Почему люди ходят в театр?

   Однажды молодой Белинский, рассуждая о судьбах русской литературы, ее настоящем и будущем (статья так и называлась – "Литературные мечтания"), вдруг прервал ход своих размышлений неожиданным вопросом: "Любите ли вы театр так, как я люблю его, т. е. всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?"
   Вопрос на первый взгляд не имел отношения к литературе, но возник в тот момент, когда Белинский, подойдя к имени Грибоедова, выразил уверенность, что Грибоедов "был назначен быть творцом русской комедии, творцом русского театра".
   Вот тут-то перо критика и замерло, остановилось. Отвлекшись на минуту, Белинский будто дал себя подхватить какой-то неведомой силе, страсти, таившейся до поры до времени. И вот эта страсть вырвалась потоком новых вопросов: "Можете ли вы не любить театр больше всего на свете, кроме блага и истины?.. Не есть ли он исключительно самовластный властелин наших чувств?.. Возможно ли описать все очарования театра, всю его магическую силу над душою человеческою?"
   Поток этих вопросов был нескончаем, пока не завершился таким предельно возвышенным восклицанием: "О, ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете!"
   Прошло более полтора века. Неузнаваемо изменилась жизнь.
   Сегодня мы не выражаем своих чувств с таким пафосом, как когда-то Белинский. У нас даже может вызвать снисходительную улыбку такой возвышенный стиль его статьи. Мы стали гораздо сдержаннее и строже в словах.
   Но вот странное дело. В который раз перечитывая статью Белинского, я ловлю себя на том, что, подходя к его восклицаниям по поводу театра, я начинаю волноваться вместе с ним. Наверное, все-таки дело не в словах, а в том, что люди разных эпох испытывают по отношению к театру сходные чувства. Белинский, с трудом достав билет на "Гамлета" с участием Мочалова, признался, что ощущает себя счастливым обладателем богатства, заранее волновался, усаживаясь в пятом ряду партера и предвкушая удовольствие в седьмой (!) раз увидеть игру великого артиста, наконец-то вблизи, на расстоянии нескольких метров!
   И мы сегодня, отправляясь в театр, куда совсем непросто достать билет, радуемся, ждем какого-то особенного удовольствия.
   Мы ходим в театр, потому что театр – это праздник. Это ожидание праздника. Это наше участие в каком-то событии, которое людям, как подарок, дарит искусство.
   Мы всегда помним момент, когда получили в подарок нечто такое, о чем мечтали. Я, например, на всю жизнь запомнила, как мне подарили первую "самописку" – так тогда называлась авторучка. В школе всем было велено писать одинаковыми перьями (№ 86 – хорошо помню), так что "самописка" была недоступной и недозволенной, отчего казалась еще прекраснее и желаннее. И вот мне ее подарили. Она была бледно-розовая, с мраморными прожилками, "золотым" пером и двумя такими же "золотыми" колечками. Я тут же положила сокровище в карман пальто и бросилась во двор, чтобы там все увидели, чем я владею. А через несколько часов, возвращаясь домой, почувствовала, что в кармане ничего нет... Разве забудешь, как мы искали эту "самописку" в сумерках по всему двору, и там, где играли в мяч, и там, где всегда сидели, у пожарной лестницы. И как утром опять все бросились на поиски. Но мое сокровище пропало, будто его и не было.
   Но то, что мне однажды в день рождения подарили вместе со спектаклем "Синяя птица", – это уже нигде никак нельзя было потерять. Это навсегда осталось со мной, хотя было давным-давно.
   Мне тогда сразу подарили и "Синюю птицу" и Художественный театр. Потом годы все спутали в клубок смутных, счастливых "довоенных" воспоминаний: Тильтиль и Митиль с большой клеткой в руках – и запах мандаринов, которые покупались в антракте; летающие в темноте призраки – и мягкая кожа удобного кресла в зрительном зале; дворец Ночи, чайка на занавесе – и магазин детской книги в подвальчике на улице Горького, куда зашли и накупили книжек... Это была моя, моих ровесников "Синяя птица", которая, казалось, исчезла с войной и потом уже не возвращалась.
