нашёл ещё один интересный рассказ Ирины Неделяй

Image: Infinite Patience, oil on canvas, 65x50 cm, 2004. Irene Nedelay  

У меня был родственник, который портил всем биографию.

Если помните в анкетах разного типа был вопрос, мол, сидел ли кто из ваших родственников в тюрьме.

Так вот у меня был такой родственник. Это был мой дядя.

Однажды, когда я дома делала уроки, в дверь позвонили. Я тогда училась в восьмом классе, но выглядела очень строго. Может это от того, что я выгледела старше, так как у меня был непомерно высокий лоб и длинная коса, что визуально прибавляло возраста. А  может, мой взгляд был слишком строгий. Я не знаю.

Я открыла дверь. На пороге стоял огромный мужик в ватнике и шапке ушанке. Вид у него был страшный. Он протягивал мне письмо. Молча. Я взяла письмо и увидела на письме ровным и красивым почерком написанное имя матери и в графе от кого - имя моего дяди.

Увидев все это и поняв от кого письмо, я злобно захлопнула дверь перед самым носом у «нарочного».

У мамы было три сестры и один, этот самый, брат. Все мамины сестры от дяди «отказались». Отказалась от него и его мать. По словам моего отца, именно мать его, то есть моя бабка, обнаружив пропажу семейных ценностей, настучала в милицию и дядю «повязали».

Дядя в детстве был «хороший мальчик, но сильно бесхарактерный» на него «плохо влияли друзья». Отец его, мой дед, был ответственным работником, а именно директором совхоза. Сам дед был советским директором, но происходил из богатой семьи. Его отец, мой прадед, управлял до революции большими конными заводами на Алтае и от него деду остались какие-то ценности. Семья бабушки тоже жила не бедно. Вобщем в доме было много чего. Дядя был самый младший из детей, его баловали и особо за ним не следили, так что быстро у него появились друзья - пьяницы и наркоманы, которые увлекли его за собой по неверной дорожке.

Вообще-то, если родители не врали, сел он по статье «за тунеядство», а потом у него были побеги и, соответственно, добавления сроков. Как бы то ни было, сидел он не один раз и промежутки между отсидками у него были не долгими.

Дядю я помню смутно. В целом он производил на меня впечатление «бывшего красивого» человека. У него были правильные, несколько такие «артистические» черты  лица:  тонкий нос, тонкие губы, светлые голубые глаза. Помню, он после очередного выхода из тюрьмы жил у нас дома и болел туберкулезом. Он кашлял кровью и папа с мамой возили его к «профессорам». Мама  боялась, что дядя заразит нас туберкулезом, но отказать ему в гостеприимстве не могла. В периоды его отсидок, папа с мамой ездили к нему в пересыльные тюрьмы и в места, которые назывались «химия». Они возили дяде туда деньги и продукты и сильно ругались между собою по дороге в эти места. Иногда и меня брали в эти поездки. Когда дядя жил у нас, родители тоже постоянно ругались, уединившись на кухне, за плотно закрытой дверью.

Со временем мне стало казаться, что как только дядя мой куда-нибудь запропастится, мои родители ругаться прекратят. Я стала вынашивать план насчет избавления семьи от дяди. Планы были в основном фантастические. Например, уговорить родителей переехать в другой город, а дяде адреса нового не дать, или сменить не только место жительства, но и фамилию, ну и тому подобное.

Ну вот и настал день, когда судьба своими щедрыми руками вложила мне в руки дядино письмо, обращенное к моей матери. Письмо начиналось так: «Здравствуй, дорогая Галочка! Роковая ошибка следствия опять…» Ну и так далее. Кончалось письмо просьбой дать человеку принесшему письмо столько то пачек чая, колбасу, хлеб, деньги и, убедительная просьба, напоить и накормить его, поскольку этот «вольнонаемный» согласился доставить письмо по адресу.

