ДВЕ СУДЬБЫ

ДВЕ СУДЬБЫ.

   Одна Судьба и землю, и себя потом покрывала, а другая Богом прикрывалась.

     Может быть, поспешил я  с «Богом прикрывалась»

    Завернули мои мысли на эту дорожку, и как день деньской, так и ходят, а ответа не находят.

   Об этом  думал я, сидя на лавочке. Сосновой, засыпанной  желтыми листьями, широкой  доске. Крашенной в зеленый цвет и прибитой  гвоздями  к двум тополиным отвескам возле   двух могилок  в поселковом кладбище, огороженным ноздреватым белым камнем, постаревшим от времени и откинутым в степь, чтобы не напоминало оно о людском лихе.

   Лихо - гость не званный, да всем знакомый. Мимо него ни  один человек не проскочит.

   Две горки. Каждый год их поливает дождь, образуя, где земля помягче канавки, глядя на которые, думаешь: морщинят они горки, как  и лицо человека. Солнце выжигает искусственные цветы, посаженные на проволоку, ржавеющую от «старости».  А цветы хрустят и ломаются. Был венок, да скелет один остался. Ветер постепенно сглаживает холмики, и так год за годом: появляются новые, а старые уходят в землю.

   Проложат по ним дорожку. Пройдут и забудут, а кто же в этих могилках. Да и не это главное.

   Крепко держится за жизнь человек. Пытается заглянуть, а что же за жизнью?

   Заглянуть можно верой. Да не сходятся наши веры. Стремятся подмять друг друга.

   В одной могилке похоронена моя мать, а в другой -  тётя Феня - монашка.

   Широк был двор наш, но не для веселья.  Постройка за постройкой теснилась, а что в постройках было, то нас и кормило.

     Солнце не встало из-за бугров, а отец и  мать уже на хозяйстве.  Отец, топором в «сиреневом палисаднике», грюкает. Чурки, рубленные из старой отжившей  вишни, через угольный сарай во двор сбрасывает, а я, брат, да сестра  в  летнюю кухню: полу-деревянную, полу-жестяную, где-то рваной толью покрытую, где черепицей сношенной, где брезентом закрытую, прилепившуюся за глухой стеной дома,  тащим.

    Мать в кухне печку топит, и  кастрюли на чугунные плиты ставит. Что поменьше для нас, а что побольше по постройкам растаскиваем. А с кастрюлей, что побольше, пар идет, и ноздри щекочет, зачерпнул бы ладошкой, да мать выговор сделает.

- Зорю не накормим. Зимой  ни молока не видать, ни телёночка.

   Вот и приходилось кусать свою ладошку.

   Тётя Феня - монашка, родная сестра матери просыпается тоже рано, но у неё своё хозяйство.

   Она, не спеша, встает, крестится. Нужно отделять себя не только душой, но и внешним видом от разношерстных и цветастых людей. Она одевает выглаженное до нитки  чёрное платье, чёрную не сморщенную косынку, чёрный не топорщащийся фартук ниже колен. Зажигает свечи и лампадку под иконой Иисуса Христа и начинает читать Библию, Псалтырь…

   Отче наш….

   Выходит она из дома, когда отец, отрубив последние вишневые чурки, садится  на сбитые гвоздями и скобами дубовые крепкие порожки и пытается скрутить цигарку из махорки.

   Махорка рассыпается, но я всегда в помощь.

- Горьковатая, - говорит отец и, не докуривая, мнёт её пожелтевшими от курева пальцами, засовывает окурок в карман полинявшего  железнодорожного кителя, берет поржавевшую,  помятую  пустую  консервную банку с керосином и уходит  на огород травить колорадских жуков.

   После огорода замелькал отец.

   Старый шифер с трещинами и уголками отбитый, подсовывает под новый, чтобы вода не попадала в дом. И  железными гвоздями с резиновой подкладкой к стропилам приколачивает. А с крыши за грабарку и в постройках: ляп и ляп. А потом за  тачку и к оврагу мусор, выметенный из уголков двора,  сваливает. И посматривает, чтобы нужного ничего не сбросить, а, может, что и подходящее найти. Для сестры куклу с оторванными ногами и руками, да выдранным волосом. Для меня и брата велосипедное колесо без шин.  Катнул, подставил в желобок палку и гоняй до упаду. И так целый день то грабаркой, то тачкой отец, когда не на работе,  день заколачивает.

   Мать коричневым с выломленными зубьями  гребнем расчесывает слипшиеся густые каштановые   волосы и латочным  фартуком вытирает пропаренное  прогоревшее от печенной жары  лицо. Утром у матери и волосы по плечам текут, а в кухне деревянной защипкой для белья сколоты.

   Тётя Феня крести нас и как обычно.

- Вера, а ты Богу молилась, а Андрей…

   Пересчёт идет по головам.

- Прошения за свои грехи просили?

- Да, какие грехи у нас, сестра, - вздыхает  мать, собирая в горку меня, брата и сестру.  -  То, что рано встаем, да поздно ложимся.

- Рано, поздно, - сурово бурчит тётя Феня. – Я и рано встаю. И поздно ложусь, а Бога благодарю, и дань ему отдаю. А вы?

- Молились и просили, - отвечает мать. -  Отче наш…

   Мы хором за матерью

- Божьи дети, - продолжает  тётя Феня.

