Социализм как религия ненависти

I

Нашу пресловутую революцию сравнивают с «великой» французской, и кто-то рекомендовал даже следить за ней по краткой истории, как по отрывному календарю, ручаясь за возможность прямо предугадывать дальнейшие события.

Увы, этот пророк «отгадчиком» не оказался, и наша «революция» хоть и потребовала много крови и жертв, но во французскую не выросла, а обратилась в некую политическую гнусность, закончившуюся убийствами из-за угла и экспроприациями, сначала идейными, а затем и просто разбойными.

Сходство, с сильной натяжкой, пожалуй, найдется, как все­гда найдется сходство между двумя ломаемыми домами. И там, и здесь разбирают старую постройку, летит пыль, накопляется много мусора. В обоих случаях, когда процесс ломки закончится, старого здания не будет. Но на этом кончается и все сходство.

Как видите, оно чисто внешнее. Но зато, если мы обратим внимание на разницу между нашей революцией и француз­ской, то она окажется так велика и существенна, что ни о ка­ком сходстве не придется и говорить.

Довольно указать на два пункта. Французская революция была не только национальна, но, можно сказать, крайне пре­увеличенно национальна. Никакие инородцы в ней не участво­вали, а вся остальная Европа шла на ее усмирение. Патриотизм самих французов был так горяч, что за одно подозрение в его недостатке господа революционеры без церемонии рубили головы.

В этом смысле наша революция является прямой противо­положностью. Ее вожаки - в большинстве инородцы, во­шедшие между собой в союз и предоставившие господам рос­сиянам роль весьма второстепенную. Затем насчет патриотиз­ма замечается тоже как раз обратное. Если бы дело дошло, помилуй Бог, до снимания голов, то таковые стали бы снимать­ся за проявление русского патриотизма, а уж никак не за его недостаток. Подсчитайте число политических жертв и их ок­раску,- и вы увидите, что это все были именно патриоты. Кто же не знает, что для нашей революции «патриотизм» - поня­тие весьма презренное, а «патриот» даже прямо ругательное слово? Да это и понятно. На свою национальную революцию французские патриоты несли патриотически свое, иногда по­следнее, достояние. Наша революция идет сплошь за чужой счет, сначала за японский, как это недавно документально до­казано, затем за счет международных, точнее - еврейских де­нег, ибо главная задача русской революции есть все-таки ев­рейское равноправие, недостижимое при старом самодержав­ном строе. Теперь этот строй заменяется парламентарным, то есть именно тем, который нужен опять же евреям и всяким инородцам, а русским пристал, как корове седло.

Будь наша революция национальной, она прежде всего вылилась бы в форму борьбы за земщину против бюрократии. Но земщина-то именно у нас и провалилась в революционный период, как понятие чисто русское, для еврейства еще гораздо более противное, чем самодержавие. И наивен был бы тот, кто стал бы ждать от нашего парламента серьезной постановки и свободы самоуправления. Наоборот, он, если бы удался, создал бы неминуемо централистский шаблон, так бы все нивелиро­вал и обезличил и законодательством, и всякими общеимпер­скими союзами, что от всей земской свободы осталось бы едва ли не одно только великое право - собираться на митинги, да и то левые, а отнюдь не патриотические.

Второе коренное отличие нашей революции,- это ее со­циальный характер в противоположность чисто политическо­му характеру революций западных. Насколько во французской революции бьет в глаза ее решительно буржуазный облик, ее домогательства устранений феодальных привилегий во имя чисто политических прав и свобод (припомним драконовские постановления о собственности, о стачках и т. п.),- настолько же наша русская революция насквозь прокрашена социали­стическими вожделениями и нежеланием ни одной минуты остановиться и укрепиться на ненавистном капиталистическом или буржуазном строе.

Это последнее обстоятельство придает всему нашему «освободительному» движению совершенно своеобразный колорит и предначертывает ему путь совсем особый, где французская книжка по истории ровно ничему не поможет и ничего не уяснит.

II

Многие русские люди ломают себе голову, решая вопрос: откуда взялся у нас социализм и почему это учение в та­кое короткое время и так могущественно овладело умами нашей молодежи, да и не только молодежи, а даже взрослых и серьезных, по-видимому, людей, которым, казалось бы, обя­зательно более вдумчивое отношение к тому, что проповеду­ется на газетных столбцах?

