Нахим Шифрин: «Я близок к бегству от своих»

Популярный артист. Не менее популярный блогер. «Человек с Болотной» по всем признакам – опыт, мировоззрение, друзья. Последовательный критик протестного движения

Цитата из блога Нахима Шифрина: «Иногда прямо хочется развестись со всею лентою. Бывают дни, когда она становится ни белою, ни черною, ни радужною, а линялою лентою из соломенной шляпки вечной бабушки, которая судачит на скамейке у подъезда. И что бы она делала без этого изверга из верхней квартиры, его брошенки, а главное, той б***и, из-за которой и случился весь сыр-бор...»

У Нахима Шифрина – почти десять тысяч постоянных подписчиков в Фейсбуке, статус «тысячника» в Живом Журнале. Читатели идут не только к артисту Ефиму у, но и к свободно мыслящему – и при этом неизменно интеллигентному – собеседнику. Даже когда те или иные события в окружающем мире вызывают у а прямое и явное отторжение. 

Почему Нахим Шифрин не только не ведет Ефима Шифрина на площадь – но и всячески сторонится гражданского протеста? Разговор об этом не мог не начаться с профессии:

– Я всегда ставил себе тройку. За то, что никогда не сумел бы сыграть себя. Потом я ловил себя на мысли, что оценка остается неизменной – а остальные цифры, как на электронном табло, вдруг побежали! Возраст, например. А я даже не приблизился к себе. Мне никогда не нравился этот человек в зеркале – с моей внешностью, манерой говорить – всегда неполным звуком, всегда перемежая слова междометиями и долгими паузами. Но мне всегда везло на фриков – никто, никогда  не предлагал мне сыграть обыкновенного человека.

Вот это моя стихия: когда я не я – да я горы сверну, я все про этих людей расскажу, я голос свой на пленке не узн'аю! И тогда мой фирменный эстрадный звучок моментально все забудут, и, если появится новый фрик, я им зажгусь. Влезу в него, как вирус. И начну им командовать.

Хуже другое: мой жанр отнял у меня право говорить о большом искусстве. О том, что читаю, слушаю или смотрю. Право, которым наделены все кто угодно, – и хрен всем в руки… то есть флаг. Прямо как в армейском анекдоте: вот вы сначала матом ругаетесь, а потом этими же руками за хлеб беретесь. Артистам легкого жанра, начиная с Тимати и кончая Пугачевой, заказано говорить о фестивальном кино и крутых инсталляциях. Ни-ни. Об этом может рядить только злая блогерша, которая в последний раз недолго жила в искусстве, прочитав на выпускном Эдуарда Асадова.

– Ну вы и как блогер можете.

– О да, в блогах я могу говорить о чем угодно, пока совпадаю с этой блогершей. Скажите, есть ли еще слово «диссидент»?

– В активном словарном запасе – пожалуй, уже нет. Но все еще можно понять, о чем оно.

– Так вот… В ЖЖ и Фейсбуке принято, как лососю, плыть против течения – и в результате все плывут по течению. Это называется «новый мейнстрим». Общий стон, камлания, стенания про режим, «жизнь закончилась» – и это в нынешние-то тучные годы…

– Кому как, нет?

– Мне 57 лет. Что такое тощие годы, я очень хорошо знаю. У соседа есть настольный футбол, а у меня его не будет никогда. И так и не появилось. Где-то на просторах страны – мои тети, дяди и двоюродные братья, детям которых идут посылки с моими игрушками, цигейковой шубкой и валенками. Всё донашивали друг за другом. Я – от брата, Игорек – от меня, от Игорька уходило Толику… Путешествия цигейковой шубки по стране – это почище «Шапки» Войновича; это тянет на целый почтовый роман…

Читал сейчас дневники Аллы Демидовой – и вдруг меня гвоздем царапнуло вот это умильное интеллигентское свойство не замечать ничего советского в советском. Например, ей очень нравился вид из окна – пока кто-то не обратил ее внимания на то, что напротив был лозунг «Вперед, к победе коммунизма!». Для многих протестующих человек с такой позицией сейчас – не замечать этого дерьма, жить своей жизнью, своей работой – это хуже, чем пособник режима, это – враг.

