Расцвет и падение цивилизаций

Искры высших проявлений, любви, гуманности, знания лишь изредка загорались в этой тьме, чтобы быть уничтоженными этой тьмой. И тем не менее, именно они медленно, по чуть-чуть, изменяли инфернальную направленность ноосферы, создавая предпосылки для более частого проявления высших качеств. Хищник всегда выигрывает в короткой перспективе, человек, проявляющий звериные качества, способен занять вершину общественной пирамиды, но это же означает проигрыш на более глобальном уровне. Выжирая все вокруг, элита обрушивает общественную систему, погибая вместе с ней. Чтобы все снова повторилось.
 
Именно тогда, когда, казалось, общественные нормы еще не являются закосневшей глыбой, становилось возможным сделать что-то новое. Потом общественная структура росла, усложнялась и становилась неспособной к изменению. Чем более сложной становилась она, тем меньшая свобода была у ее членов. И теме больше возможностей становилось у мерзавцев и подлецов, чтобы пролезть наверх. Когда структура еще слаба, любой подлец вполне способен ее обрушить, и тогда либо она исчезает, не начавшись, либо окружающие прогоняют обрушителя. Но чем более сложна система, чем сильнее ее гомеостатические свойства, тем более устойчивой становится она к подобному. А так как в краткосрочной перспективе подлец всегда выигрывает, это приводит к закономерному перерождению элиты. Вместо героев-пассионариев наверху оказываются те, кто лестью и подлостью пролезает наверх. Дети прежних героев, видя то, какие качества помогают оказаться у власти, постепенно перенимают их. А равно и все остальные члены общества. Если попасть к трону можно только самыми низкими качествами, то разве не станут они определяющими для общества, как бы не относилась к этому официальная мораль.
Если честный пахарь только несет все увеличивающийся фискальный гнет, а прислуживающий королю миньон приобретает земли и титулы, то сколь бы не твердили с амвонов и кафедр о необходимости жить честно и просто, результат будет нулевой. И наконец, количество мерзости наверху становится таковым, что она все же рушит несчастную общественную систему. По Гумилеву это – время торжества субпассионариев. Так, например, рухнул Рим под натиском ничтожного количества варваров. Состоящее из прихлебателей, льстецов, проныр и воров римское общество до самого конца не могло собраться и дать отпор, хотя все понимали, что иначе они обречены. Даже страх перед физической гибелью оказался слабее желания напоследок урвать что-то себе.
 
Рим Имперский является венцов античной культуры. Но не только. Так же, как поражающие особенности в градостроительстве, организации и философии Рима были завершением длительного цикла формирования государств античного типа, также и пороки рабовладельческого строя наиболее ярко выявились в нем. Индустриальное рабство достигло необычайной высоты. Созданная идеальная римская военная машина служила одному – поставлять все новые партии рабов. Опустошив окрестные территории, эта машина вторгалась все дальше и дальше, пока не достигла предельных размеров, после которых и пошел распад. Но одновременно формировалась и неслыханная роскошь жизни верхушки государства, и, более того, происходило изменение жизни простых римлян.
Упомянутый выше закон «увеличения количества подлецов» работал железно. Но огромная мощь империи, заменяющая труд простых граждан трудом миллионов рабов позволяла ей существовать, даже когда разложение общества превысило всевозможные пределы. Рим эпохи упадка демонстрировал неслыханное ранее господство всевозможных пороков – от лени и обжорства до неимоверной жестокости – во всех слоях общества. В более слабых системах подобный уровень давно бы уничтожил данное общество, но тут было иначе. Огромный генератор пороков, Вечный Город, казалось, был непоколебим.
 
Христианство было ответом именно на это состояние. Существование «абсолютно порочного» общества породило потребность в борьбе с ним. Разложение перешло ту черту, что является приемлемым для разумного существа, как такового. И именно поэтому первые христианские общины, ставшие прибежищем для остатков граждан, сохранивших хоть какие-то моральные нормы, обрели столь высокую популярность.
Отсюда и особенность формирующихся христианских норм. Так как Рим эпохи упадка был, прежде всего, миром, где телесные наслаждения были введены в ранг добродетели, то христианские нормы резко отрицательно направлены по отношению к телу. Страдание и его культ – это естественная защита от порнократии. Если римлянин эпохи упадка был, практически, атеистом, сведя общение с богами к простой обрядовости, то христианин видел спасение в глубокой религиозности, в мистической связи с богом.  Вчерашний убийца и развратник, пройдя через обряд апофеоза, занимал свое место среди богов – следовательно, необходима идея Бога, бесконечно более высокого, нежели человек. Наконец, женщина, как важный элемент поздней римской системы, матрона, через похоть мужчин занимающая высокое место в иерархии вызвала резкое отторжение и мизогинию новой религии.
Таким образом, изначально сформировавшись, как антитеза цивилизации крайнего разврата и упадка, христианство имела существенный крен в другую сторону, в сторону крайнего страдания и аскетизма. Пока это уравновешивалось существовавшим сверхгедонистическим обществом, это давало христианству немалую силу. Кто мог предположить, как подобное скажется в будущем?
 
Но совершенно иная ситуация наступила после того, как Рим пал. Во вновь формирующейся европейской культуре христианство имело необычайную системную мощь. Но упомянутые выше особенности бывшей катакомбной религии, которая стала неожиданно основой для одной из самых мощных идеологических систем, неожиданно проявились совершенно иным образом. Основанная, как компенсаторная система позднеримской жизни, христианство неожиданно оказалось странным образом «перевернуто». Аскетизм стал основой «боязни телесности», страхом перед жизнью. Признание наличия всемогущего и всеблагого Бога стало прикрытием для творения самых гнусных мерзостей. И даже наличия идеи всепрощения неожиданно проявилось в пресловутых индульгенциях.
 
Оказалось, что никакая, даже самая прекрасная и самая гуманная идея не способна вывести человечество из того ужаса, в которое его загнало классовое общество. Более того, можно сказать, что любая, самая прекрасная идея неизбежно будет извращена и отравлена ядом классового общества. И что она сама станет ядом для будущих формирующихся обществ. Разумеется, нет смысла считать данную религию каким-то особым исключением, неким особым случаем. Нет, все остальные религии проходили тот же путь. Даже буддизм, который начинал не просто с отрицания богов и царей, как таковых, а с отрицания ценности мира вообще, в конце своей трансформации пришел к идее буддийского Ада и Рая (вот  был бы удивлен Будда, узнав об этом), с Буддой в роли Верховного божества и буддийским духовенством и церковью. Это неизбежно. Законы развития неминуемо толкают к тому, что любая идеологическая система обязана соответствовать общественной структуре и, соответственно, уровню развития производительных сил.
 
Но неизбежный начальный перекос все же сыграл свою роль. И для устранения его потребовались целые века. Жесткая репрессивная мораль католической Европы послужила тормозом для развития тех самых производительных сил, что являются основанием общественного развития вообще. Более того, она ответственна за то, что развитие самого христианства, как системы идей надолго было остановлено, и его гуманистическая составляющая оказалась подавлена. Огромный гуманистический потенциал религии был погребен под сводом вечного страха перед гедонизмом. Разумеется, остановить прогресс никому не удалось, и рано или поздно он все же обязано проявить свои свойства. Но сколько страданий человек вынужден был перенести до этого! Умирающая римская цивилизация сумела отравить новую, нарождающуюся  систему своим трупным ядом, по сути, убив гуманистическое христианское начало на множество столетий, оставив лишь редкие искры гуманистической христианской мысли.