Чтобы выяснить этот вопрос, от которого в значительной степени зависит то или иное отношение к русскому освободи­тельному движению, необходимо установить сначала твердую принципиальную точку зрения на самый социализм, как на по­ложительное учение. Смело говорим, что в широких кругах русского, так называемого образованного, общества никакой такой точки зрения не существует. Огромное большинство судит о социальных доктринах совершенно превратно, и мы не ошибемся, если этот общий расхожий взгляд выразим так:

«Социализм есть учение весьма дельное и серьезное. Но в самую глубину этой премудрости заглянуть обыкновенному смертному очень трудно, так как она окружена чрезвычайно туманной и сложной диалектикой, в которой и упражняются специалисты. Наш доморощенный социализм в его практиче­ских применениях и в популярной проповеди есть нечто весь­ма искаженное и изуродованное, годное, конечно, для гимна­зистов да совершенно отпетых и невежественных людей вроде Аладьиных, Жилкиных и К⁰ в первой Думе и Алексинских во второй или новоявленных кавказских выходцев, каковы, напри­мер, были пресловутые Рамишвили, Зурабовы, Церетели и т. п. Эти господа только компрометируют социализм, требуя слиш­ком преждевременно разных несуразных вещей и притом с нена­вистью и дерзостями. Но это не мешает социализму подлинному быть «учением будущего» и привести человечество к благу».

Думаем, что этим довольно верно определяется взгляд среднего грамотного русского обывателя. Если мы прибавим сюда ходячее мнение, будто существует еще какой-то христи­анский социализм, мирный и благостный, и что вот этот-то социализм и есть самый настоящий, мы можем на этом и за­кончить, большего от русской публики не требуйте. Маркса ни в подлиннике, ни в переводах она не читала, хотя усердно рас­купила несколько изданий Капитала. Комментаторов и про­должателей Маркса вроде Энгельса, Каутского и прочих она знает еще меньше, а серьезных критиков и близко не видала. Все, что она читала, - это ряд популярных брошюрок, которые прежде проносились под полой, а ныне свободно продаются и раздаются безплатно и которые для несамостоятельных умст­венно людей представляют критику современного капитали­стического строя - весьма сокрушительную и обещания буду­щего - самые заманчивые.

Добрая и душевная русская публика даже и не подозрева­ет, что социализм никакой науки, никакого учения собой вовсе не представляет, - что это есть не более, как известная система диалектики, чрезвычайно утонченной и сложной, вся цена коей ломаный грош, ибо отправной пункт содержит в себе первородную ложъ; что сила социальной доктрины за­ключается не в ее выводах, которых и сами социалисты не сделали, не в положительных формулах людского общежи­тия, которых никто не установил и установить не мог, а только в отрицании, опирающемся на специальное настроение от­дельных ли лиц или целых общественных групп; что в социа­лизме нет поэтому абсолютно никакой творческой стороны, а исключительно разрушительная, и что, наконец, как учение, построенное на лжи, вражде и ненависти, оно не имеет ника­ких иных логических выводов, кроме чистейшего анархизма, если остаться только при разрушении, или неслыханного ни­где и никогда рабства, если упорствовать в праздной мечте и созидании общежития на социалистических началах.

III

Научная истина всегда объективна, ясна, сама себе равна и воспринимается разумом достаточно независимо от настрое­ния учащего или поучаемого. Социальная доктрина для своего усвоения требует чувства, особенным образом подготовлен­ного, которое только тогда ее не отвергнет, когда поучаемый будет заранее подготовлен звучать в унисон с учащим. Отсюда всеобщее и давнее наблюдение: социальное неравенство есть повсюду и всегда, но, чтобы социальное учение нашло вос­приимчивых слушателей и воспламенило массы, необходимо, чтобы общественные страдания, насилия и несправедливости перешли известную черту, за которой уже неугасимым огнем загорается ненависть слабого к сильному, бедного к богатому, глупого к разумному.

Только в такую среду социальная доктрина может с успе­хом бросать свои ядовитые семена.

Потрудитесь американцу Соединенных Штатов, получаю­щему заработную плату до 2 и больше долларов в сутки и бы­стро накопляющему сбережения, начать развивать ту доктрину социалистов, что предприниматель-капиталист его грабит, отнимая от него «прибавочную ценность», которая ему, рабо­чему, принадлежит. Американец засмеется вам в глаза и реши­тельно не будет в состоянии понять, каким образом у свобод­ного гражданина, свободно предлагающего свой труд и назна­чающего ему свободную расценку, кто-нибудь может что-нибудь украсть.

Но обратитесь с той же проповедью к голому и голодному итальянцу или к русскому фабричному пропойце - и ваш слу­шатель развесит уши. На заманчивые перспективы всеобщего равнения имуществ американец ответит бранью, потому что у него впереди благосостояние и победа, основанная на личной предприимчивости, удаче и сбережениях. У него самого растет его небольшой капитал, который в будущем будет только уд­ваивать его трудовые силы, и потому всякое покушение на этот капитал будет ему казаться покушением также и на него лично.

