Три письма.

Синопсис фильма о советских танкистах. «Основаннаисторическихсобытиях»(тм).
1. Танк этот был могуч и прекрасен: той строгой, грозной лаконичной красотой, которая присуща только  созданной кропотливым, умелым трудом талантливых конструкторов и мастеровитых пролетариев... Огромный, возвышающийся над дорогой на почти целых два человеческих роста многобашенной стальной громадой, он походил на линейный корабль, севший на предательские рифы. И бессильно теперь вздымались к голубеющему июньскому небу стволы всех его трех орудий, навечно замерли сверкающие траки широких гусениц, охватывающих длинный, как китайская стена, зеленый корпус. Танк с откинутыми вверх люками беспомощно-грозно стоял, накренившись, у обочины желтеющего песком шляха, по которому. поднимая клубы оседающей на его броню пыли, весело, с прибаутками и беззлобными шуточками шли пешком, закатав рукава по локоть мышиного цвета мундиров, прогулочно ехали на сверкающих никелем спиц велосипедах, деловито погоняли мохноногих першеронов, запряженных в добротные, на резиновом ходу, фуры...

Они. Захватчики. Враги. Они идут, на фоне пылающих вдали деревень, веселые и наглые, идут вперед — к Киеву ... Впрочем, некоторые из пришельцев, увидев небывалый танк, на пару минут сворачивали на обочину. Доставали из своих ранцев «Лейки», фотографировали охотно позирующих на фоне поверженного Зигфридами русского дракона боевых камрадов. - Нет, что ты не говори, Ганс, - похлопал ладонью по броне мертвого гиганта один из остановившихся солдат, - а эти русские не умеют строить танки! - Почему же не умеют? - пожал узкими плечами его собеседник. - Посмотри, какая прелесть! Длинный корпус, значит ему легко преодолевать рвы и окопы. Несколько башен, значит, есть возможность вести анфиладный огонь вдоль очищаемого от вражеской пехоты окопа и налево, и одновременно направо... Прекрасный танк! Для 1918 года, это было бы просто чудо-оружие... Камрад вежливо посмеялся хорошей шутке. - Но обрати внимание, Фриц, что на шкуре этого зверя ни единой нашей отметины! Скорее всего, он издох от естественных причин. Просто поломался... Это и хорошо, и плохо... - Ну, Ганс, я не понимаю — то, что русские, как я уже сказал, строить танки не умеют, это действительно для нас хорошо! А что тут плохого? - Ах, мой друг! Мало ли мы с тобой видали в belle France брошенных char? В том числе и многобашенных громадин? Ты их помнишь? - Еще бы! Помню, в одном из них, с собственным именем Bearn, я нашел тот чудесный журнальчик с красотками из Мулен-Руж! Разве ж такое забудешь? - мечтательно протягивает Фриц. - Посмотри тогда внимательно на этот русский танк! Чем он отличается от брошенного французского B-1bis?- подначивает собеседника Ганс. - Э... Наверное, в нем точно не найдешь журнала с интересными картинками? - Так точно. А кроме того, французы свой совершенно исправный танк просто бросили... Даже личные вещи, убегая,оставили! А вот русские ...  приглядись? Заметил? Действительно. ствол главного орудия в самой большой башне был расколот внутренним взрывом, а амбразуры малых башен пусто чернели — русские танкисты, уходя, сняли с аварийного огромного танка, который не мог быть утащен в тыл ни одним тягачом, все пулеметы и подорвали его орудия. Но все равно! - не сдавался Фриц. - Русские не умеют строить свои...

