Наука против философии

В статье рассматривается вопрос о том, как влияла увлеченность физиками той или иной эпистемологической доктриной на их научную деятельность. Представлены ироничное и агрессивное отношения к философии. В разделе «Позвольте возразить!» обсуждается, какие претензии ученых к философии науки справедливы, какие нет.

 «Против философии»  так называется глава VIIкниги Стивена Вайнберга «Мечты об окончательной теории». Заголовок главы заставил меня глубоко задуматься. Существует огромное количество работ, в которых философы науки анализируют научное познание и научное знание, но в то же время мало кто из них интересовался мнением самих ученых об их умозаключениях и выводах. Так что же думают ученые-естественники о роли научной эпистемологии и философии perse? Вот об этом и предлагаемая читателю статья.

Прежде всего хочу сразу предостеречь читателя от неверного представления о том, что автор «Против философии» не любит, не понимает, да и не знает  вообще философию (что вроде бы и простительно физику-теоретику). Однако достаточно посмотреть  «Именной указатель» к книге, чтобы убедиться в обратном: Августин Блаженный, Аристотель, Витгенштейн, Декарт, Кант, Платон, Спиноза, Фалес (это далеко не все философы,  указанные там и, естественно, рассматриваемые в тексте; есть даже Маркс и Энгельс).   Широкая эрудиция Вайнберга не может не удивлять. Причем, эрудиция не поверхностная, в её основе лежит глубокое и аналитическое понимание предмета. Вот пример.  В главе VI «Красивые теории», дабы отметить различия между красотой научной теории и красотой художественных произведений, он сравнивает Шекспира и Эйнштейна: «Часто постановщики шекспировских пьес выкидывают целые куски текста. В экранизации "Гамлета" Лоуренсом Оливье Гамлет не говорит: "О, что за дрянь я, что за жалкий раб!..." Тем не менее пьеса не разрушается, так как шекспировские пьесы не обладают совершенной и экономной структурой, как общая теория относительности или "Царь Эдип"; наоборот, эти пьесы представляют собой запутанные композиции, причем их беспорядочность отражает сложность реальной жизни. Все это составляет часть красоты пьес Шекспира, которая, на мой вкус, более высокого порядка, чем красота пьесы Софокла или красота ОТО. Пожалуй, самые сильные моменты в пьесах Шекспира  – это те, когда он полностью пренебрегает канонами греческой трагедии и внезапно вводит в действие комичного простака, какогонибудь слугу, садовника, продавца смокв или могильщика, и делается это как раз перед тем, как главные герои пьесы встречаются со своей судьбой. Несомненно, красота теоретической физики была бы очень дурным образцом для произведений искусства, но так или иначе она доставляет нам радость и служит путеводной нитью». Из этого отрывка делаем два вывода. Вопервых, Вайнберг дословно знает тексты Шекспира. Вовторых, он  настолько тонко разбирается в жанровой стилистике, что ему позавидует не один литературный критикпрофессионал.

Следует отметить, что и другие герои нашего повествования (М. Планк, В. Гейзенберг, который, кстати, состоял в переписке с М. Хайдеггером) также прекрасно знали философию и были широко эрудированны.  

Претензии «противников» философии к философии таковы. 1. Ученый попадает в плен философии, принимая определенную философскую концепцию истиной в последней инстанции. В конечном счёте философские воззрения ученого становятся преградой на пути его научной деятельности. 2. Философия и наука – две непересекающиеся прямые; философия для науки «неэффективна». 3. Философия науки – прибежище неудавшихся математиков, физиков и пр. Обсуждение начнём с  совершенно уникального случая в истории науки – с драматической судьбы ученого, вступившего в конфликт не просто с господствующей в его время философией, но и с пониманием человечеством  вселенского мироустройства.

 М.Планк: «терзания духа», или трудно быть первым

Макс Планк создает теорию кванта, которая кардинально меняет человеческое мировоззрение, само представление о природе природы.