Наоборот, какой-нибудь итальянец, совершенно изве­рившийся в возможности выбиться из бедности упорным тру­дом и бережливостью и вынужденный покидать родину, что­бы идти куда глаза глядят, уверует в будущий коллективизм, как в Евангелие,

Вот почему Северная Америка, страна исключительного расцвета промышленного капитализма, является, по выраже­нию социалистов, «страной оставления всех надежд» (для них), а Италия - истинным рассадником и гнездом социализма. По­этому же Германия с ее твердой властью и прочным экономи­ческим строем, хотя и прислушивается к туманной диалектике своих главарей социального движения, хотя и охотно рассуж­дает о нем за кружкой пива, но практически переработала са­мое учение так, что истинные, кровные социалисты называют германский социализм «наукой о безропотном перенесении рабочими ига капиталистов».

И это выражение необыкновенно счастливо и точно. Не­мецкий рабочий отлично знает, с каким колоссальным трудом и борьбой отвоевывает рынок и дает своим рабочим работу немецкий капитал и каким небольшим, сравнительно, доволь­ствуется он вознаграждением. Он хорошо знает, что малейшее неловкое прикосновение к этому капталу отразится страш­ной катастрофой прежде всего на самих же рабочих. И вот господа немецкие социалисты, покуривая свои трубки, рас­суждают весьма здраво, что, хотя, по Марксу, капитал им и враг, но пока что они от него кормятся; хотя милитаризм и недостойная и презренная вещь, поддерживающая буржуаз­ный строй, но, однако, без внушительной военной силы Гер­мания не могла бы так шагать на иностранных рынках - и по­тому хоть и неохотно, но все же вотируют в рейхстаге нужные кредиты на армию и флот.

А попробовали те же социалисты стать поперек дороги германскому буржуазному творчеству,- получился неслыхан­ный разгром партии, которую на последних выборах в рейхстаг жестоко закидали черняками и сократили более чем вдвое.

IV

Так стоит дело на культурном Западе, потоками крови оп­латившем всякие перевороты и революции. У дальнейших из тамошних народов - немцев и американцев - социальная доктрина, являясь всем понятным предупреждением, принесла и свою долю пользы. В Америке гигантские стачки всемогу­щего капитала вызвали не менее гигантские рабочие союзы, прекрасно оградившие трудящиеся массы от возможности хищнической их эксплуатации. Но увы! Об этих рабочих сою­зах социалисты предпочитают умалчивать, ибо они построены на чистейших буржуазных принципах и в корне противны со­циальному учению. Это не более как взаимное страхование мелких капиталистов в ответ на стачку крупных. Пролетарий, в этот союз не попавший, услугами его не только не пользуется, но и встречает явно враждебное к себе отношение. Подите-ка, вступите в американский рабочий союз! Это потруднее, чем в любую из наших биржевых артелей, где нужен взнос в не­сколько тысяч рублей.

В Германии развитие социальных учений подсказало пра­вительству вовремя позаботиться о правовом и экономическом положении рабочих. Государство мастерски вырвало инициа­тиву всяких разумных улучшений из рук вожаков социализма, и еще руками Бисмарка само создало прекрасное рабочее за­конодательство, обеспечив рабочих в их внешних условиях труда, насколько только это доступно государственной власти. Социализму в Германии остались только невинные ораторские упражнения да забастовки, производимые очень редко, тонко и осторожно.

В России, где, при ничтожном процентном отношении фабричных рабочих к общей массе населения и при землевла­дении всей крестьянской массы, социализму, казалось бы, со­всем нечего делать, это учение волею судеб оказалось в про­тивность всякому здравому смыслу руководителем революционного движения. Главари социализма, скрывавшиеся в под­полье в то время, когда земские передовые силы выступили на борьбу со старым режимом, тотчас же после первых побед земцев вышли на поверхность и буквально сели буржуазно-либеральному течению на шею.

Не успели наши конституционалисты отпраздновать пер­вый медовый месяц отвоеванного с таким напряжением и хит­ростями парламентаризма, как уже в Государственной Думе за их спиной выросли разные «трудовые группы», явились люди столько же некультурные, как и наглые, и сразу предъявили свои претензии на власть.

Никогда еще великий господин Пролетариат не выступал в мировой истории с таким умственным и нравственным убо­жеством и... с таким апломбом. Он не хочет считаться ни с чем. Для правительства у него нет других терминов речи, как «воры», «провокаторы», «хулиганы». Почтенных и истинно сво­бодолюбивых людей, как покойный гражданин Гейден, он ве­личественно именует «старыми шлепаками» (можем привести подлинную цитату из одной пугачевской газеты) и кричит им «довольно» и «долой». Милостиво-презрительно, как истинно зазнавшийся хам, относится он к перетрусившим либералам, усердно вертящим перед ним хвостом, и при малейшем серь­езном противоречии дает им пинка. Пользуясь растерянно­стью и скудоумием власти, устраивает в России пугачевщину и готов взять за горло все ему сопротивляющееся, все культур­ное, спокойное, просвещенное. И при этом полное отсутствие какого бы то ни было намека на патриотизм, стремление к не­слыханному самовластию, переходящему в прямое самодурст­во, нетерпимость, забывающую всякие границы, и насилие, насилие и кровь без конца...