Я сползла на пол прямо у двери. Я сидела на полу, и лицо у меня горело. Стиль дядиного письма меня сильно покоробил. Я не понимала умом почему, но какое-то шестое чувство мне подсказывало, что нормальные люди так не пишут и что письмо, скорее всего, написано под копирку. Я уже начала догадываться, что дядя мой, очевидно, не испытывает к нам чувства жалости. Он не жалеет ни мою мать, которая буквально с ума сходит при его очередном вторжении в ее жизнь, ни нас с братом, ни моего отца. Он человек, который вообще ни о чем не жалеет и никого.

Мне стало страшно. Я понимала, что вольнонаемному я перед носом захлопнула дверь и это наверное припомнят моей маме. Что как только я отдам матери письмо, она начнет тут же собирать в катомку чай и колбасу, отец начнет возмущаться, а мать орать на него страшным голосом, что мол она «не такая», чтоб братьев бросать и прочее. Я сидела на холодном полу и понимала, что в доме воцарится АД.

Я прислушалась к звукам за дверью. Там, в подъезде, было тихо.

Очевидно вольнонаемный уже ушел, подумала я.

На первом этаже в моем подъезде жила моя подружка Юлька и её мама, тетя Валя, которая была детским врачем. Мама эта обладала чувством юмора и я её любила. Я не знала, что мне делать и обратиться за советом и поддержкой особо мне было не к кому, поэтому я надела туфли и помчалась на первый этаж. Юльки не было, но ее мама уже была дома. Я, обливаясь слезами и запинаясь, рассказала ей всю историю с самого начала. Потом я объяснила тёте Вале, что хочу уничтожить письмо и сделать вид, что ничего не произошло. Но на эту операцию, поделилась я с ней опасениями, у меня может не хватить мужества. Мама подруги молча взяла у меня письмо, смяла его, подожгла от зажигалки и положила в пепельницу. Обе мы тупо пялились на горящее письмо, пока в пепельнице не осталась черная хрупкая субстанция, которую мы молча вывалили в мусорное ведро. «Ну вот», - сказала тётя Валя, «вот там оно и будет каждый раз, там ему и место».

Мы обнялись и я пошла домой.

В течении полугода я металась, как подстреленная, к двери, чтобы первой успеть открыть её и хватала первая трубку телефона. Все письма отправлялись в мусорное ведро и семья жила, как ни в чем не бывало.

Однажды в выходные я не успела первая подойти к двери и ее открыл отец.

В дверях стоял мужчина лет сорока, сгорбленный, седой и лысоватый. Он смотрел на нас на всех глазами умной собаки. Мама всплеснула руками и заплакала. Папа стоял, ничего не соображая, а я резко повернулась и ушла в свою комнату.

Через некоторое время мама появилась в дверях моей комнаты и, плача, с укором спросила: «Как ты могла?» Я, никак на это не реагируя, сидела на стуле спокойная и величественная, как мне казалось, и, глядя в маленькое зеркало на моем письменном столе, заплетала косу. Потом я прошла на кухню, где папа, мама и дядя общались за накрытым столом. Папа смотрел на меня с изумлением, а я под этим его взглядом хладнокровно и со злобным выражением на лице налила воду в стакан. Я выдержала и мамин заплаканный вид, и изумленный взгляд отца, и затравленный и жалкий взгляд моего дяди. Гордо и злобно окинув всю эту троицу взглядом, я сказала с железом в голосе: «Я пошла в кино!» Потом повернулась и вышла из кухни, а затем и из дома.

Я шла в кино. Лицо у меня горело.

Сидя в кино под названием «Пацаны», я никак не могла сосредоточится и понять, почему в фильме такие пронзительные песни. «Это они вправду так поют или мне кажется?» - думала я. В фильме происходило множество событий, но они как-то не проникали в моё сознание, и только когда в фильме начинали петь песни, страшные и таинственные, как мне тогда казалось, я чувствовала, что эти песни обращены ко мне.

После окончания сеанса я вышла из кинотеатра. Было уже очень темно и горели фонари. Стояло лето и было очень тепло, но мне было холодно, меня била дрожь.