– Молитесь. На дела хозяйские откликайтесь, но не забывайте: всё от Него, и все к Нему, но с душой  чистой и делами добрыми, а не греховными.

   Она пугает мать грехами, а какие грехи у матери -  мать и сама не знает. Разве что впопыхах перекрестилась, да в заботу пустилась: нас накормить.

   Тётя Феня уходит домой.

    Из под железной пружинистой кровати вытаскивает  огромный изношенный деревянный сундук с железными уголками. Осматривает: затвердевшие, как дорожные булыжники, пряники, скипевшийся пожелтевший сахар в картонных упаковках, слипшиеся в пожелтевших обвёртках   конфеты - подушечка, которые носят ей старушки, такие же богомольные, как и она.

- За труды  божьи, -  говорит она, крестит сундук  и ложится, не забыв задуть свечки,   на железную пружинистую кровать с  колесиками.

   А что на кровати? Да если сундук такой под кроватью, то и на кровати – не хуже.

- Вот жизнь, - говорит отец, сплевывая прилипшую к губам махорку и отряхивая мелкую, колючую  сенную  труху из-за шиворота после стожевания  сена. – По кровати бока катай, да Бога не забывай. Сундук от сладостей ломится, а  племянникам по напёрстку вынесет.

   Слух у тёти Фены острый.

   Она показывается в нашем дворе, проходя через калитку в заборе, которым она отгородилась от нас.

- Ты, Андрей, меня сладостями упрекаешь. А сундук не сладости.

   Не моё дело пересказывать об одиночестве женщины.

- А другого не понимаешь. Я людей к Богу приручаю. Ко мне все поселковые старушки ходят. Замуж я не выходила. Постриг приняла. Второе имя: Катерина. Христова невеста я. Смогли бы вы так ты и Вера прожить? Думаешь легко от мирской жизни отказаться? Твоя Вера что? Полюбила тебя и замуж вышла. А я тоже полюбила. Только не земное, а  небесное.

- Так оно так, - отвечает отец, - только вот ты всё о Боге толкуешь.  От него благодарности ждешь. А мне благодарность не нужна. Мне хлеб хоть, как камень подавай, в воде размочу и съем. Не потому что голодный, а потому что мне детей на ноги поднимать нужно. А Бог твой не поднимет. Лишний раз уронит, чтобы помнили Его.

- Для тебя  бог – государство. Ты на него в каракубе работаешь и хлеб получаешь.

- А ты от кого хлеб получаешь? – срывается отец. -  Кто тебе дом строил? Я. Как крыша прохудится  или забор покосится, ты к кому бежишь? Ко мне. И что говоришь: Андрей, почини  крышу, и забор справным сделай. И  добавляешь  ещё: Божье дело это.

- Грешный ты человек, Андрей, грешный. Не понимаешь, что и сам говоришь. Как на том свете отчитываться станешь?

- А, как и на этом. Здесь темно. Да и там не светлее.

 -  Не понимаешь ты.

- Понимаю, - отвечает отец. – Ты вспомни. Ты ж меня любила и за меня замуж хотела, а когда я сказал, что на Вере женюсь, ты и ударилась в Христову невесту.

- Брешешь, - лицо тёти Фен покрывается красными пятнами, и она быстро уходит в свой дом.

   А в доме думки свои. Прав Андрей. Хотел её отец, наш дед Николка, её, как старшую первую замуж выдать. Да не подошла она отцу нашему  лицом своим и разговором боговым, а заменяла отцу разговоры боговы гармошка,  и засмотрелся он на дочь младшую, у которой брови дугой были выписаны, глаза огнём пламенели. Да так, что в голове отца   туманились.

   Сопротивлялся дед Николка. Всё хозяйство за старшую отдавал. Не бедным был он. Во дворе лошади, да волы стояли и в степь не на телегах, а с арбами выезжал. А не польстился отец.  За руку взял младшую и увёл. Смирился дед Николка. Руки так сжали  Андрей и Вера, что не смог разомкнуть их дед Николка и благословил.

   Тётя Феня хотела было в монастырь поддаться. Да видать крепко любила отца нашего. Вот и решила: выше Андрея Бог. Христовой невестой стану и докажу ему.

   Приходилось мне и не раз случайно слушать разговоры матери и тети Фени на эту тему, но не могла моя детская душа разобраться в них. Да, и став взрослым,  проникнуть в её душу я так и не смог.

   После ухода тёти Фени слово матери.

- Зачем ты так, Андрей, - говорит она – Что было, то прошло. А она права. Такую жизнь, как она не каждый выдержит.

- Да, что её выдерживать. Библия, Псалтырь, свечки, лампадка, иконы… На похоронах почитает… От сумок  валится, когда с похорон идет. А у меня что? Шпалы, рельсы, мотовозы, вагоны…. Лопаты, да грабарки с навозом… А выпросить у Отче наше, - отец достает бычок недокуренной цигарки, -  даже махорки не получится, пока сам её не вырастишь.

   Я подолгу сижу возле могилок и думаю: одна Судьба и себя, и землю потом покрывала и в могилку попала, а другая – Богом прикрывалась. Да ведь тоже мимо могилки не прошла. А что за могилками? Сойдутся  дорожки или разминутся – не знаю.

   Может быть и правда: неразумный я человек. И душой, и глазами «размышляю»