Михаил Веллер. СВИСТУЛЬКИ

На модерации Отложенный

Он очнулся нагой на берегу. Рана на голове кровоточила.

 Сначала он пытался унять кровь. Прижимал рукой. Промыл рану соленой жгучей водой. Отгонял мух. Потом нарвал листьев и осторожно залепил. В дальнейшем рана зажила. Шрам остался от лба до темени. И иногда мучили головные боли.

 Возможно, от удара по голове, ему начисто отшибло память. Если он видел какой-то предмет, то вспоминал, что к чему в этой связи. А с чем не сталкивался – о том ничего не помнил.

 Изнемогая от жажды, он четыре дня скитался по лесу и набрел на ручей. Ел он ягоды и корешки (с опаской, несколько раз отравившись). Первый дождь он переждал под деревом. При втором построил шалаш. Впоследствии он построил несколько хижин: одну из камней у береговой скалы, другую в лесу у раздвоенной пальмы, из сучьев и коры. Хижины выглядели неказисто, но от непогоды укрывали. А когда он наткнулся на глину и приспособил ее для обмазки, жилища стали хоть куда.

 Наблюдая, как чайки охотятся за рыбой, он пытался добывать ее руками, палкой, камнем, отказался от безуспешных способов и сложил в лагуне ловушку-запруду из камней, в отлив удавалось поймать. Собирал моллюсков. Из больших, с твердым глянцем листьев соорудил подобие одежды, защиту от жгучего солнца. Насушил травы для постели. Вылепил посуду из глины.

 Жизнь наладилась, лишь немного омрачала настроение язва на ноге. Она саднила и мешала при ходьбе. Однако не настолько, чтоб он не смог предпринять путешествие на гору с целью осмотреться. Он взбирался сквозь заросли наверх с восхода до заката и остановился на вершине, задыхаясь: кругом до горизонта темнел океан, и солнце угасало за его краем. Это был остров.

 На вершине горы он приготовил сигнальный костер. Рядом сделал хижину и стал глядеть вдаль, где покажется корабль. Он спускался только за водой и пищей и очень торопился обратно.

 Через два года он, потеряв сначала надежду на корабль, вслед за ней потерял уверенность, что вообще существуют корабли, да и сами другие люди тоже. Нет – значит, нет. А что было раньше – строго говоря, неизвестно. Голова иногда очень сильно болела. Даже из происшедшего на острове он уже не все помнил.

 Он вернулся к хозяйству. Четыре добротные хижины, запас вяленой рыбы и сушеных корней, кувшины с водой, протоптанные тропинки, инструменты из камешков, палок, раковин и рыбьих костей. Конечно, обеспеченный быт требовал немало труда.

Выковыривая как-то моллюска из глубин витой раковины тростинкой, он дунул в тростинку, чтоб очистить ее от слизи – и получился свист. Ему понравилось. Он подул еще, с удовольствием и интересом прислушиваясь к звуку. Потом дунул в другую тростинку – та тоже свистела, но чуть иначе, по-своему.

 Он развлекался, увлеченный. До вечера он передул во все тростинки, что имел. Надломленные звучали иначе, чем целые, длинные иначе, чем короткие, тонкие иначе, чем толстые, – он улавливал закономерности.

 Первая мысль, которая пришла ему в голову наутро, – подуть в полую раковину.

Раковина зазвучала басовито и мощно. Другие раковины тоже звучали. Напробовавшись, он стал сортировать их по силе и высоте звука.

 Вскоре он обладал уже сотней разнообразнейших свистулек. Были там из пяти, из восьми и более неравных тростинок, скрепленных глиной, были и из самой глины, с дырочками и без, прямые и гнутые, и разветвляющиеся, и наборы разновеликих раковин. Он придумывал комбинированные, позволяющие извлекать сложный звук.

 У него обнаружился музыкальный слух. Он научился наигрывать простенькие мелодии, переходя ко все более сложным. На лице его при этом появлялось задумчивое и болезненное выражение – возможно, он пытался вспомнить многое… и не мог, но как бы прикасался к забытой истине, хранящейся, видимо, в где-то в глубинах его существа, куда не дотягивался свет сознания.

 Он познал в этом наслаждение и пристрастился к нему. Он запоминал одни мелодии, варьируя и совершенствуя их, и сочинял новые. Иногда у него даже вырывался смешок, появлялась слеза – а раньше он смеялся только при удачной рыбалке, а плакал от приступов боли.

Хозяйство терпело некоторый ущерб. Насладиться мелодией представлялось моментами желанней, чем съесть свежую рыбу, коли оставалась вяленая.

 Он, вполне допустимо, полагал себя гением. Не исключено, что так оно и было.

 Гора на острове оказалась вулканом. Вулкан начал извержение утром. Плотный грохот растолкнул воздух, пепел занавесил небо. Белое пламя лавы излилось на склоны, лес сметался камнепадом и горел. А самое скверное, что остров стал опускаться в океан. Это было тем более некстати, что с некоторых пор человека угнетало отчетливое несовершенство последних мелодий, явно хуже предыдущих, а накануне вырисовалось рождение мелодии замечательнейшей и прекраснейшей.

 Он оценил обстановку, прикинул свои шансы, вздохнул, взял две вяленые рыбы и кувшин с водой, взял любимую свистульку из восьми тростинок с пятью отверстиями каждая, четырех раздвоенных трубочек и двух раковин по краям, и стал пробираться через хаос и дымящиеся трещины к холму в дальней части острова.

 Там сел, отдохнул, закусил и принялся с бережностью нащупывать и выстраивать мелодию. Устав, он отпивал воды, разглаживал пальцами губы и играл дальше.

 Не то чтоб он боялся или ему было все равно. Но он понимал, что, во-первых, вдруг он уцелеет; во-вторых, от его сожалений ничего не зависит; в-третьих, надо же чем-то занять время и отвлечься от грустной перспективы; в-четвертых, хоть насладиться любимым занятием; в-пятых – да просто хотелось, вот и все.

 Извержение продолжалось, и остров опускался. Через сутки волны плескались вокруг холма, где он спасался. У него еще оставалось полрыбы. Когда сверху летели камни, он прикрывал собой инструмент. Если ему не удавался очередной сложный пассаж, он ругался и топал ногами. А когда мелодия звучала особенно чисто и завораживающе, он прикрывал глаза, и лицо у него было совершенно счастливое.