Вот в каком виде довольно неожиданно появился на на­шей политической сцене Российский Пролетариат, одушев­ленный великими доктринами социализма. Пока что перед удалью этого младенца все в ужасе расступаются, и все чувст­вуют основательность этого ужаса. В голосах господ Алексинских, Жилкиных, Аладьиных и иных чувствуется не их личное нахальство, а огромный, косматый, проснувшийся дикий зверь, нечто вроде древнего апокалипсического Змия, неутолимый и неукротимый, словно олицетворивший в себе все, что жило в грязном и мрачном подполье русской народной души, жило, сдавленное тисками полицейского государства, и со времен Стеньки Разина и «дедушки Емельяна Ивановича» не подавало голоса.

Теперь этот зверь рычит и выпрямляется, и мы с ужасом чувствуем, как его когти вонзились в нашу Родину. Волей-неволей приходится этому зверю заглянуть в лицо и ознако­миться с его родословной.

V

Мы сказали выше, что вся социальная доктрина основана на первородной лжи и потому ровно никакой, ни научной, ни практической, ценности не представляет. Ложь эту необходи­мо разобрать и выяснить истинную сущность столь властно утвердившегося у нас учения.

Один из главарей немецкого социализма, Бебель, так оп­ределил свое исповедание: «Наша цель,- сказал он,- в облас­ти политики - республика, в области экономики - комму­низм и в области религиозной - атеизм».

Если мы отстраним первый член этой формулы - респуб­лику, как взятый из чужого лексикона за неимением собствен­ных ясных понятий о желательном типе государства, то двух остальных будет вполне достаточно, чтобы определить всю духовную сущность социальной доктрины.

Это то же христианство, но с отрицательным знаком.

Современное человечество переживает самый расцвет буржуазно-капиталистического строя. Его основы - широкая политическая свобода и широкий экономический индивидуа­лизм, прямо из этой свободы вытекающий. Правовое государ­ство твердо держится принципа экономического невмеша­тельства и предоставляет личностям и их союзам устраивать свои материальные отношения как хотят, проявляя активную власть единственно ради поддержания общественного поряд­ка, охранения свобод и дарования минимальной обязательной справедливости во внешних отношениях своих граждан.

Вправо от этого строя начинается область религии, кото­рая в лице христианства усиливается побороть старое юриди­ческое и языческое государство и построить жизнь людей на иных, высших началах. Церковь, не отрицая государства и не борясь с ним (Кесарево Кесареви), старается воспитать и воз­нести души людей так, чтобы, оставаясь в прежних матери­альных и юридических условиях, люди перестали их ценить и смотреть на них как на высшее благо, ища такового не здесь, на земле, а за гробом. Христианин должен поэтому относиться совершенно безразлично и к своему имуществу, и к своим пра­вам, и ко всей земной обстановке. Последняя должна быть ему ценна лишь постольку, поскольку дает возможность совер­шать дело любви, то есть помогать благополучию своих ближ­них. А так как дело любви возможно при каких угодно полити­ческих и экономических условиях, то с христианской точки зрения нет ни оправдания, ни осуждения никаким обществен­ным и государственным формам. Всякий строй для него при­емлем, поскольку в нем возможно «тихое и мирное житие», ибо только это с христианской точки зрения и требуется от государства. Остальное дадут личный подвиг, личный духовный подъем и самосовершенствование христианина. И в этом смысле все общественные деления, например сословность, все неравенства состояний, даже рабство, для христианства одинаково приемлемы, как и наисвободнейшее общественное и политическое устройство. Любовь все сгладит и восполнит, Христос всех уравняет и даже сделает первых последними, а последних первыми.

И эта вера в могущество высшей небесной правды составляет такое сильное орудие христианства, что совершенно исключает всякую зависть бедного к богатому (богатый несчастнее, ибо ему труднее войти в Царство Небесное), всякую ревность подвластного к властвующему (сознание величайшего бремени ответственности) и делает из истинно христианского общества и народа единый целостный организм, сознающий и свое братство во Христе, и свое полное духовное равенство, даже с некоторыми привилегиями для кротких, милостивых и нищих духом, то есть для наиболее обездоленных общественных слоев.