 Танки! Внимание!! Русские танки!! - раздался истошный вопль со стороны дороги. Действительно, из-за ближней березовой рощицы на бешеной скорости вдруг буквально вылетел одинокий, высокий и узкий танк. С невероятно пугающей быстротой, поднимая за собой хвост пыли, он промчался через поле, как гоночный болид на трассе в Монте-Карло, достиг глубокой заполненной стоячей водой канавы вдоль древнего шляха, и, ни на секунду не помедлив, он вдруг еще наподдал и... взвился в воздух! Перепрыгнув препятствие, танк приземлился посреди дороги прямо среди опешивших немецких солдат. - А, ферфлюхтер! Это же Микки-Маус!! - завопил Фриц. Но он ошибался. Это был не БТ-7, названный так немцами за то, что поднятые вверх башенные люки походили на уши отважного мышонка. Это был учебный БТ-2, причем из первых опытных серий, не имевших даже пушечного вооружения. И поэтому русский башенный стрелок сейчас полосовал захватчиков из спаренного ДТ. На шоссе мгновенно воцарился сущий ад. Можно долго смеяться над убогим вооружением учебной машины, но, когда танк, ревя авиационным двигателем «Либерти», весь забрызганный до своей круглой башни кровью и слизью, с волочащимися за гусеницами кишками, мчится, сметая все на своем пути... Как-то смеяться уже и не хочется... Резкий выстрел 5-см орудия хлестнул по ушам, как кнутом... Бронебойный снаряд, выпущенный почти в упор  вывернувшимся из-за поворота угловатым Панцеркампфвагеном III аус Це, с ясно отличимым звоном проломил лобовую противопульную броню русской боевой машины. И высокий корпус русского танка мгновенно занялся ярчайшим бензиновым пламенем. Но русский танк, не снижая скорости, волоча за собой траурно-черную кайму дыма, продолжал мчаться вперед. Пока не врезался в фашистскую машину, которая его убила — в огненная вспышка взорвавшихся бортовых баков не накрыла смертно сцепившихся врагов... Стоя у переднего распахнутого люка, сквозь который можно было видеть черное, как уголь, тело русского водителя, обгорелые руки которого и после смерти продолжали крепко сжимать руль танка (танки серии БТ управлялись рулем), Фриц потрясенно сказал: - Нет, русские не только не умеют строить свои танки! Они их даже толком водить не умеют... - Как знать, как знать..., - тяжело вздохнул его умный камрад.

2. Косо летящий снег перечеркивает силуэт Спасской башни. Поземка метет по булыжнику Красной площади — непривычно пустой, безлюдной... Площадь неузнаваема: на месте Мавзолея- возвышается неприметный двухэтажный домишко с нарисованными на фанерных стенах окнами, памятник Минину и Пожарскому скрыт за бруствером из мешков с песком... Зябко кутаясь в серый, прожженный на полах ватник, Астров торопливо идет к кремлевским стенам, покрытым камуфляжными сетями. Перед въездом в ворота, куда он направляется — висит рядышком с караульной будкой выкрашенный синей краской ящик для писем. Самый обыкновенный, какой можно увидеть на двери самой обычной московской квартиры. Астров достает из-под полы ватника большой самодельный конверт, склеенный из испорченного ватмана, и пытается безуспешно всунуть его в почтовый ящик. Но конверт слишком толст... - Не мучайтесь, товарищ! Давайте-как его сюда! - вежливо произносит выглянувший из караулки боец с синим околышем на фуражке. - Не волнуйтесь, передам коменданту, а уж он — Самому... - Что, много пишут? - спрашивает Астров. - Очень много! По пять раз в день ящик опорожняем... Уж и не знаю, когда Он это все читает? «Да и читает ли?»