Конец XIX в. сопровождался величайшими открытиями (открыты: единая теория электромагнитного поля, хлучи (рентгеновские), радиоактивность, электрон и пр.), однако открытия эти совершались так сказать в русле тогдашней науки. Все изменилось 14 декабря 1900 г., когда перед небольшой аудиторией в Берлинском физическом обществе Планк объявил об открытии им совершенно нового элемента – кванта действия. Поначалу ни сам докладчик, ни слушатели не осознали, что стали свидетелями научной революции. Никто и не подозревал, скажет позднее Планк, как близка была «эпоха научных боев», «бури и натиска», и что вскоре физика окажется на пороге «небывало мучительной ломки и потрясения самых своих основ». Революционность открытия Планка  состояла в том, что радикально и бесповоротно менялась вся существующая научная картина мира.

Что такое квант? Это одна из универсальных числовых констант природы, входящая во многие формулы и физические законы, описывающие поведение материи и энергии в масштабах микромира. Вот что говорит о кванте сам Планк. До последнего времени н е п р е р ы в н о с т ь  всех динамических явлений принималась «за бесспорную предпосылку всех физических теорий». Со времен Аристотеля царил известный догмат: naturanonfacitsaltus (природа не делает скачков). Природа делает скачки и «даже довольно странные». Во всяком случае «гипотеза квант привела к представлению, что в природе встречаются такие изменения, которые происходят не непрерывно, а в виде взрывов». Место уютного, предсказуемого линейного движения заняла дискретность!

Введение кванта действия, поначалу входившего в физику исподтишка (Луи де Бройль),  в конечном счёте само оказалось оглушительным взрывом для классической науки и господствовавшего тогда механистического материализма. Планк вновь и вновь уговаривал своих коллег проверять, проверять и перепроверять гипотезу кванта (поначалу физик избегал слова «теория»). Тем более что под воздействием открытия Планка началось глубокое движение, охватившее теоретическую физику. И не только физику. «Движение это,  заявил Планк,  носит такой радикальный, такой разрушительный характер, что влияние его распространилось далеко за пределы физики в соседние области химии и астрономии и даже в область теории познания (курсив мой. – Н.М.)». (Эйнштейн также признает, что открытие кванта «поставило перед наукой задачу: найти новую познавательную основу для всей физики».

Квант нанес удар не только по классической науке, но и по философии механистического материализма. Среди физических явлений, отмечал Планк, исследованных точнее всего, имеется большая группа, которая представляет непреодолимое препятствие «для последовательного проведения механистического материализма». Планк понимал, что новая наука оказалась «в полной противоположности с ясным спокойствием и уверенностью, характеризующими прошедшую эпоху теории, которую по справедливости принято называть классической».

В силу своего характера и темперамента Планку меньше всего хотелось быть радикалом, разрушителем и революционером. Оказавшись перед выбором между теорий кванта и классической картиной мира, Планк пережил подлинную личную драму. Позволю себе привести яркие рассуждения по этому поводу Е.М.Кляуса, биографа Планка (потому что лучше не расскажешь).

В истории науки, писал Кляус, сложилась, пожалуй, беспримерная ситуация: подарив миру великую гипотезу, ее творец, испугавшись масштаба последствий, в течение ряда лет всячески противодействовал тому, чтобы она укоренилась в науке. Планк всегда стремился к единству физической картины мира. «Во имя этого он отважился и на создание гипотез квант – чтобы както заполнить пробел в классической физике. Он понимал ценность того, чтó добыла мысль человека в итоге многовековых поисков. Классическая физика, говорил он, – это "величественное сооружение чудесной красоты и гармонии". И он слишком им дорожил, чтобы на него посягнуть».

Консервативный доктор Планк, продолжает Кляус, «выпустил джина из бутылки» и от того потерял покой. Ведь «введение гипотезы квант, – писал Планк, – равносильно крушению классической теории, а не простому ее видоизменению, как в случае с теорией относительности». Он констатировал с горечью: «…Всякая физическая истина считается доступной оспариванию. Дело имеет иногда такой вид, как будто в теоретической физике снова наступила пора первозданного хаоса.

Собственная теория представлялась ему неким "чуждым и угрожающим взрывчатым снарядом". Он готов был уничтожить ее, лишь бы не упал волос с головы теории классической!».

Я столь подробно остановилась на «терзаниях духа» великого физика по двум причинам.

