Инопланетяне

         Очертаньями торчащая над штакетником голова в пыжиковой шапке напоминала пузатую крынку с ручками – ушами, растопыренными в разные стороны.

        - Кто? Лёвушка, ты что ли?! Чего тебе наполночь?

        - Я… - Лёвушка тирнул правым рукавом видавшего пиджака пониже носа, - денег маленько бы, Михалыч… Выручи…

        Мужичок невысокого роста, худоватый, в общем, неплохой, беззлобный и даже работящий. Пока на пробку не наступит. А наступит, - пиши поехало. Неделя-две, а то больше…

        - Каких же денег тебе, Лёвушка? Ты ж вот только отдал с прошлого раза! Опять?!Брось, а? В пропойцу превращаешься, а у тебя семья, сын. Возьмись ты за ум!

        Лёвушка потоптался у палисадника резиновыми сапогами, стащил шапку с головы, посмотрел куда-то всторону. Его землистого цвета ладони мелко дрожали.

        - Какой там «заум», Михалыч? Какой «заум» ещё? Хоть ложись подыхай и дела нету никому. Раньше в правлении, хоть и драли как сидорову, и, было, по пятнадцать суток сидел, дык хоть нужен был! Трактор, пахота. А щас што-кому? Помоги…

        - Да зачем тебе ещё кто-то?! А семья? Пацана-то надо подымать, а ты под горло всё!

        - Михалыч, дай ты взаём, не ковыряй, а? Чего ты ко мне лезешь? Видишь, не могу? Болею! Что я, один, что ли такой?

        - Именно, что не один! Вон Серёга-Кандыба тоже был как ты с пузыря на пузырь, смог же выправиться?!

        - Дык Кандыбу-то того…, - Лёвушка ухмыльнулся, глянул исподлобья, - ему ж мозги прокипятили! Он же поехавший стал, Кандыба, что вдоль что поперёк.

        Байки про хромого Серёгу, который пил раньше вообще беспробудно, ходили в деревне самые разные. Но факт оставался фактом. Он неожиданно, как бабка пошептала, прекратил заряжать мёртвую. Перестал. И даже при полном деревенском безденежьи с копейки на рупь и обратно потихоньку пополз вверх. За всё брался. Одел свою дочку в школу, убрал с забора гнильё, заменив лопнутые доски покрепшими, выкрасил в бело-синее уже облезшие напрочь наличники.

        - Не стыдно тебе ерунду молоть? Надоело ему в канаве валяться, и всё. Вот он за ум и взялся.

        Лёвушка всколыхнулся.

        - Не ерунда! Знаю! Я с ним сам разговаривал, мы же то раньше вместе… Не мог он сам, он конченный был вообще, Кандыба! Хромой. Мало-ли «надоело»! Думаешь мне не надоело?! Мне, думаешь по людски не охота!? – Лёвушка смаху нахлобучил свой пыжик на голову, - Не мог он соскочить сам! Я к нему ходил, спрашивал…

        - И чего?

        - Молчит как налим, слова не вытащишь! Я ему: «Ты как так, Кандыба?», а он плечьми вот так. «Что, - спрашиваю, - сказать нельзя?». Кивает, и глазами наверх показывает. «Инопланетяне, - говорю, - что ли тебя слямздили, мозги прокипятили?»

        - А он?

        - А он меня по плечу похлопал, «Сам ты, - говорит, - инопланетянин». И пошёл. Мозги прокипячённые – ясно! Михалыч, хоть рублей бы пятьдесят…

        - Инопланетяне, говоришь… Пятьдесят?

        - Точно говорю! Мозги закипятили, как есть! А молчит, - что сказать нельзя. Скажешь – кранты.

        Страдающий от похмелья, Лёвушка пристально следил за появлением из кармана мятой пятидесятки. Видно было, как хочется ему протянуть за бумажкой руку, но он сдерживает себя, опасаясь, что передумают.

        - Ты, Лёвушка, знаешь, ведь врёшь ты. «Мне по-людски охота!» - врёшь. Тебе что эти пятьдесят на пропой, что пятьсот бы у тебя было – всё бы в тоже горло пустил.

Не обутки своему пацану, не семье чего-то. В горло. Слово твоё гнилое, порожнее. На, держи.

        Лёвушка опять резко сорвал с клочковатой головы шапку, хотел кинуть в жухлую траву рядом с палисадником, но передумал. Отвернулся, не взяв пятидесятку.

        - Что ж ты лезешь то всё ко мне! – сказал он с обидой, - надо мне он, твой полтинник, нахрен он мне нужен! Обутки… Знаешь ты сколько на обутки надо?! Бумажка твоя… Гнида ты, Михалыч! – голос его сорвался в завывание, - чего ж ты душу-то рвёшь?! Не хочешь дать, - ну не давай ты! Пожилой человек… Что ты всё лезешь?!

        - Это ты ко мне пришёл, а не я. А слово, Лёвушка, твоё – гниль. Она и есть. Баба твоя больший человек, чем ты. Пацану восемь лет, она из кожи лезет, чтоб выкроить чего-то и дать ему хоть малую надежду, чтоб человеком стать мог. А ты?

        - А я что?! Работу бы, да где эта работа? Кому тут что стало надо?

        - Брось ты, Лёвушка… Работа тебе… Если б тебе сейчас тысяч восемьдесят посулить, чтоб ты и жену и сына своего продал и больше знать не знал, ни где они, ни что они, - ты б согласился. Продал бы. А деньги пропил тут же.

        Лёвушка развернулся резко. В глазах его загорелась ненависть.

        - Ты говори-говори, старик, но думай башкой! Я за своих горло кому хочешь порву! Грызть буду! Был бы ты помоложе… - он махнул рукой и развернулся уйти, нахлобучив на макушку свою пыжиковую шапчонку.

        - Деньги-то! Деньги возьми!

        - Да подавись ты своим полтинником!

        - Погоди… Слышь?!

        Он приостановился, полуразвернувшись.

        - Ну чего тебе?!

        - Ты, Лёвушка, на меня не злись... Обижать мне тебя не интересно, - чужой ты мне человек. И я тебе. А если слово твоё и вправду не мякина, проспись, и заходи завтра с утречка…

        - Зачем?

        - Зима на носу, буду баню поправлять маленько, пока время есть. Крыша, да венец нижний. Дня на три работы. Одному тяжело, а вдвоём – самый раз. Руки у тебя хорошие, из тех мест… Матерьял есть. Сделаем, - две тыщи твои. Поможешь?

        - Две?

        - А ежели подмогнёшь поленницу под навес убрать – две с половиной. А?

        - Можно… Ладно, я пойду…

        - Пятьдесят рублей-то на, возьми?

        - Не… Не надо… Пойду рассолу попью, да спать лягу, а то до завтра не просплюсь.

        - Так ждать тебя?

        - Ага…

        - А приятели твои искать-то тебя не будут? Чего сказать, если тоже ко мне стучаться начнут?

        - Да они уж кривые в ноль, не придут… А появятся, так скажи, что Лёвушку инопланетяне украли. Мозги потащили кипятить... – Лёвушка помолчал, улыбнулся, - ладно, бывай!

        Он зашагал прочь. Невысокая его ссутуленная фигура, выйдя из светлого круга под висящей на уличном столбе электролампочкой, скрылась в темноте.

          Порыв ещё тёплого осеннего ветра пробежал по верхушкам тополей и тронул верёвку, болтающуюся на языке малого колокольца в звоннице подновлённой церкви. Железный язык мягко стукнул по юбке и в воздухе над ночным селом протянулась чистая и слышная, хоть и негромкая нота.