- безнадежно думает про себя Астров, поплотнее запахивая свой ватник Глупая была затея изначально. Называется, опустить прошение в Долгий Ящик... ... Глубокая ночь. Просторный, скромно обставленный кабинет, чьи стены обшиты строгим дубовым шпоном. Длинный стол, крытый зеленым сукном, с хрустальными, сияющими чистотой пепельницами. На стене фото- Ильич читает «Правду». Под портретом Вождя смертельно усталый человек в сером кителе при свете зеленой настольной лампы бегло просматривает рассортированную секретариатом почту, время от времени делая пометки на листе бумаги красным карандашом. Одно из писем — целая стопка отпечатанных на машинке листков, сопровождаемая сложенным в гармошку эскизом, привлекает особое внимание. Человек за столом берет трубку и негромко говорит: - Малышева мне... Товарищ Малышев? Да, спасибо, сегодняшнюю сводку уже получил. Но нельзя ли увеличить суточный выпуск хотя бы еще на пару машин в день? Я понимаю, что вы работаете на пределе возможного... но мы, большевики, вас не ограничиваем, можете делать и невозможное! Вот вам наш товарищеский совет: свяжитесь с начальником ОРС своего наркомата... Как зачем? Столовые у вас ведь есть? И не одна на каждом заводе?  Значит, и отходы какие-никакие есть. А значит, и свинок кто-то откармливает! Прошерстите ваших куркулей-хозяйственников! Свиней немедленно забить и в котел. Накормите своих рабочих мясом хоть раз досыта! Уверен, они это оценят. Да, и вот что... вы инженера Астрова знаете? Да, с мытищинского завода... Как он по вашему? Не пустой прожектер? А, так это тот самый умелец, которой грабинскую ЗиС-2 на тягач «Комсомолец» приспособил?  Тогда так, завтра пригласите его ко мне, хочу с ним побеседовать... ... Тот же самый кабинет. Только теперь он освещен мягким молочно-белым светом горящих под потолком плафонов. Астров, по прежнему в своем нелепом ватнике, подвязанном какой-то бечевкой, азартно рассказывает: - Мы сейчас на нашем заводе номер 37 серийно выпускаем легкий танк Т-30, он же Т-40С. Раньше был он плавающим, теперь с него сняли и винт, и рули и помпы для откачки воды... Но ведь он как разрабатывался для плавания, так конструктивно и не изменился... Ведь что такое плавающая машина? Тут шла яростная борьба за вес! Значит, у него тонкая броня, вооружение — хоть и крупнокалиберный, но всё пулемет... Да и объем корпусу старались придать побольше для повышения водоизмещения. Получилась машина хорошая, быстрая, зато относительно большая, при этом тонкобронная и слабо вооруженная! И все это враз оказалось бессмысленно, раз он не плавает? Так мы вот что предлагаем: оставить без изменений хорошо отлаженное на Т-40 моторно-трансмиссионное отделение. Но! Корпус нового танка должен  иметь более рациональную форму, уменьшенные размеры , зато за счет этого усиленное бронирование и вооружение. Наш конструктор Богачев создал принципиально новый, более прочный цельносварной корпус. С рациональными углами наклона брони! А за счет уменьшения высоты танка мы довели толщину брони до 25 миллиметров, против 15 у прежней модели. Инженер Юркевич спроектировал принципиально новую башню, в которой будет стоять тульская авиационная пушка, калибром 20-мм. Это позволит нашей ласточке бороться со всеми легкими немецкими танками и бронемашинами на дистанции до 1000 метров, а со средними и тяжелыми танками — с пятисот метров в борт... Ну, если повезет, конечно... - Сколько времени вам нужно, товарищ Астров, чтобы построить опытный образец? - задумчиво вертя в пожелтевших от табака пальцев трубку, спросил человек в сером кителе. - Да мы её уже построили...,- стеснительно улыбаясь, сказал конструктор. - За пятнадцать дней! Вы не подумайте, не за счет основного производства! Просто чуть-чуть напряглись... - Чуть-чуть напряглись...,- задумчиво произнес Сталин. Помолчал, спросил, чуть понизив голос: - Товарищ Астров, а почему вы так странно для нашего ведущего танкового конструктора одеты? Астров печально пожал плечами: - Виноват, товарищ Сталин. Меня наш нарком прямо из цеха выдернул. - А, понимаю! Переодеться из рабочей одежды не успели? - Да, честно говоря, и не во что мне особенно и переодеваться. Фашист, гад, бомбу на Арбат бросил, по вестибюлю станции «Арбатская», которая в форме звезды, говорят, целил. В метро не попал, а дом мой спалил. Вместе со всей зимней одежкой в гардеропе! Ну да ничего! Оно и к лучшему. Не в шерстяном пальто же мне по цеху рассекать? А в городе я редко бываю. - Спасибо за откровенность, товарищ Астров. - пососал давно потухшую трубку Сталин. - Да. Мы тут с товарищами посоветовались, и решили принять ваш новый танк на вооружение.