1. Планк был первый, кто столь решительно вынужден был изменить собственным классическим взглядам. Как он скажет позднее (по поводу теории Н.Бора), «теоретику, воспитаннику классической школы, должно показаться чудовищным и почти неприемлемым требованием для способности воображения, что частота испускаемого светового кванта должна быть иной, чем частота излучающего электрона (курсив мой. Н.М.)». Не себя ли он имел в виду, вспоминая свои собственные переживания в начале «квантового» пути?

 2. Личная драма первооткрывателя стала беспрецедентным случаем (о чем говорит и Кляус) в истории науки. Планк совершил поистине коперниканский переворот в физике, но осознание этого вызвало у него (как мы скажем сегодня) когнитивный диссонанс.  У нас нет (по крайней мере у меня) свидетельств об эмоциональном состоянии Коперника, перевернувшего Вселенную с головы на ноги. Но скорее всего он не испытал того, что пережил «отец кванта» в ХХ в. Возможно, даже испытал чувство глубокого удовлетворения, полагая, что угадал замысел Всевышнего. «Изыскания Кеплера, как и Коперника, − писал Ж. Симон, − были стимулированы не только несовершенством астрономических расчетов, но также метафизическими и религиозными вопросами о плане Творения, о великой "Космографической Мистерии" (1596): какие основания побудили бога создать − в соответствии с принципом наилучшего − достойный его космос».

Планктеоретик и Планкмыслитель вынужден был в тяжелой внутренней борьбе сделать выбор: или теория кванта, или классическая философия. Выбор прямотаки экзистенциальный, строго по Кьеркегору: enten/eller (или/или). (Будучи людьми, мы часто оказываемся в ситуациях, в которых должны выбирать из несовместимых альтернатив. Кьеркегор.) Однако в конечном счете по мере развития теории квант, под давлением экспериментальных подтверждений истинности своей теории Планк встал на сторону ученоготеоретика. В Нобелевской лекции «Возникновение и постепенное развитие теории квант» (1920 г.)  он признал: «Крушение всех попыток перебросить мост через возникшую пропасть (между классической и новой физикой. – Н.М.) вскоре уничтожило все сомнения: или квант действия был фиктивной величиной – тогда весь вывод закона излучения был принципиально иллюзорным и представлял просто лишенную содержания игру в формулы – или при выводе этого закона в основу была положена правильная физическая мысль  – тогда квант действия должен был играть в физике фундаментальную роль, тогда появление его возвещало нечто совершенно новое, дотоле неслыханное, что, казалось, требовало преобразования самых основ нашего физического мышления, покоившегося, со времен обоснования анализа бесконечно малых Ньютоном и Лейбницем, на предположении о непрерывности всех причинных связей.

Опыт решил в пользу второй альтернативы (курсив мой. – Н.М.)».

Планковский квант действия дал старт развитию квантовой механики. Началась новая эра – эра  неклассической науки.

В плену философии

Итак, механистический материализм невольными стараниями Планка оказывается на обочине философской истории. На сцену выходит позитивизм. Поначалу позитивизм пленил ученыхестественников. Пленил в двух смыслах:  пленил – очаровал, пленил – взял в плен. Чем пленил? Позитивисты, пишет Вайнберг, «во многом преуспели в очистке науки от метафизического хлама». По Вайнбергу, главный тезис позитивизма, который усвоили физики, – каждое понятие в теориях должно ссылаться на наблюдаемые величины. В крайнем случае годятся и  мысленные эксперименты для установления того, что в принципе можно наблюдать. «Сосредоточенность на том, что реально может быть наблюдено, и составляет суть позитивизма». Этим принципом позитивизма, который отстаивал в своих работах Э. Мах,  замечает Вайнберг, руководствовался и А.Эйнштейн при написании  статьи 1905 г. (специальная теория относительности). Несколькими годами позже Эйнштейн в письме к Маху назвал себя «Ваш преданный ученик».

Важную роль, по Вайнбергу, сыграл  позитивизм и при зарождении квантовой механики. «В духе позитивизма Гейзенберг включил в свой вариант квантовой механики только наблюдаемые, например скорость, с которой атом может спонтанно совершать переход из одного состояния в другое, испуская или поглощая квант излучения».

