Миновала 68 годовщина Победы. Праздновали с таким же упоением и помпезностью, как и 5, и 10, и 15 лет назад. Разница лишь в том, что с каждым годом «виновников торжества» становилось и становится всё меньше и меньше.
Сейчас чтят и одаривают в большей степени тех ребят 1925-1926 годов рождения, которые призывались в самом конце войны, да и то на восточные наши рубежи. Относительно держатся ветераны прежних силовых структур и тыловики. Кто-то получает новые квартиры, кто-то – новые машины, которые тут же оформляются на внуков.
Но горько смотреть в домах призрения на стариков, которые надевают свои боевые награды на растянутые пёстро-женские свитера, поскольку купить костюм для торжественных случаев по жизни у них не получилось. Ещё горше знать, что в доме-то престарелых они оказались в обмен на забранное «государством» прежнее жильё и денежное пенсионное довольствие. Ежегодно к 9 Мая правители всех уровней власти рапортуют о новых «старых» счастливчиках, которые получили новое жильё и, в то же время, докучливые журналисты вытаскивают из замшелого угла «неучтённого» героя, который всю свою безрадостную жизнь прожил в доме, построенном его дедами. Жил бы дальше, да ни воды принести, ни дров заготовить - сил больше нету. Терпи, паря, до очередного Юбилея. Авось вспомнят, если доживёшь.
Помнят ли войну сегодняшние ветераны. Думаю – не помнят. Во всяком случае, не хотят рассказывать о войне – слишком тяжелы эти воспоминания: комок подступает к горлу, потом опускается к сердцу и наворачиваются непрошенные слёзы. Не помнят по разным причинам, но основная и самая коренная, это ужас, который испытали наши ребята на передовой. Страх тормозил механизмы памяти, делал человека сиюминутным свидетелем реальности, оглушал физически, оглушал психически, в какие-то минуты самые отважные парни теряли рассудок и становились просто пищей войны.
Перенесённый ужас, аналог которого много лет спустя и по другому поводу назвали «афганским синдромом», оскоплял память не только у простых рабочих войны, но и людей, призванных описывать наши ратные подвиги и которым по долгу писательской службы с какого-то края пришлось прочувствовать не слишком разнообразную палитру войны. Каждый даже затылком осознавал, что смерть ходит у каждого по пятам, и само ощущение этого делало память ненужным свойством, то есть делало человека не совсем человеком и даже живой организм не совсем живым.
Наши доблестные военачальники ударились в мемуары и расписались уже в основном после брежневской героики, пересказывая штабные распри и подчёркивая своё личное участие в боевых действиях, оставаясь при этом на расстоянии «вытянутой руки» оптической буссоли до передовой противника.
Для меня самым близким примером солдата, обманувшего войну, был мой отец.
После фронта он первым делом убрал с глаз долой свою офицерскую форму. Награды валялись в комоде и даже когда я молотком крошил рубиновый лак с ордена Красной Звезды, он отнёсся к этому, как я сейчас понимаю, отрешённо. На изголовнике родительской кровати висел его военный ремень, на котором он ежедневно правил опасную трофейную бритву. Пистолет трогать мне запрещалось, но он тоже валялся в комоде, пока не появился приказ сдать всё оружие.
Казалось бы самое время рассказать ему о всех своих трёх войнах, но на мои расспросы, обычно сидя на мягком диване, он отвечал скупо, в основном незначительные фрагменты. Финскую войну он называл почему-то кампанией. Помню его рассказы о лыжных финских маршах и вездесущих снайперах – кукушках. О финской кампании, которую мы, оказывается, проиграли, открыто стали писать лишь на излёте тысячелетия.
Война с немцами. Почти три года отец проползал, обороняя блокированный врагами Ленинград. Его рассказы касались, прежде всего, военного быта, как я позже понял, жизни во время затиший между боями. Конечно, такие передышки бывали разными по срокам, причинам и сути, но представьте – боевой задачей миномётного взвода, которым командовал отец, было вести беспокоящий миномётный обстрел, когда имелся боезапас. У немцев мин и снарядов хватало и они, разбуженные «беспокоящим» огнём тут же старались погасить наши огневые точки и тут-то наши миномётчики разбегались кто-куда, лишь бы спрятаться. А где прятаться: в блиндаже вода, да и накаты от прямого попадания не спасали. Вот и разбегались врассыпную, подальше от миномётов. Уткнувшись в землю или в снег, молились «Боже! Спаси и сохрани!». Не к кому больше было взывать, не на кого больше надеяться! Страха не стеснялись и не подтрунивали друг над другом, вспоминая минуты волевой слабости. Когда огонь утихал, ползли на перепаханное минами поле собирать мёрзлую картошку. Память об этом – медаль за оборону Ленинграда, да пара ранений и пара контузий.