Он конструктивно прост, дешев, будет строится из хорошо освоенных промышленностью автомобильных агрегатов, значит, с запчастями проблем будет мало... И выпускать мы его будем на Горьковском автозаводе. Так что собирайтесь на Волгу... посидите пока в приемной, вам сейчас мандат от лица ГКО выпишут. ... Вместе с мандатом, украшенным грозными автографами,  Поскребышев, секретарь Сталина, неожиданно передал конструктору и добротное габардиновое пальто, с сизым барашковым воротником. Не новое, но очень чистое, и как видно, крайне аккуратно ношеное. Сурово добавил при этом, неодобрительно качая головой: - Товарищ Сталин очень просил вас поберечь себя. И еще товарищ Сталин очень радовался, что у вас фигура оказалась аккурат как у него самого... - Ой, как неудобно...,- всплеснул руками Астров. - Но как же ... - Берите-берите. У товарища Сталина из одежды ещё шинель есть. Почти не ношеная...

3. - Сема, ты мине слышишь? Незамедлительно открой!- сухие костяшки стальных женских пальцев дробно застучали по ветхой деревянной дверце, выбивая с её внутренней стороны невесомые пылинки. Одна из этих легчайших пылинок, пару секунд потанцевав в сыром и холодном воздухе поздней осени, немедленно проникла в выдающийся горбатый нос Соломона Марковича, который украшала рубиновая, как кремлевская звезда, поросшая черным диким волосом  бородавка. Круглое, и добродушное, похожее на не пропеченный блин лицо, украшенное очками в круглой, блестящей холодной сталью оправе, от этого болезненно сморщилось и Соломон Маркович громко чихнул, забрызгав несчастную дверцу своими соплями, празднично на миг блеснувшими в свете холодных солнечных лучей, пробивавшихся сквозь вырезанное над дверью слуховое окошечко. Надо сказать, что окошечко было довольно кокетливо вырезано в виде сердечка. Однако в женском голосе, послышавшемся снаружи, сердечности было ни на грош. - А! Я так и знала, что ты там прячешься! Немедленно открывай! Тяжело вздохнув, Соломон Маркович откинул черный, кованный крюк. Жалобно заскрипев, дверца отворилась. Перед дачным нужником монументально и грозно высилась щедро задрапированная панбархатным халатом фигура его дражайшей супруги, Фиры Моисеевны. Сурово, как товарищ Ворошилов на подлых бело-финнов,  глянув из-подлобья в на жалкую фигурку своего мужа, который, лиловея полуспущенными подштанниками, восседал в позе гордого орла, Фира Моисеевна в недоумении сморщила лоб и с некоторым сомнением произнесла: - Да ты что здесь? Какаешь, что ли?! - Нет, солнышко мое! Занимаюсь самоудовлетворением, с вожделением глядя на портрет товарища Коллонтай!- отвечал ей со всей возможной желчью в своем тоненьком голосе Соломон Маркович. - Извращенец! - с глубочайшим презрением заметила Фира Моисеевна.- Как закончишь, немедленно домой. У меня есть до тебя разговор! Соломон Маркович, последние тридцать лет несколько опасавшийся своей благоверной, тяжело вздохнул. То есть он не столько её опасался, как боялся до холодного ужаса. Дело в том, что,на самой заре их счастливой семейной жизни,  еще выходя из синагоги, он отважно решил было перенести новобрачную через великолепную, антрацитово чернеющую грязью  лужу - такую, знаете, настоящую, бездонно-глубокую, поистине миргородскую, так верно и ярко описанную классиком... Но несколько не рассчитал своих скромных сил. Молоденькая Фира была не только выше Соломона Марковича на голову, но и чуток тяжелее... Да что там! Из юной, хрупкой шестипудовой невесты (шоб она так жила!) можно было выкроить трех таких женихов, как Сема. Ну, и … Короче, как она была, в белоснежной фате, Фира с истошным визгом плюхнулась в самую середину чертовой лужи, которая не преминула с противным чавканием молодую засосать. Только это и спасло жизнь спасшегося бегством Соломона. Пока юная Фира, громко