Однако, заявляет Вайнберг, несмотря на ценность позитивизма для Эйнштейна и Гейзенберга, он принес «и много плохого». В частности, сыграл негативную роль в творческой судьбе В. Кауфманна, строго следовавшего позитивистскому «указанию» включать в теорию лишь наблюдаемые явления. Почти одновременно с Д. Томсоном Кауфманн проводил опыты с катодными лучами, приведшие к открытию электрона. Главное отличие, говорит Вайнберг, эксперимента Кауфманна от эксперимента Томсона заключалось в том, что кауфманновский был лучше: результат для отношения заряда электрона к его массе был более точным. Но, будучи позитивистом, Кауфманн «не верил в то, что занятием физиков могут быть рассуждения о вещах, которые они не могут наблюдать». Поэтому Кауфманн и не сообщил об открытии нового сорта частиц. В примечании Вайнберг вспоминает: «Мой друг Самбурский  в очень молодом возрасте знал Кауфманна. Он подтвердил мое впечатление о Кауфманне как  об очень жестком человеке, находящемся в плену собственной философии». Итог: Томсон в 1906 г. получил Нобелевскую премию, в том числе и за открытие электрона.

К слову сказать, не только позитивизм оказал негативное влияние на ученыхестественников. Р.Аронов и В. Шемякинский отмечают, что А. Пуанкаре и Г. Лоренц были близки к построению специальной теории относительности. Но они не только не построили ее, но и спустя много лет после эйнштейновской СТО не приняли ее. «Лоренцу мешала гносеологическая установка метафизического материализма… Пуанкаре – конвенционализм, совмещающий критическое отношение к пространственновременным представлениям классической механики с некритичным, привычным отношением к ее представлению о материи».

Между прочим, не лучше обстоят дела и у гуманитариев, оказавшихся в плену естественнонаучных теорий: зачастую они попадают впросак, используя научные теории для построения своих концепций. Ж. Брикмон, профессор теоретической физики в университете Лувена (Бельгия) и А. Сокал, профессор физики (НьюЙорк) и математики (Лондон) выявили множество научных нелепостей у гуманитариев, о чем и написали книгу «Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна». Список критикуемых длинный, имена все широко известны. Авторы подчеркивают, что они  не занимаются критикой той или иной концепции, но вскрывают случаи неоправданных злоупотреблений физикоматематическими теориями и выявляют грубые ошибки при использовании их. Например, Ю. Кристёва при создании своего «поэтического» языка использовала понятие множества, путая его с понятием интервала; Р. Дебрэ произвольным образом расширяет теорему Генделя и другие математические понятия для применения их в социальной и политической областях.

К слову сказать, не только позитивизм оказал негативное влияние на ученыхестественников. Р.Аронов и В. Шемякинский отмечают, что А. Пуанкаре и Г. Лоренц были близки к построению специальной теории относительности. Но они не только не построили ее, но и спустя много лет после эйнштейновской СТО не приняли ее. «Лоренцу мешала гносеологическая установка метафизического материализма… Пуанкаре – конвенционализм, совмещающий критическое отношение к пространственновременным представлениям классической механики с некритичным, привычным отношением к ее представлению о материи».

Между прочим, не лучше обстоят дела и у гуманитариев, оказавшихся в плену естественнонаучных теорий: зачастую они попадают впросак, используя научные теории для построения своих концепций. Ж. Брикмон, профессор теоретической физики в университете Лувена (Бельгия) и А. Сокал, профессор физики (НьюЙорк) и математики (Лондон) выявили множество научных нелепостей у гуманитариев, о чем и написали книгу «Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна». Список критикуемых длинный, имена все широко известны. Авторы подчеркивают, что они  не занимаются критикой той или иной концепции, но вскрывают случаи неоправданных злоупотреблений физикоматематическими теориями и выявляют грубые ошибки при использовании их. Например, Ю. Кристёва при создании своего «поэтического» языка использовала понятие множества, путая его с понятием интервала; Р. Дебрэ произвольным образом расширяет теорему Генделя и другие математические понятия для применения их в социальной и политической областях.