В тощие годы такая позиция была принята всей интеллигенцией по умолчанию – иначе не будет тебе ни разрешенной фронды в Театре, ни залетных западных режиссеров, ни славы интеллектуалки в актерском цеху. Нарушится равновесие власти и обслу… элиты культурной.

– Хорошая оговорка, мне нравится.

– «Обслуживающая элита»… Нет, все же. Хотя мои самые первые впечатления от Таганки 1970-х: ровно полпартера – нужные врачи,  директора универмагов, функционеры с проезда Серова – там, где был ЦК ВЛКСМ, партийные и советские чиновники. Нужные, полезные и облеченные властью люди – против которых, казалось бы, и боролся этот театр. И Александр Михайлович Вилькин читал им прямо в лицо эти страшные смелые строчки: «Уберите Ленина с денег!» Андрея Андреевича Вознесенского.

В тощие годы я выступал в бесконечных НИИ – но нигде не видел такого количества неработающей публики, как сейчас. Армия Даш и Насть, вооруженных планшетами, айфонами – тут же отправляет файл по стрелочке: «Вам на емейл или сразу в Фейсбук?» Даши и Насти точно знают, где находится кнопочка, чтобы отвалилась третья ступень. А про устройство самой ракеты они не знают ничего. И вечером они занимают веранды и открытые пространства – где подают шампусик и суши – и тут же протестуют: сегодня в «Фейсбуке» или завтра – на площади! Сжимая древко от знамени, я должен идти с ними. Но… не сжимается и не идется.

– Чем объясняют это ваши читатели в социальных сетях?

– Что мною движет страх. Что я выжидаю, чтобы получить что-то от власти. Что я близок к Кремлю. Тут, кстати говоря, чистая правда: близок. От Котельнической набережной, где я живу, до Красной площади – рукой подать. Но там, внутри, я никого не знаю. Никому не представлен и их доверием вовсе не облечен. Я выпал даже из светского круга. А уж в кремлевской мышеловке никакого сыра для меня нет. Когда мне твердят про мой эскапизм, я начинаю понимать, что убегаю я не от Охотного Ряда, не от «черной сотни», как бы она сегодня ни называлась и за кем бы ни гналась. Я близок к бегству от тех, с кем я мог бы поговорить. И не могу понять, что тут не так.

– В вас – или в них?

– В себе я более-менее понимаю. Просто… ну вот, смотрите: сейчас возродился жанр открытых писем. Он существовал всегда, а теперь пришел на ту территорию, где до этого хватало личного дружеского общения, глаза в глаза. На крайний случай – был телефон. Открытой почтой на этом пятачке никто не пользовался. И вдруг все перестали запечатывать конверты. Каждое частное письмо стало орать: «Прочти, прочти меня…» Я не понимал, почему так. Но недавно нашел ответ у одного из подвижников этого жанра: когда частный разговор имеет общественную значимость – не о кулинарии, не о доме, а о чем-то гражданском, – его, оказывается, не только возможно, но и должно опубликовать.

И тут я начинаю тихо умирать. Я – как в бою, я теряю друзей. У меня нет надежды на то, что любая частная беседа в узком кругу не попадет на всеобщее обозрение. Вижу тысячи лайков и сотни комментариев у одной светской девушки – я ее прекрасно знаю по многим совместным проектам – под статусами, где она обнародует во имя этих несчастных лайков приватные разговоры или оброненные в частной беседе ее друзьями фразы. И понимаю, что теперь не могу делить с этими людьми пространство, на котором мне еще недавно было так хорошо. Непостижимый кошмар, закрученный по спирали. Любое общественное брожение, любая революционная буча в России всегда учиняла эту холодную гражданскую войну. Разворошишь мемуары белой эмиграции, пассажиров всех этих пароходов – философского и нефилософских, – увидишь то же самое. Я останусь с теми, от кого не жду ни внезапности предательства, ни драки на миру.

– Вполне возможно, что так теперь будет в любое время – «военное» ли, совсем ли мирное. Сеть располагает к подобного рода откровенности и быстрому выяснению отношений.

– Возможно. Теперь еще объясните, почему с этим выяснением надо подождать, пока не столпятся зрители.