говоря разные слова, которые ей по её нежному возрасту и знать вроде бы и не полагалось, из этой предательской трясины выбиралась, её жених уже добежал дробненькой рысцой до накрытого свадебного стола. И с ходу жахнул стакан пейсаховки. А так как был он юноша трезвого поведения, то мгновенно от этого рухнул, как мертвый, и потому крепких пинков, злобных щипков и даже укусов новобрачной уже не чувствовал... Гости насилу оттащили невесту, не дав ей как следует отвести душу, иначе  фаршированная по - жидовски щука легко перекочевала бы со свадебного стола на стол поминальный! Кстати говоря, Соломон Маркович иной раз глубоко задумывался: а не лучше ли бы ему было, если бы гости разгневанную Фиру тогда НЕ оттащили? Во всяком случае, тогда бы все закончилось  гораздо быстрее... А так, получите тридцать лет каторги! То есть, счастливой семейной жизни... Да. Привычно повздыхав, глава семьи аккуратно снял с гвоздика стопочку аккуратно нарезанных квадратиками газетных листков, аккуратно осмотрел каждый из них, нет ли там пусть даже на обороте самого малого кусочка фотографии какого-нибудь вождя, аккуратно вытерся, аккуратно подтянул подштанники... Он вообще был исключительно аккуратным человеком. Профессия такая, бухгалтер. Тут, чтобы было все в ажуре, нужна аккуратность и методичность. Да. Уныло шаркая по мокрой оранжевой хвое, усыпавшей серо блестящий булыжник дорожки, своими аспидно черно-блестящими скороходовскими галошами, обутыми прямо на босу ногу, Соломон Маркович поплелся к даче. Над его понурой головой, украшенной нежно-розовой плешью, глухо и недобро шумели корабельные сосны векового бора. Поднявшись по высокому скрипучему крыльцу на веранду, всю в ажурном переплетении деревянной решетки, он с некоторым усилием потянул на себя  разбухшую от недавних дождей дверь, всю в квадратах и треугольниках  мелких матовых стекол. Как в минувшее, довоенное  лето светло и радостно падали сквозь неё ажурные тени на покрытый белоснежной вязаной скатертью круглый стол, как яростно сиял на ней аппетитно пахнущий горящими сосновыми шишками самовар, как нежно голубел гжельский фарфор чашек и медово сияли в хрустальной вазе горчичные баранки... А из сада доносились звонкие удары по туго накаченному волейбольному мячу и веселый смех сына и невестки... Сейчас на круглом столе та же самая белая скатерть наводила на мысли о больничной простыне, страдании и глухой, тягостной боли... За столом, со смятым, мокрым от её слез  тетрадным листком в дрожащих руках, на котором расплывались неровные строки химического карандаша, знакомые с прошлого вечера Соломону Марковичу до самой последней запятой, тревожно сидела Фира Моисеевна. - Сема, я тебе вот что должна сказать: ты таки немедленно обязан тудой поехать!- увидев вошедшего супруга, жена было сразу же  привычно перешла в грозный верхний регистр, но затем её лицо вдруг болезненно исказилась, и, прижав руки ко рту, она жалко и некрасиво заплакала. Беззвучно, а оттого особенно страшно. - Зачем, моё золотко? Ведь Ёся ясно пишет — не волнуйтесь! Рана моя не опасна... Да и какая такая рана может быть у начфина полка? Разве, геморрой?- безуспешно попытался успокоить её муж. - Ой вей, евреи, все слушайте сюда!- возопила, подняв свои выпрастанные из рукавов халата полные руки к потолку, Фира. Хотя каких-либо иных евреев, кроме её, Семы и кота Рыжика, на веранде больше не было.- Ой! Посмотрите скорее на моего мужа, премудрого как два царя Соломона сразу! Так если же рана не опасна, что же наш мальчик не сам писал, а писала за него какая-то, дай ей Б-г здоровья, госпитальная шикса?! - Ну, почему же сразу шикса?- оскорбился за неизвестную медицинскую сестру Соломон Маркович. - Может, она приличная девушка... - Ага, ага. Все они приличные! В хирургии приличных девушек нет.