Но вернемся к позитивизму. В начале ХХ в. позитивизм продемонстрировал свою полную несостоятельность, столкнувшись с атомной теорией, – наблюдать атомы непосредственно невозможно. Между тем на основе атомной теории ученые (Д. Дальтон, А. Авогадро и др.) успешно объяснили свойства газов и природу теплоты. Позитивисты во главе с Махом сочли теорию отступлением от истинных процедур научного исследования. Ученые, по Маху, вместо того чтобы сосредоточиться на сообщениях результатов наблюдений, ударились в метафизические рассуждения. Мах в полемике с Планком заявил, что изза веры ученых в реальность атомов он отказывается от «физического образа мышления», «от своей научной репутации». (Вайнберг: позитивисты совершили самую худшую из возможных ошибок, какую только может сделать ученый, а именно, «не заметить успеха, когда он случается».)

Эйнштейн со своей стороны  отказался от Маха, заявив в парижской лекции 1922 г., что Мах – «хороший механик», но «жалкий философ». Отречение Эйнштейна от позитивизма «задокументировал»  Гейзенберг, вспоминая беседу с ним (которая имела место в 1926 г., когда Гейзенберг сам еще был в плену позитивизма).  Гейзенберг рассказал подробно и обстоятельно о ней в книге «Физика и философия. Часть и целое» [Гейзенберг  1989, 191192]. Однако для наших целей подойдет более компактное и сжатое изложение Гейзенбергом этой беседы в его книге «Шаги за горизонт».

Вот эта беседа:  «Он заметил мне, что в моем математическом описании вообще нет понятия "траектория электрона", хотя ведь путь электрона вроде бы непосредственно наблюдается в камере Вильсона. Ему казалось абсурдным предположение, что в камере Вильсона есть траектория электрона, а внутри атома — нет; ведь понятие траектории не должно зависеть от величины пространства, в котором происходит движение электронов. Я защищался, прежде всего тем, что подробно обосновал необходимость отказаться от понятия траектории электрона внутри атома. Я подчеркнул, что такие траектории нельзя непосредственно наблюдать; реально регистрируются лишь частоты излучаемого атомом света, его интенсивности и вероятности переходов, но не траектория непосредственно. И поскольку разумно вводить в теорию лишь величины, поддающиеся непосредственному наблюдению, именно понятие траектории электрона непосредственно в теорию входить как раз и не должно. К моему изумлению, Эйнштейн далеко не удовлетворился таким обоснованием. Он возразил, что любая теория обязательно содержит и ненаблюдаемые величины и что требование применять лишь наблюдаемые величины вообще не может быть проведено последовательным образом. И когда я сказал, что всего лишь применяю ту философию, которую он положил в основу своей специальной теории относительности, он ответил просто: "Может быть, раньше я использовал и даже формулировал такую философию, но все равно она бессмысленна"».

Напомню  беседа состоялась в 1926 г., когда Гейзенберг в отличие от прозревшего Эйнштейна оставался сторонником позитивистской эпистемологии, а через год, в 1927  г. Гейзенберг сформулировал и разработал принцип неопределенности, сыгравший ключевую роль в квантовой механике.

Три кита, три составляющие квантовой механики – неопределенность, вероятность, дополнительность – исключали принципы наблюдения и описания в духе Маха. О каком позитивистском наблюдении и описании теперь может идти речь, если сам наблюдатель, он же субъект познания, является участником события – только одним наблюдением  над электроном он может отправить несчастный электрон, например, в Туманность Андромеды.  Гейзенберг приходит к выводу, что позитивистская схема мышления, развитая на базе математической логики, в целом слишком ограниченна для описания природы, в котором все же «необходимо употреблять слова и понятия, не всегда строго и точно определенные».

 Гейзенберг не просто отказался от позитивистской философии, но подверг ее острой развернутой критике. Он пишет: «Для позитивистов дело решается просто: мир делится на то, что можно ясно высказать, и на то, о чем нужно молчать. Так что в данном случае (речь идет о понятии «сознание». – Н.М.) нужно было бы как раз молчать. Но, конечно, нет философии бессмысленнее. Ведь почти ничего ясно высказать нельзя. Если отсеять все неясное, останутся, наверное, только совершенно неинтересные тавтологии (курсив мой. – Н.М.) ».

