: в разделе «Народы империи» перечисляются только следующие «основные регионы страны (Европейский Север, Поволжье, Приуралье, Сибирь и Дальний Восток, Кавказ, Средняя Азия)».

Да и в остальных разделах по истории ХІХ века «национальные окраины» упоминаются между делом, хотя в преамбуле стандарта обращено внимание на важнейшую задачу – «необходимо усилить акцент на многонациональном и поликонфессиональном составе населения страны как важнейшей особенности отечественной истории».

Этот подход обозначен как «этнокультурный компонент», и в данном случае бюрократический язык маскирует еще одну серьезную проблему. Проблема «преподавания» истории в сегодняшней России заключается в попытках совместить эти самые «многонациональность» и «поликонфессиональность» с описанной в стандарте установкой на то, что надо «применить новый подход к истории российской культуры как к непрерывному процессу обретения национальной идентичности…».

О чьей идентичности идет речь? Об идентичностях всех или «российской идентичности», или о «русской идентичности», и можем ли мы, например, рассуждать в таких категориях, описывая историю XIV века или XXI века? Что, в конце концов, есть Россия? Страна с «этнокультурным компонентом»? А какое место в этой истории занимал беларусский национализм конца ХІХ – начала ХХ века, или польский национализм, или, что важно, русский национализм? Речь должна, по всей видимости, идти не о том, чтобы включить в «единую» историю России всю историю ее «окраин», а об общем принципе – как можно сегодня рассказывать историю империи, что такое сегодня «империя», что такое раньше была «империя», как это совмещается со всеми возможными идентичностями и что такое «идентичность»? Как в сегодняшней России рассказывать историю «империи»? И сможет ли посол Суриков рассказывать ее иначе в Беларуси?

Все ли «голоса» присутствуют в российской «единой» истории, если говорить о том же ХІХ веке? Где, например, выражаясь языком авторов стандарта, «гендерный компонент»? Где рассказ о женской эмансипации? Почему термин «инородцы» есть, а понятия «черта оседлости» и «антисемитизм» отсутствуют? Или это только на «национальных окраинах» происходило? На эти вопросы ответов в стандарте нет.

Страшная и «нарративная» история ХХ века

Стоит ли говорить о том, что история ХХ века, советская история поданы специфически: с одной стороны «признаны» травматические периоды и репрессии, с другой стороны размышления над тем, чем были все эти события, подменяются нарративом, в котором терминология «того времени» смешана с историей повседневности, со всякими «интересностями», но при этом отсутствуют какие-либо значимые теоретические концепты понимания «советского» на уровне большем, чем повседневность.

В этом нарративе много говорится об «обществе» (хорошо), «государстве» и даже о «сопротивлении» и «конформизме», принуждении и согласии. Великие дела (победа в войне, полет в космос) вытесняют частности, например, национальную политику в СССР, проводившуюся «украинизацию», «беларусизацию», создание «советского народа» и так далее. И, что также важно, весь этот нарратив создан довольно таки просто, по хронологическому принципу.

Но вот важный вопрос – а как сегодня вообще можно создавать исторический «нарратив», как можно рассказывать историю, учитывая всю критику понятия нарратива, которое уже пережило пик своей популярности?

На чем сегодня может быть построен «рассказ», достаточно ли «хронологии» или формальных рамок перечисления событий, случившихся в том или ином государственном образовании, Российской империи или СССР? Можно ли сделать основой этой постнарративной истории, например, идеи демократии, гражданства? Не стоит ли, приступая к преподаванию истории, открыто сказать о ценностях, важных для сегодняшнего российского общества и власти, обсудить эти ценности, вместо того чтобы историософски выводить «смыслы» российской истории? И существуют ли такие ценности?

Эклектика стандарта «единой» истории

Стандарт «единой» истории России поражает своей эклектикой: смесь появившихся после 1990-х теорий, вроде адаптированной к российским реалиям теории модернизации (почти успешно заменившей идею «формаций»), старых, еще советских подходов к тому, как можно структурировать историю и ее преподавание («этнокультурный компонент» – это не единственный пример), постоянная легитимация «власти» как таковой (имперской или путинской) и так далее. Также поражает с одной стороны претензия на «мировой» характер происходящего и мировое величие российской истории, с другой стороны – традиционная «европоцентричная» подача содержания.

Иногда этот европоцентризм просто сокрыт от взоров и присутствует неявно (отсылки к тому, что происходило исключительно в Европе, доминируют), а иногда Россия открыто позиционируется как неотъемлемая часть «европейского пространства», но эта «европейскость» России провозглашается ровно до тех пор, пока не возникает угроза серьезного сравнения. Понятно, что авторы стандарта сконструировали свой «Запад» и свою «Европу» для того, чтобы «присоединить» к ним Россию.

Авторы стандарта сотворили «имперский пастиш»: написали, как и было заказано, о «большой стране» с бессубъектными частями и при этом, не будучи постмодернистами, проявили настоящую постмодернистскую хватку и создали этот самый «пастиш».

Слово это было популярно в 1990-е и обозначало, как писал один автор в российском журнале «Искусство кино», «непринужденное разыгрывание чужих манер», «мозаику присвоенных техник письма» и создание «формального каталога культурных шаблонов». Из таких «шаблонов» и состоит российский стандарт, в нем практически все сведено к бюрократическим кодам и особому языку официальной истории. При этом все споры о ценностях особым образом минимизированы: авторы перечислили все случившееся в российской истории как «одинаково» случившееся, равнозначное, неиерархичное, несмотря на значения и имеющиеся в массовом и индивидуальном сознании россиян иерархии и оценки исторических событий. «Ну вот так всё у нас, а что?» Вернее – «ну и что?»

Беларусское резюме

Беларусь, в свою очередь, вот уже лет двадцать живет с «единой» историей, после того как были переписаны учебники в начале периода правления Лукашенко (потом их еще несколько раз переписывали). В этих учебниках, кстати, отношения с Россией и описание истории Союзного государства во всех подробностях в последних разделах занимают почти целый параграф. А вот в российском стандарте ничего подобного нет, всего лишь одна строчка о «евразийской интеграции». Но обижаться на это грех, мы ведь знаем, как и зачем пишутся русские и беларусские учебники. Кроме того, беларусы, судя по спорам в социальных сетях, мало ориентированы на «единственно правильную» версию истории, она не спасет от вопросов. Затея «единой» истории – бессмысленна, тем более в условиях авторитарных режимов и отсутствия автономии исторической науки.

И, конечно, было бы интересно представить, как Россия и Беларусь вместе издают общий, а не «единый» учебник, который не был бы заказан политическими элитами с определенными целями и который можно было бы читать не ради развития «патриотизма и нравственности» или «славянской идентичности», а ради размышлений над тем, куда приводит то или иное историческое событие.