Так, что еще… Вот что: раньше власть назначала нам в каждую галактику по своему солнцу. Мы понимали, что Аркадий Райкин, Муслим Магомаев, Людмила Зыкина – помимо того, что это светила сами по себе – еще и сертифицированные небесные тела, разрешенные кремлевской обсерваторией… Сейчас же культура разделилась на миры и антимиры. В каждом из них есть главный тенор, главный шутник и т.д. – назначенные Интернетом илителевизором.

– Вопрос о том, кто назначает сам телевизор, не рассматривается?

– Все та же обсерватория. Но по части теноров и телевизионных шутников – за ними хоть представительная народная выборка. Этот мир выбирает страна вообще, б'ольшая ее часть. Я по ней езжу и могу сказать, что пока в стране за МКАДом рулит не Интернет, а все же телевидение.

Не то, однако, в наших антимирах – где назначение происходит согласно политическим убеждениям. Здесь можно стать хорошим режиссером, трендовым артистом либо художником, лишь сообразуясь с отношением к режиму и власти. Вот же, все время вертелись перед глазами люди – на съемках, на репетициях, – у которых один спектакль был ничего, с другого дружно валил народ, а третий и вовсе не доживал до выпуска. И вдруг я вижу, что наш маленький антимир командирует в светила артистов, режиссеров, писателей, которых невозможно или трудно держать за львов толстых или станиславских. А самое печальное – что нет между мирами и антимирами никого, кто бы примирил тех и других.

– С ходу: Михаил Жванецкий.

– Михаила Михайловича дружно обшипели, когда он имел неосторожность получить от Путина орден. Он «обернулся» разрешенным сатириком и еще бог знает кем.

– То есть либеральный террор существует?

– Еще не террор, нет. Но когда слово «либерал» произносится с насмешкой и иронией – вновь, как век назад и раньше, – ты понимаешь, что у тогдашней и сегодняшней усмешки над либералами общие корни. И черта, за которой либерал становится смешным, по-прежнему все та же.

– А государственник, охранитель – когда он становится смешным?

– Они реже сбиваются на фальцет. Эти смешны другим: своей косностью, косноязычием, неповоротливостью… Сердюков, например, сам по себе прекрасная мишень, не попасть невозможно: толстый красный директор. Воплощенный архетип советского начальника. Но какой же он охранитель? Не сберег все, что охранял…

– Публика не в сети тоже требует протестной активности?

– О нет. Прежде всего, нет уже былого понятия «публика». Это уже не тот монолитный коллектив, который плачет и смеется над общими героями. Советский концерт ко Дню милиции, честно сказать, не очень отличался своей публикой от мхатовской премьеры. Да, студенты и ИТРы заполняли галерку и задние ряды, но партер всегда оставался неизменным. Сейчас – расслоение пролегло прямо по дорогам к клубам. Хочешь – слушай стихи, хочешь – пой караоке, хочешь – иди в «Жан-Жак», а хочешь – в клуб имени Красной Синьки.

Столько ячеек в этих сотах, по которым люди растеклись… Да, кто-то не собирает прежних залов – но со своим ульем у него все в порядке, на его мед слетаются все те же пчелы.

Правда, сейчас человеку, который работает на сцене лет пять, дают народного – а раньше с похожими текстами или песенками худсовет и вовсе разжаловал бы из артистов. В 1990-е звания давали едва ли не через день: сегодня – заслуженный, завтра – народный. В Театре эстрады мне еще в 1988-м предложили податься на заслуженного – я на смех поднял: только что мы с советской системой званий простились, помахали ей рукой – и опять «заслуженный»? Потом в концертном зале «Россия» сказали: «Фимочка, ну неудобно выходить без звания, давай похлопочем». Я – опять на смех. А оно чудесным образом вернулось, это комичное уважение. Кем заслуженный, чей народный, кто здесь народ – вот те двое, которые бумагу подписали? Хорошо, десять. Абсурд же.

– Чрезвычайно укорененное явление, если что. Например, Владимир Мирзоев уверен, что абсурд в России – не тот, который со званиями, а на сцене и в литературе – прямое продолжение традиции юродивых.

– А для меня абсурд – это еще и обретение свободы. Буйные пятна на холсте, поэтическая несусветица Велимира Хлебникова и Алексея Крученых, фантазия, выводящая тексты Даниила Хармса за границы душевного здоровья…

– Он в них и сам, похоже, редко пребывал.