В «Физике и философии» Гейзенберг рассматривает и анализирует многие философские системы, начиная с античности, однако для нас представляет интерес догматический реализм, поскольку последний оказался для Эйнштейна новой философской ловушкой. Широко известен рассказ о том, как Н. Бор с группой ученых принес Эйнштейну теорию неопределенности. Последний тщательно изучил ее и не нашел ни одной ошибки, ни одного слабого места. Однако Эйнштейн заявил: «Я не верю, что Бог бросает кости» (Бор возразил: «Альберт, не стоит указывать Богу, что ему делать»). Почемуто многие истолковали фразу Эйнштейна в буквальном смысле как  «признание»  его веры в Бога. Однако «Я не верю, что Бог бросает кости» есть иносказание. Расшифровав иной смысл фразы, мы поймем, что она выражает скепсис Эйнштейна по отношению к квантовой теории, скепсис, вызванный, по Гейзенбергу, именно догматическим реализмом ученого [Гейзенберг  1989, С.43]. Гейзенберг считает, что такая философская позиция вполне естественна: каждый естествоиспытатель, проводя исследование, испытывает чувство, что он ищет нечто объективно истинное. Примерно это соображение имел в виду Эйнштейн, принимая догматический реализм в качестве основы естествознания.

Философия? Что это такое?

Во второй половине ХХ в. страсти по философии улеглись и сменились: а) ироничной и б) агрессивной критикой.

Ироничное. Р. Фейнман (лауреат Нобелевской премии по физике³) в отличие от своих предшественников (Эйнштейна, Планка, Шредингера, Луи де Бройля и др.) не писал о философии ни книг, ни статей. Однако в его статьях и лекциях часто встречаем  высказывания по поводу философии. Например, он пишет, что существует несколько прекрасных способов для описания Природы, и если из них вытекают разные следствия, то остаётся лишь выяснить на эксперименте, как именно поступает Природа. «…Опыт научил нас, что в предсказании поступков Природы философские предчувствия не оправдываются».  Фейнмана глубоко задело безапелляционное утверждение одного философа: «Для самого существования науки совершенно необходимо, чтобы в одних и тех же условиях получались одни и те же результаты». Но, возражает Фейнман, так не бывает: «Вы можете точно воспроизвести все условия, и всетаки не сможете предсказать, в каком отверстии вы увидите электрон. Тем не менее, несмотря на это, наука жива, хотя в одних и тех же условиях не всегда получаются одни и те же результаты.

Что совершенно необходимо "для самого существования науки" и каковы характеристики природы – все это определяется не напыщенными декларациями, а тем материалом, с которым мы имеем дело, самой природой». Выписанный философом рецепт для существования науки так не понравился физику, что он снова возвращается к этой теме: «Поэтому в действительности для самого существования науки совершенно необходимо вот что: светлые умы, не требующие от природы, чтобы она удовлетворяла какимто заранее придуманным условиям, как того требует наш философ».

По Фейнману, золотой век философии наступит, когда все станет известным или дальнейший поиск окажется очень нудным, и «тогда сами собой замолкнут кипучие споры по основным вопросам философии физики… Наступит время философов, которые все время стояли в стороне, делая глупые замечания. Тогда нам не удастся уже оттереть их, сказав: "Если бы вы были правы, нам удалось бы сразу открыть все остальные законы". Ведь как только все законы станут известны, они смогут придумать для них объяснения… Но это объяснение уже нельзя будет критиковать за то, что оно не дает нам двигаться дальше. Наступит время вырождения идей, вырождение того же сорта, которое знакомо географупервооткрывателю, узнавшему, что по его следам двинулись полчища туристов». Прочитав это, я подумала, что Фейнман слишком лестного мнения о философах – мол, они претендуют на  глобальное объяснение физических законов. Но философы не претендуют на такую почетную роль. У них совершенно иные задачи. Совершенно иное призвание.

 В одной из лекций Фейнман говорил о том, что в квантовой механике было много парадоксов, требовавших разрешения. Один из них был устранен двумя физиками. «Два разных пути были выбраны Шредингером, который угадал основное уравнение, и Гейзенбергом, утверждавшим, что нужно исследовать только то, что может быть измерено. Эти два совершенно различных философских подхода привели в конце концов к одному открытию (курсив мой. – Н.М.)». Значит, философия не бесполезна?!