- отрезала Фира. Она сама четверть века трудилась акушеркой в кратовской железнодорожной больничке, и потому весьма строго судила окружающих. Главным образом, подумал Сема, судила по себе.- Незачем крутить подолом вокруг женатого мужчины! - Ну, золотко... Ёся ведь не пишет, куда именно он ранен? Может, именно в ладонь! - Ну вот я и говорю! Немедленно поезжай в Москву и все узнай! Привези нашему Ёсичке гостинчик, все там осмотри … и вот чего! Попроси врачей отпустить его до дому ну хоть бы на выходные! Или же я не знаю, что по выходным в больнице никаких процедур не отпускают? А перевязку я ему и сама сделать могу...Господи, да я бы сама туда хоть сейчас поехала, да что! Пешком бы побежала! Да у нас целый поезд с ранеными пришел! Вот, только на пересып  меня и отпустили, а с обеда мне снова на сутки! Сема, за ради Б-га! Ну что ты такой тюфяк-то! Хочешь, я перед тобой на колени встану? И жена, изрядно испугав Соломона Марковича, действительно грузно бухнулась на колени. Он кинулся к Фире и стал было поднимать поднять её. С тем же успехом, как если бы он пытался поднять  концертный рояль фирмы «Берхштейн». Жена мотала головой, тыкалась своим мокрым от слез лицом в его коленки, потом закричала: - Дашенька, Дашенька! Из дома донесся топот обутых в сандалики ножек, и шестилетняя внучка, дедова любимица, вихрем влетела на веранду. - Дашенька, деточка, встань на коленки! Наш дедушка к твоему больному папе ехать не хочет! - незнакомым, жалобным голосом простонала Фира. - Бабушка, мне на коленочках будет стоять неудобно!- сказал девочка, и присела на корточки.- Дедуля, ну съезди к папе, а?! Ну, против такой просьбы Соломон Маркович устоять не мог... Внучка вырастала у него на руках, потому что папа девочки пропадом пропадал на партсобраниях, мама не вылезала из научной библиотеки, а бабушка считала себя для этой роли слишком молодой! Посему Соломон Маркович Дашутку и пеленал, и купал, и кормил козьим молоком из бутылочки с соской «Мосрезинотреста»... А теперь, когда Ёся был на фронте... А потом Маша с другими аспирантками как уехала копать окопы под эту чертову Вязьму, так о ней и не слуху, ни духу... Дедушка теперь как раз был Даше и за папу, и за маму. Ну, и за дедушку. Тоже. Соломон Маркович отправился собираться... Когда он, одев потертое, но еще добротное демисезонное пальто, с натугой оторвал от пола набитый домашними припасами саквояж («А я сказала, что ты возьмешь! Мальчику надо хорошо питаться! Мало ли, что его там кормят?! Знаю я, как там их кормят! На кухне сплошь одно жулье...Ну, а с товарищами Ёсе поделиться надо, или нет? То-то!») и аккуратно спрятал во внутренний карман, тщательно пришпилив его английской булавкой, все деньги, которые нашлись в доме («Сема! Мой papa таки верно учил меня заваривать крепкий чай, говоря:  евреи! Не жалейте чая! Ты там тоже не жалей! Дай там всем его врачам, и особо не забудь за ту, что за Ёсю письмо писала! Что значит, они не возьмут?! Все берут!») уже выходил во двор, на пороге его схватила за рукав внучка: - Деда, а ты мимо журнала «Мурзилки» проходить не будешь? - Не знаю, милая... а что такое? - А я письмо в редакцию написала, вот, прочти! И девочка протянула Соломону Марковичу лист писчей бумаги, на котором неровным детским почерком было написано: «Я собрала на куклу 22 рубля 25 копеек. А теперь отдаю их на танк. Дорогой дядя редактор! Напишите всем детям, чтобы они тоже свои деньги отдали на танк. И назовем его «Малютка». Когда наш танк разобьёт Гитлера, мы поедем домой В Москву. И ещё Мама хотела купить мне новое пальто и отложила на то 150 рублей. Я лучше поношу старое пальтишко. Я их у ней попрошу, и потом уже тоже пошлю, когда она приедет. До свидания.» Соломон Маркович сглотнул невидимую слезу и погладил девочку по русой, в маму, голове...