   Прошли годы, и вот я иду на тот же спектакль с семилетним сыном. Как хорошо, что в Художественном театре все еще идет "Синяя птица" и можно прийти сюда, открыть дверь с тяжелым медным кольцом, пропустить впереди себя сына и знать, что он сейчас получит свою долю поэзии и чудес.
   ...Сейчас Мать притушит лампу, и в темноте будут еще видны две кроватки, потом лампа вдруг оторвется от стола, неверными движениями полетит вверх, к потолку, а мальчик подымет голову с подушки и спросит: "Митиль, ты спишь?" Потом большие белые тарелки покинут свою полку и затанцуют в воздухе. Мальчик и девочка влезут на стол, стоя на коленях, они будут рассматривать елку в богатом доме напротив, а издалека будет доноситься музыка, очень веселая и одновременно очень грустная – может быть, потому, что такой всегда кажется музыка из "дома напротив"...
   Потом в комнате появится Соседка и скажет, что у нее больна внучка. "А чем больна ваша внучка?" Зрительный зал стихает, потому что в волшебную ночь на самый простой вопрос можно получить самый удивительный ответ. "Наверное, никто не знает. Ей захотелось счастья". По залу проносится легкий шум: и правда, какой странной болезнью заболела Соседкина внучка! Между тем Соседка оказалась феей, теперь предстоит трудное путешествие за Синей птицей, приносящей счастье, – дети уже одеваются в дорогу. А потом вступают в свои права чудеса театра: нам показывают "страну воспоминаний", залитую таким призрачным светом, какой бывает ранним утром, еще до восхода солнца, а во дворце Ночи мальчик откроет гигантскую дверь в сад, где летает множество синих птиц, и одна из них будет поймана... От той музыки, которая звучит в финале, хочется и смеяться, и плакать: ведь Тильтиль не знает того, что известно зрителям: настоящую Синюю птицу дети не поймали, не заметили ее в лунном луче...
   Непонятно, на каких инструментах играют и откуда звучит музыка. Непонятно, откуда такой свет в "стране воспоминаний", и почему сжимается что-то в горле, когда в этой стране из-за длинного стола появляются шесть детских макушек ("А братья и сестры у вас есть?" – спрашивала Фея. "Два маленьких брата и четыре маленьких сестрицы, они у нас умерли", – отвечали Тильтиль и Митиль). Веселое, грустное, волшебное и правдивое сливаются вместе так, что одно не отделить от другого.
   Нам могли рассказать сказку, мы могли прочитать ее в книжке. Но в театре нам ее показали – к словам прибавилось еще многое другое: свет, музыка, живые люди, настоящие чудеса. Простая сказка оказалась зрелищем, полным глубокого смысла и поэтической прелести. Все это вместе и уносишь с собой из театра как драгоценный подарок.
   Между тем Станиславский поставил "Синюю птицу" давным-давно – в 1908 году! В моем детстве роль девочки Митиль еще играла актриса, с которой репетировал сам Станиславский. В этом спектакле сменили друг друга несколько актерских поколений. Уходили со сцены старые актеры и бережно передавали молодым то, что когда-то сами слышали от постановщика, а молодые старались ничего не нарушить в сложном и прекрасном режиссерском рисунке.
   Спектакли, как люди, стареют и сходят со сцены – это обычное в театре явление. Но "Синяя птица", поставленная в начале века, сохранилась до наших дней. Вот, оказывается, какой долгой может быть жизнь спектакля, если в нем существует подлинное искусство режиссера, однажды задумавшего это представление "с чистотой фантазии десятилетнего ребенка", но так, чтобы его с интересом смотрели и взрослые и дети. Станиславский осуществил это потому, что никогда не забывал собственного детства, своих детских игр и фантазий. И еще он никогда не лгал, не притворялся, был, может быть, самым правдивым и искренним человеком в нашем театре. И при том (вот оно – чудо театра!) именно Станиславский, не умевший притворяться, как никто, умел преображаться на сцене, то есть становиться абсолютно неузнаваемым, другим с головы до ног, внешне и внутренне. Он умел быть на сцене каким угодно– старым и молодым, умным и буквально "выжившим из ума", а в следующем спектакле снова – самым благородным и мудрым.