Когда я открыла дверь нашей квартиры, дрожь оставила меня. Я прошла на кухню. Поставив чайник, я села на неудобную кухонную табуретку. Папа пришел и сел на кухне. Он посмотрел на меня и сказал: «Как же ты так долго молчала, ты ведь такая болтливая!» После этих слов он посидел еще короткое время молча и спросил: «Где его письма?» Я ответила: «Я их сожгла».

Папа встал и ушел из кухни. Потом пришла мама и, заплакав, сказала: «Саше сказали, письма брала молодая женщина с косой, он подумал, что это была я. А я ему ответила, что после того как он столько сидит, и после той операции, по удалению у него одного легкого, я уже никак не могу производить впечатление «молодой женщины». Мне показалось, что мама впервые в жизни оправдывается передо мной и мне стало её страшно жаль, но я и виду не подала.

Мама еще немного посидела рядом и спросила тихо о том же, что и отец: «Ира, а где Сашины письма?» Я ответила: «Я их сожгла». Она вздрогнула и, снова заплакав, вышла из кухни.

Потом пришел мой брат, который был старше меня на шесть лет. В те времена он относился ко мне не враждебно, но как-то презрительно. Я любила поэзию и странную, по мнению моего брата, музыку - французский шансон, грузинское хоровое пение и цыганские песни. Из-за этих моих увлечений брат стал называть меня «чёрная меланхолия». Он как ни в чем ни бывало налил себе молока и, ничего не сказав, ушел в свою комнату.

Я пила чай. В то время я увлекалась стихами Блока и учила их иногда наизусть. Я стала громко и с выражением читать: «Девушка пела в церковном хоре о всех забытых в чужом краю. О всех кораблях ушедших в море. О всех забывших радость свою…»

Мелодекламация продолжалась под тихие всхлипывания мамы в их с папой комнате и под музыку группы «Оттован», которую включил брат. Я читала стихи с вызовом, потому что мне не хотелось чувствовать себя виноватой. Мне, помню, вообще не сильно хотелось себя чувствовать.  Потом я сидела одна на кухне и делала вид, что пью чай. Я специально не уходила в свою комнату, чтобы ОНИ не заподозрили меня в том, что я чувствую свою вину.

На следующий день мама сказала: «Саша… он был добрый. Он ничего не сделал. Он просто ничего не успел сделать. Они его посадили сразу после школы. Он просто бесхарактерный…» Я никак не отреагировала. Я продолжала быть стойкой, мне казалось, что так надо.

Потом мама сказала: «Он даже на табуретке не может сидеть. Он только на корточках может». Я и тут промолчала.

Больше я никогда не получала писем от дяди. И мама не получала. Больше никто не ездил в пересыльные тюрьмы и не возил пачки чая, хлеб, колбасу, консервы и деньги в тюрьму или «на химию».

В доме больше никогда не говорили о дяде, во всяком случае, при мне.

Мама говорит, с тех пор о нем никто не слышал.

Я еще раз сходила на фильм «Пацаны». Актеры все также пронзительно пели с экрана прямо для меня.

Они пели: «Я сошью себе рубаху из крапивного листа, чтобы тело не потело, не зудело никогда…» А то еще: «Что-то мою пулю долго отливают, что-то мою волю тянут, забирают…»

 И мне казалось, что все актеры, а особенно Валерий Приёмыхов играют что-то такое для меня. Особенно Приёмыхов играл для меня. Он как будто хотел что-то такое донести до меня. Может быть он «милость к падшим призывал»?

Может и призывал. Но я ему на его призыв не отвечала, я прямо смотрела ему в глаза и гордо держала голову. Я смотрела на него холодно и независимо…

Я чувствовала себя правой. И эта моя правота была какой-то особенной, какой-то белой, какой-то металлической. И я чувствовала себя очень цельной и очень холодной, как спутник. Как тот спутник, что вращается где-то в Космосе, очень очень далеко от Земли.