Надежда Толоконникова об абсурдности нефтегазового прравосудия

В каком чудесном расположении духа покидали мы здание Верховного суда Республики Мордовия. И что не радоваться? Суд прошел быстро, председательствующий был предельно и истинно вежлив — а разновидностей фальшивой вежливости защита участниц Pussy Riot насмотрелась предостаточно: вежливость судей бывает снисходительной, издевательской, подчеркнуто-формальной. А главное: судья дал Надежде Толоконниковой возможность трижды выступить с речью. Фактически это были первые публичные устные выступления лидера панк-группы с августа прошлого года, когда она произносила последнее слово в Хамовническом суде Москвы.

 

 

«Мне бы хотелось поговорить о таком понятии, как исправление», — начала Толоконникова. Теоретически именно об исправлении идет речь, когда решается вопрос об условно-досрочном освобождении — а решался именно этот вопрос — шло слушание апелляции на отказ в УДО. Сторона обвинения и представители колонии утверждают, что исправление Толоконниковой не достигнуто, да и стремления к исправлению у нее не наблюдается. 

 

«В очередной раз убеждаюсь в том, что если и возможно в России подлинное образование, то это всегда самообразование. Сам себя не научишь — никто не научит. А если и научат, то невесть чему». Это важная для Толоконниковой тема: в 14 лет она написала статью в газету «Заполярная правда», в которой выступала против зашоренности школьной системы; статья была опубликована под заголовком «Куда катится мир?» В 17 лет, на первом курсе философского факультета МГУ, Надежда Толоконникова пришла к выводу, что и здесь ее ничему толком не научат, разработала систему самообразования — точнее, продолжила начатое в школе — и сама себе дала то, что получила бы на философском факультете хорошего западного университета (и о чем в МГУ мало кто слышал). Полученные таким образом знания составили интеллектуальную основу акций Pussy Riot. «Я признаю, что с этой властью, с этой эстетикой, с этой идеологией у меня безумное количество стилистических разногласий. Поэтому с точки зрения государственного учреждения, представляющего эстетику власти, мое исправление может казаться неочевидным». Неочевидными, надо полагать, для большей части аудитории была цитата из Андрея Синявского (говорившего,что у него с советской властью «стилистические разногласия») и тем более — какое отношение эстетика власти имеет к уголовному наказанию. Но Толоконникова обращалась не к суду, решение которого было ожидаемо, а к обществу.

 

«Чему нас могут научить государственные органы? Как меня может воспитать колония, а вас — канал, скажем, «Россия 1»? Иосиф Бродский в нобелевской лекции сказал: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее». Мы вновь в России оказались в таких обстоятельствах, что сопротивление, и не в последнюю очередь сопротивление эстетическое, оказывается нашим единственным нравственным выбором и гражданским долгом».

 

 

Дальше Надежда Толоконникова прочитала пятиминутную лекцию об истоках эстетики путинского режима (царско-имперская эстетика плюс «дурно понятая эстетика соцреализма») и о том, как эта эстетика выражается в работе исправительных учреждений. На первом слушании об УДО представители колонии указывали на ряд признаков, свидетельствующих, что Толоконникова не встала на путь исправления: в конкурсе самодеятельной песни не участвует, в конкурсе «Мисс Очарование» — тоже, а значит, не занимает активную жизненную позицию. «А я утверждаю, что моя принципиальная и тщательно продуманная жизненная позиция — феминистская, антипатриархальная, эстетически нонконформистская — и проявляется в бойкоте «Мисс Очарование». Моя позиция — и только моя, а не охранительная позиция лагерного начальства, — в изучении моих книг и журналов, время на чтение которых я с силой отбираю у колонистского отупляющего распорядка дня». По официальному распорядку дня у заключенных есть два-три часа свободного времени после работы и до отбоя, и в это время можно не только готовить купленную родственниками еду (съедобную, в отличие от той, что дают в столовой) и заниматься «личной гигиеной» (термин, который сиделицы нынешние и бывшие расшифровывать отказываются, очевидно, по причине предельной унизительности процесса), но и читать. В действительности же львиная доля этого времени часто отнимается лагерным начальством, которое после работ на производстве отправляет заключенных на работы хозяйственные — перетаскивать стройматериалы и тому подобное.

 

«Я требую называть вещи своими именами, — продолжила Толоконникова. — Да, я не прошла колонистский тест на лояльность охранительной системе ценностей, но в активной жизненной позиции мне отказывать просто смешно. Не менее смешны вменяемые мне так называемые взыскания». Взыскания Толоконникова получала за: сокрытие записок о жизни в СИЗО; отказ от прогулки в СИЗО (она предпочла готовиться к судебному заседанию); то, что она не поздоровалась с одним из сотрудников лагерной больницы, когда была госпитализирована; и, наконец, за нахождение в клубе колонии без ведома администрации — а она пришла выбирать песню для участия в конкурсе самодеятельности, как раз после полученных в ходе судебного заседания замечаний. Иными словами, все претензии колонии к Толоконниковой носят характер эстетический. Как, впрочем, и претензии к Марии Алехиной, получившей последнее замечание за то, что работала за швейной машинкой без косынки.

 

В этом не самом логичном месте прокурор прервал осужденную и попросил ее говорить «по существу жалобы, но не о путинском режиме». Судья отчасти согласился: «Продолжайте, но давайте ближе к делу. Просто у нас на заседании вопрос стоит несколько уже».

 

«А я вас и призываю смотреть шире», — ответила Толоконникова и невозмутимо продолжила читать речь, которая заканчивалась словами: «Я знаю, что в России, которая ходит под Путиным, мне никогда не получить досрочного освобождения. Но я пришла сюда, в этот суд, чтобы еще раз высветить абсурдность нефтегазового сырьевого правосудия, обрекающего людей на бессмысленное лагерное прозябание, ссылаясь на записи и платочки».

 

 

Прокурор, адвокат и судья быстро перекинулись несколькими репликами. Между ними, казалось, было полное взаимопонимание: судья демонстрировал знание материалов дела, в ходатайствах о приобщении документов не отказывал, и спорить им было особенно не о чем. Поэтому вскоре подошло время Толоконниковой выступать еще раз.

 

«Я горжусь всеми, кто готов, жертвуя собой, отстаивать свои принципы. Лишь так происходят большие политические, ценностные, эстетические перемены. Я горжусь теми, кто пожертвовал своим комфортом и летним вечером и 18 июля (в день вынесения приговора Алексею Навальному — The New Times) вышел на улицы, чтобы утвердить свои права и защитить свое человеческое достоинство. Я знаю, что наша символическая власть, растущая из убежденности и смелости, конвертируется в нечто большее. И тогда у Путина и его прихлебателей больше не станет власти государственной».

 

И добавила: «Я буду рада, если мне дадут выйти по звонку, а не как с Ходорковским, «догонят», как говорят в колонии... Слово «исправление» встает в ряд слов-перевертышей, характерных для тоталитарного строя, где свободой называется рабство».

 

«По звонку» Толоконниковой выходить 3 марта 2014 года. Вероятнее всего, следующую возможность выступить с публичной речью она получит именно в этот день.

 

А пока все уходили из суда в приподнятом расположении духа: на улице было солнце, заседание заняло меньше двух часов, и речи такие хорошие прозвучали.