Те, кто видел Станиславского на сцене, на всю жизнь запомнили, какой он представлял человеческую глупость или, напротив, как великолепно умны были некоторые его герои.
   Видимо, мы ходим в театр и ради этой удивительной способности одного человека преображаться в другого. То есть "играть" другого...
   Человек, пришедший в театр, вольно или невольно, но встречается с собственным детством. Разумеется, он может этого не понять, об этом совсем не задуматься, тем более если на сцене идет вполне взрослый, очень серьезный спектакль. И все же именно там, на самом серьезном спектакле, театр заставит самого взрослого человека оглянуться назад и внутренне помолодеть, потому что любой хороший театр построен на игре. И еще – на вере.
   Вспомним свои детские игры. Почему-то мы верим, что Буратино – это живой человечек, хотя и из дерева, верим, что Винни-Пух – тоже какое-то живое и симпатичное существо. Верим мы и в то, что если сами наденем костюм ковбоя или Снегурочки, то до некоторой степени превратимся в ковбоя или Снегурочку, сможем нечаянно "растаять" или ринуться в какие-нибудь лихие приключения.
   На подобной вере многое держится в театре. В огромной степени театр есть не что иное, как игра, иллюзия, а в каком-то смысле даже – страшно произнести – обман. "Нас возвышающий обман", – сказал про это поэт и противопоставил этому замечательному обману "тьму низких истин", то есть скуку прописных "житейских истин", лишенных высокой поэзии и глубокого смысла.
   Есть разница между обманом в жизни и высоким "обманом" искусства, благодаря которому не только актер, но и зритель в зале переживает еще одну, добавочную жизнь – иногда не одну, а несколько и даже множество. И потому в игре актера все должно быть естественно и правдиво. Не случайно легендой стало знаменитое "не верю!", которое нередко произносил Станиславский, когда сидел на репетиции. Он ждал от актеров правды чувств и правды полного перевоплощения – в такой правде нет ни капли фальши, а в зрительном зале она вызывает веру и восхищение.
   Я люблю театр еще и за то, что там иногда (далеко не всегда) есть возможность увидеть нечто такое, про что совсем нельзя понять, "как это сделано". У маленького ребенка, бывает, интерес вызывает не столько сама игрушка, сколько то, как она сделана, что у нее внутри, какие винтики, какой секрет. И вот уже все винтики разбросаны, валяются на полу, и все более или менее понятно, а интерес потерян и игрушки будто и не было.
   Когда на сцену выходит талантливый артист и по-настоящему увлекает нас своим искусством, мысль о том, "как это сделано", просто не приходит в голову. Мы волнуемся, верим, переживаем, плачем или смеемся. Собственно, ради этих слез и этого смеха мы и ходим в театр! Нам почему-то мало собственных переживаний – мы хотим к ним что-то еще прибавить: иногда для того, чтобы отвлечься, иногда, чтобы развлечься, иногда – чтобы подумать и понять. Разные люди любят в театре разное: одни любят комедии и смех, другие – серьезные драмы. Это естественно, потому что одинаково устроенных людей нет, как нет и одинаковых вкусов. Но при этом мне еще не приходилось видеть человека, который бы ходил на плохие спектакли. Нет, в каждом из нас, в различной мере развитое, живет чувство правды. Можно добавить: чувство художественной правды, но тогда уже речь пойдет о более тонкой способности что-то переживать и от чего-то получать удовольствие.
   Вот еще один вечный секрет театра: в жизни мы узнаем о чьем-то горе, и это тяжело отзывается в нас самих, а в театре, даже сочувствуя чужому горю и плача вместе с актером, мы одновременно и подсознательно получаем радость – от игры, от искусства. От встречи с прекрасным и от того, что совсем непонятно, "как это сделано". И как бы ни затрачивал себя артист в самой драматической роли, он тем больше будет выглядеть мастером, чем легче будет его игра. Заметьте, все самое прекрасное в искусстве кажется легким, то есть предельно естественным, само собой разумеющимся.