– Это да. Но нам, здоровым людям – а мы ведь здоровы, да? – это нравится. На самом деле это нездоровье называется свободой. Мы по рукам и по ногам связаны этикетом, условностями, приличиями, нашим знанием о культуре. И иногда эти условности принимаем за саму культуру. Порой взрослых людей надо отпускать в песочницу – так, как туда отправляет своих артистов Володя Мирзоев. Искусство может быть завораживающим в своей детскости. Конечно, мы обставили «-измами» и эту вольную лыжню. Но человек, который пускается в такое путешествие – переворачивает стулья, превращает всех в носорогов, ждет, пока старухи начнут падать из окна или поджидает все никак не приходящего Годо, – понимает, что этот путь ведет к свободе. Ты оставляешь путы условностей, которыми тебя повязало чужое знание, чужая воля, чужой вкус.

Но ведь должны же были когда-то мотивы классической венской школы обернуться отсутствием всяких мотивов у композиторов новой венской школы: Арнольда Шенберга, Антона Веберна, Альбана Берга…

– Какая-то все это недобрая свобода подбирается. Точнее, с отсутствием опыта добра в ее пределах.

– Зло – за стеклом, в качестве зрелища, – о, это тоже дидактика. Мы смотрим шекспировские хроники, где все тонет в злодействе. И во-первых, расстаемся с частью страха в нас самих, а во-вторых, когда мы обнаруживаем зло в литературных героях, в повороте башки Иуды, мы запоминаем его очертания…
С добром хорошо устремляться в нирвану, давать место бесплотности. А для меня блаженство всегда связано с биением сердца, но не с умиротворением, не с покоем. В состоянии нирваны я, пожалуй, не выдам ни одной приличной мысли.

– Вы боитесь возраста? Стать благородным стариком?

– Как раз благородным – не боюсь. Когда смотришь на Владимира Михайловича Зельдина, понимаешь, что это красиво, почетно и тщеславно; почему нет? Но такие случаи старости единичны. Мы сидим в высотке на Котельнической, где за каждым окном – страшная тайна. Здесь жил советский истеблишмент. Когда нарыли архив хлопот и заявлений по поводу квартир, распределяемых в этом доме, всплыло много всяких историй. На одного доносили, другого просто подставляли – мол, есть у него жилплощадь в Нижних Серунах… Орденоносцы вели себя, как подонки. Лучше бы этим архивам оставаться где-нибудь в пыли. Так вот, за каждым окном здесь остановилась старость. И в большинстве случаев она была совсем незавидна. История бриллиантов Людмилы Зыкиной будет еще долго блестеть – в гонорарах сценаристов, актеров; эти камни так сразу не погаснут, но тут умирали и она, и Марина Ладынина, и Лидия Смирнова, и Василий Аксенов, и Андрей Вознесенский, и Борис Новиков. Много людей дожили здесь до не-зельдинской старости – некрасивой, больной, зависимой от кого-то; хорошему детективщику тут работы – на всю жизнь.

Делаешь раз в год УЗИ – а потом вдруг почувствуешь, как шарик на животе замер: «А тут что? Минуточку-минуточку…» Очень не хочется. Когда уходят твои ровесники – Абдулов, Арлазоров – и уходят несправедливо, посреди жизни цветущей: много-много могли бы еще сделать, и сколько им до зельдинских лет было жить да жить; да что жить – хотя бы еще пару лет поездить в коляске инвалидной… не вышло: «ваша остановка, выходите». Боишься не старости, а того, что уже знаешь из приобретенного опыта ухода за родителями или за дедом… За всем, что влечет не-зельдинская старость – с серыми больничными простынями, с каками, с писями, с подниманием с унитаза, когда этот мешок – вчерашнего человека – не можешь на себе нести. Когда пропадает ощущение брезгливости, и ты понимаешь, что тебя уже не волнуют запахи – просто надо довести до конца, чтобы тебе самому не было совестно в момент расставания. Отупения старости, боли старости, зависимости старости – очень не хочется. Я и так-то зависеть не очень люблю. Да еще от этой дуры…