Из его коротких рассказов в моём воображении я слышал безысходный скрежет зубов моего отца, прижатого миномётным огнём немцев под Пулковскими высотами. Или скрип песка на зубах моего отца от мороженой грязной картошки, вырытой ночью при свете германских сигнальных ракет на заснеженном поле под Гатчиной. Или русский мат отцовских сослуживцев, идущих в атаку в 44-м при прорыве блокады. Между прочим, отец мне признавался, что до сих пор немецкая речь сопровождается у него появлением «мурашек» на спине.
Людская память обладает прекрасным свойством – забывать ненужное, тем более, что кому-то очень не хотелось, чтобы о войне вспоминали. Сталинская установка забыть двадцать миллионов погибших была одновременно своеобразным табу на память о войне. Каждый из нас знает, чтобы вспомнить, надо озвучить, произнести вслух. Вот на это-то «произнести вслух» было стойкое табу, зорко охраняемое сначала сексотами Берии, а затем гэбистами Хрущёва. Этот гласный запрет продержался двадцать лет до самой первой юбилейной двадцатилетней медали.
И ведь на самом деле за прошедшие десятилетия люди многое забыли. Да, и когда было вспоминать, надо было трудиться. Зарабатывать на кусок хлеба для многочисленных ртов, появившихся в истосковавшихся по мирной жизни семьях. Мы до сих пор говорим о психологической реабилитации психически надломившихся участников «афгана» или Чечни. Тогда же, семьдесят лет назад, в основном крестьянский труд от восхода до заката послужил верою и правдою психическому здоровью, окончательно подорвав физические возможности вчерашних фронтовиков.
На фронте, на сон грядущий «с устатку» или перед атакой «для храбрости» солдаты «принимали» сто пятьдесят наркомовских. Это в какой-то мере спасало нервы наших отцов, но и вошло в привычку. Не от войны ли растут корни сегодняшнего пьянства, а очередные праздники Победы только продлевают агонию зелёного Змия.
Многие из ветеранов оценивали войну, как ни странно, положительно. Мне думается, что положительно бывшие фронтовики оценивали не войну, а свою молодость, свою удаль и лихость. Всякий из нас с улыбкой вспоминает свои молодые годы. Вспоминаешь, и сам становишься моложе. Душа то у каждого из нас не стареет. С другой стороны, многие ребята из далёких глухих деревень до мобилизации не представляли просторов земли русской. Как говорил мой знакомый аларец Иван Дубовик, до войны он считал что Москва находится за улусом Куркаты, до которого в прежней жизни он никогда не ездил и считал его краем света. Наши победители и родную страну посмотрели хотя бы из окон «теплушек», и европейские города оценили за их красоту и вечность.
Война осталась в памяти потому, что все её годы были сплошным эмоциональным надрывом, сильным и плотным по напряжению. Победа тоже была непередаваемо радостной. Радостной потому, что страшная Война наконец-то закончилась, что не будет больше бомбёжек, что остались живы. Другого такого события у нашего народа больше не было, и потому оно запомнилось.
С каждым очередным празднованием Дня Победы ветеранов выходит всё меньше, а залпов салюта – всё больше. Эти залпы уже не для ветеранов. Эти залпы, как и вся праздничная мишура, устраиваются для нас с Вами. Устраиваются потому, что у нашего народа больше нет праздников, которые бы нас объединяли. Победа с семидесятилетним стажем нас не объединит духовно, мы объединимся лишь для общего застолья. Лично мне всего этого не нужно. Не нужно искусственно насаждать траченную молью память. Это и не воспитание патриотизма. Это искусственное взбадривание нации, которая давно не знает радости.
Комментарии