   Бывают люди (и маленькие и взрослые), которые не умеют удивляться. Иногда таким способом они попросту скрывают собственное незнание – им стыдно его обнаружить. А иногда, кажется, что они устали, перегруженные разнообразными сведениями. Чем бы вы ни хотели их удивить или обрадовать, у них на все один ответ: "Ну и что!"
   С такими людьми трудно спорить, с ними даже разговаривать неинтересно, но мне их почему-то всегда жалко. Они сами себя лишают огромной радости – радости узнавания. Такие люди – плохие зрители, и театр, как правило, они не любят: театр открывает себя тому, кто умеет удивляться, кто ценит в жизни чудесное и радуется таинственному. Между прочим, гениальный физик XX века Альберт Эйнштейн говорил, что ощущение таинственного – одно из самых сильных чувств, данных человеку от природы, и один из самых сильных двигателей прогресса.
   А театр полон тайн, и даже самые великие его деятели, посвятившие жизнь изучению законов искусства, открыватели и новаторы, работали в театре, ощущая его таинственный, во многом загадочный характер. Станиславский, например, до глубокой старости разгадывавший тайны актерского творчества ради того, чтобы научить актеров сознательно ими пользоваться, на склоне лет признался, что далеко не все понял в той профессии, которой посвятил всю жизнь. Он очень многое открыл и разгадал, написал книги, которые стали учебным пособием для актеров всего мира, основал лучший в мире театр, воспитал несколько поколений актеров-мастеров – и все же ничуть не стыдился в себе того "незнания", которое оставляет другим еще широкое поле деятельности, простор для вопросов, поисков и находок.
   Говорят, что искусство театра учит человека быть добрее, справедливее, умнее. Все это так. Но ведь мы специально не ходим в театр, чтобы там учиться! Мы идем в театр получать удовольствие. Но дело в том, что это удовольствие нам могут доставить только те люди, которые влюблены в свою профессию и привязаны к театру так, как мы к своему дому. Театр изнутри всегда держится особой любовью человека к своему делу, даже просто к помещению, где он работает.
   "Я люблю этот серьезный, немного мрачный и задумчивый зал с его темной дубовой мебелью и такими же парапетами лож. Тусклое освещение идет к нему как сумерки к нашей северной природе..." Это слова Станиславского, основателя МХАТа, его лучшего актера, его главного режиссера. На спектакли Московского Художественного когда-то люди специально приезжали из самых глухих углов России – не просто в Москву, а непременно в Художественный театр, чтобы увидеть "Дядю Ваню" Чехова, "На дне" Горького или ту же Синюю птицу". Станиславский вспоминал, как однажды он вышел из театра поздно ночью и вдруг увидел, что по всему Камергерскому переулку горят костры: люди, заняв очередь за билетами, готовы были провести на морозе целую ночь... И Станиславский подумал о том, какая же ответственность лежит на театре, если к нему относятся с такой верой и надеждой!
   Я знаю, что и сегодня в наших театрах немало актеров и режиссеров, которые относятся к своему делу с такой же ответственностью, можно сказать, относятся свято. Каким бы устаревшим ни показалось это слово, я употребляю именно его, потому что знаю этих людей и знаю, что именно святым может быть отношение к театру и к своей профессии у больших художников. У человека должно быть нечто святое, то есть возвышенное, за душой. Театр в своих лучших образцах хранит именно это чувство – продлевает его долгой жизнью прекрасного спектакля, моментами актерского вдохновения, нашим живым волнением от всего этого.
   Плохой театр может обеднить человека, то есть доставить ему не удовольствие, а разочарование и даже обмануть, выдав подделку за нечто подлинное.
   Отличать плохое от хорошего в театре так же необходимо, как в жизни. И точно так же, как в жизни, это в театре дается только опытом, сравнением.
   Я люблю театр, который, не обманывая, доставляет нам радость, и знаю, что только таким образом он делает человека и умнее, и добрее, и богаче.
   Вот и получается: чтобы ответить на вопрос, почему люди ходят в театр, нужно коснуться самых простых, но самых важных основ искусства...

Н.Крымова