Агрессивное. С. Хокинг («Великий замысел» в соавторстве с Леонардо Млодиновым) так хорошо начинает главу «Загадка бытия».  Люди, живя в огромном мире, всегда задавались вопросами: Как понять мир, в котором мы оказались? В чем суть реальности? Откуда все это взялось? Нуждалась ли Вселенная в творце (именно с маленькой буквы – Н.М.)? Но дальше: «Традиционно на такие вопросы отвечала философия, но сейчас она мертва. Она не поспевает за современным развитием науки, особенно физики. Теперь исследователи, а не философы держат в своих руках факел, освещающий наш путь к познанию». В роли факела выступает у авторов моделезависимый реализм (modeldependentrealism). «Согласно моделезависимому реализму, – пишут они, – не имеет смысла спрашивать, реальна или нет модель мира, важно одно: соответствует ли она наблюдениям»

«Философия мертва» – невольно вспоминаешь ницшеанское «Бог умер». Но здесь скорее подойдет фраза Марка Твена, прочитавшего в газете некролог о себе – «Слухи о моей смерти сильно преувеличены!».

Позвольте возразить!

Ю. Вигнер, писал Вайнберг, говорил о «непостижимой эффективности» математики. (Кстати, Вайнберг весьма остроумно прокомментировал это высказывание: «Физики считают, что способность математиков предвидеть, какие математические средства понадобятся для развития физических теорий, совершенно фантастична. Это похоже на то, как если бы Нейл Армстронг, делая в 1969 г. первые шаги по поверхности Луны, увидел бы в лунной пыли отпечатки сапог Жюля Верна». Но, продолжая мысль Вигнера, Вайнберг пишет: «…Я хочу указать на другое в равной степени удивительное явление   непостижимую неэффективность философии». Доказательством неэффективности философии является, по Вайнбергу, тот факт, что «не известен ни один ученый, сделавший заметный вклад в развитие физики в послевоенный период, работе которого существенно помогли бы труды философов». 

Позвольте возразить! Эпистемологи не вычерчивают схемы, по которым ученые обязаны строить свои теории. Они не ставят своей задачей учить естественников, как им проводить их исследования, как ставить эксперименты (ведь, например, музыковед анализирует то или иное симфоническое произведение вовсе не с целью учить композитора сочинять музыку).  Эпистемологам важно и интересно… Но прежде чем продолжить, уточню смысл слова «интересный» в нашем контексте. Превосходное толкование категории «интересный» я обнаружила в статье «Что такое "интересное"?» М. Эпштейна. Интересное – «не просто сфера какихто поверхностных увлечений». «Современные физики, – подчеркивает профессор, – употребляют понятие интересного для того, чтобы описать устройство Вселенной. Оказывается, она устроена именно так, чтобы порождать наибольший интерес… Шансы на возникновение жизни и разума статистически ничтожныво Вселенной, что и делает жизнь и мышление захватывающе интересным приключением».  Итак, эпистемологам важно и интересно знать, какие новые теории появились в науке, какие теории подтверждены или опровергнуты экспериментально, какова природа научной деятельности естественников, рассмотреть, какие методы они используют для достижения своих целей. И т.п., и т.п. Но не более того. А кто, спрашивает Б. Дынин, ждет от философии кулинарных рецептов?

Ученые и философы – мы живем на одной планете, и подобрососедски просто обязаны интересоваться вопросами: как устроена Вселенная, что такое темная материя и есть ли она, в чем предназначение человека на Земле, что такое экзистенциальная коммуникация, что есть времяпространство Эйнштейна и что значит время для бытия человека? Ответы на все эти и многие другие вопросы несут то или иное содержание, принимают ту или иную форму в зависимости от интеллектуальных наклонностей  человека – химик он или эпистемолог, физик или исследователь творчества Платона, Канта, Деррида.

Нельзя не возразить Вайнбергу и по поводу невнятности философских текстов: «Взгляды философов, которые я изучал, постепенно начали казаться мне расплывчатыми и непродуктивными по сравнению с поражающими успехами математики и физики». Здесь совершенно явственное смешение стилей гуманитарных и научных работ. Но, как мы знаем:

В одну телегу впрячь не можно

Коня и трепетную лань.

Не будем выяснять, кто лань и кто конь, но действительно математическое уравнение, прямо скажем, далеко от текстов гуманитариев. Однако в конечном счете на выходе тексты оцениваются  по степени талантливости – будь это математический или философский текст. Добавлю только, что раздражать может и философа, и физика назидательный тон, «барский тон в философии» (Кант). Однако это исключительно индивидуальная характеристика той или иной личности, которую следует списать на психологический тип данного философа, а не на философию науки.

В чем я полностью согласна с Вайнбергом, – в том, что некоторые работы эпистемологов написаны «на непреодолимо сложном жаргоне». Вспомним опять же «наше всё». В небольшой работе «О прозе» Пушкин писал: «Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру  а они пишут:  "едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба"».

И еще – из «Письма к В.Л.Пушкину:

Писали слишком мудрено,

То есть и хладно, и темно,

Что очень стыдно и грешно.

Замечательный пассаж по поводу «слишком мудрено» есть у Р.Фейнмана. Он рассказывает: на конференции один социолог предварительно написал работу, чтобы мы все до его выступления прочитали ее. «Я начал читать эту дьявольщину, и мои глаза просто полезли из орбит: я ни черта не мог в ней понять! Я подумал, что причина в том, что я не прочел ни одной книги из предложенного списка. Меня не отпускало это неприятное ощущение "своей неадекватности" до тех пор, пока я, наконец, не сказал себе: "Я остановлюсь и прочитаю одно предложение медленно, чтобы понять, что, черт возьми, оно значит". Итак, я остановился – наугад – и прочитал следующее предложение очень внимательно. Я сейчас не помню его точно, но это было чтото вроде "Индивидуальный член социального общества часто получает информацию через визуальные, символические каналы". Я долго с ним мучился, но всетаки перевел. Знаете, что это означает? "Люди читают". Затем я перешел к следующему предложению и понял, что его я тоже могу перевести. Потом же это превратилось в пустое занятие: "Иногда люди читают; иногда люди слушают радио", – и т.д. Но все это было написано так замысловато, что сначала я даже не понял, но, когда, наконец, расшифровал, оказалось, что это полная бессмыслица».

В сущности невнятный, абстрактнозаумный текст имеет очень простое объяснение – автор не владеет материалом. И опять вспомним   Александра Сергеевича, его утверждение, с которым, безусловно, согласиться и лирик, и физик: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат (курсив мой. – Н.М.)».

 Не все критические замечания Вайнберга и других ученых можно признать справедливыми, некоторые вообще незаслуженно резки. Но философы не обидчивы – и сами любят покритиковать. В чем мнение философов совпадает с мнением физика – в признании «исторической миссии физики» (курсив мой. – Н.М.).

Роль науки не только в познании мироустройства, но и в развитии, расширении интеллектуальной сферы, ноосферы человечества. Прислушаемся к словам Х. ОртегаиГассета, сказанным философом в 1929 г, практически в начале пути новой физики: «Если бы Европа и впрямь была цивилизованной – что на деле весьма далеко от истины,  толпы людей собирались бы на площадях перед агентствами новостей, чтобы изо дня в день следить за состоянием физических исследований. Ибо сегодняшняя ситуация несет в себе такой творческий заряд, так близка к фантастическим открытиям, что можно без всякого преувеличения предсказать, что мы стоим на пороге новой космической эры и наше представление о материальном мире вскоре станет совершенно иным».

 Рассмотрев историю стояния и противостояния физики и философии,  могу сказать, что их объединяет стремление к познанию, неистребимое в людях. Чтото заложено в человеке такое, что «с необходимостью закона природы ведет его по пути познания, несмотря и на успехи, и на поражения» (Саймак К.). А еще их объединяет формула. Есть на свете замечательная формула, по которой существуют в интеллектуальной сфере физики и философы: «Мудрость. Понимание. Знание».

P.S. И об исторической миссии философии: Вайнберг, безусловно, согласится с утверждением о высокой исторической миссии философии. На протяжении всей главы он подчеркивает, что не против самой философии, но против эпистемологических концепций, в плен к которым попадает ученый во вред своей научной деятельности. Собственно, и сам Вайнберг не чужд философским, экзистенциальным высказываниям:  «Попытка понять Вселенную – одна из очень немногих вещей, которые чуть приподнимают нашу жизнь над уровнем фарса и придают ей черты высокой трагедии».

Н.С. Мудрагей.