Да, третий или четвертый год я сталкиваюсь с тем, что даже мои, очень невинные тексты редеют при выходе к телезрителю. Смотрю – тут предложения хватился, а здесь целый абзац утек. Электронный монтаж. Поди пойми. Можно было бы сказать: «Ах так?! Тогда я ухожу на канал «Дождь» – где меня никто не ждет. Нет. Я думаю, что и в усеченном виде что-то могу. Хотя страх есть: а вдруг однажды эти электронные ножницы вместе с фразой отхватят и исполнителя? Я же помню, как в советские годы можно было сделать судьбу безвестной. Год, два тебя нет в эфире – и ты Мулерман, которого уже никто не помнит. Хорошо, если ты есть на старой пленке в ютубе. Понятно, что этих роликов для вечности маловато – но не хочется как-то совсем бесследно. Даже от реактивного самолета на какое-то время полоска остается, а тут целая жизнь – и в белую дымку; несправедливо.

И понимаешь, что протест против человека, который тебя сократил, мало что значит. Ты теряешь не деньги на новые фильмы, не снисхождение власти – ты теряешь саму работу. Всю! Потому что она для тебя – в том числе – и в этом ящике. Сократили реплики, сократят и тебя…

В 1990-х, когда все разрешенно заговорили, на концерт ко Дню милиции, где в зале сидели все, от Чубайса и выше, к тебе приходили за кулисы и просили «поострее». Когда Ельцин приехал на «Юморину» в Кремль, нас не то что не предупредили – не дали никаких наводок по поводу репертуара. И я читал в его присутствии «Сексанфу» – монолог Семена Альтова про деревенскую пару, которой попала в руки тибетская брошюра о сексе. Сейчас этот монолог многие знают наизусть, но я понимаю, что в сетке правительственного концерта он невозможен никак.

И вот, после такой вольницы, любой большой концерт вновь приобрел эту совковую статусность. Сейчас «датский» концерт – это так: треть – про войну, надрывно, минорно, шаблонно. Треть – запетая классика. Треть – голимая попса, которая нравится женам из истеблишмента. Или владелицам тринадцатикомнатных апартаментов; бог его знает, кто теперь определяет вкусы. Одно слава Богу: такой дремучий концерт совсем растерял телевизионные рейтинги.

– Будто над недремучим концертом сатиры и юмора тут же не поглумится интеллектуальная публика. Обидно, да?

– Как раз нет. Я очень хорошо понимаю, на чем держится недоумение людей, смотрящих такой концерт по телевизору, – экран отсекает, убирает атмосферу такого зрелища. Когда я с чашкой кофе в правой и с Хайдеггером в левой руке поворачиваю взгляд на Павла Волю, Евгения Вагановича или, на худой уже конец, Шифрина – я не понимаю, кто этих людей в зале заставляет над ними смеяться. Это, наверное, люди-сволочи, крайне невежественные… Тем временем камера выхватывает в зале лица пришедших на бенефис этого самого а. Среди них – лица Владимира Зельдина, Римаса Туминаса, Романа Виктюка, Сергея Маковецкого. Хохочут так же, как их соседи – старушка, токарь или студент. Они охвачены общей атмосферой. У них нет цели написать критическую статью. Вот и поди возрази Михаилу Бахтину: смех – штука карнавальная, иногда довольно простая и грубая.

Понятно, что у тех, кто принципиально не включает «зомбоящик», – другой, интеллектуальный смех: уже перемололи в блогах на муку своего Путина и не знают, что делать дальше…

– Посмеяться над ним, например?

– Ну нет. Для них Путин – это Ричард III, злодей. Смешным он у них не выходит. Медведев – да. Тут и маленький рост, и попытка приосаниться, и детское выражение лица… А этого и по пояс раздели, и встретили вынырнувшего с помытыми амфорами – а хохотать все равно не получается. С разных сторон обступали деятели культуры, по-разному пробовали его рисовать – мышью, молью, Мефистофелем. Сейчас в социальных сетях популярны старые снимки Путина при Собчаке – с угодливым (допустим) выражением лица… А не получается.

– Опять же, кому как. С прошлогоднего путинского полета со стерхами посмеялись изрядно.

– Ржали, да. Но тут чисто стилистическая ошибка вышла: сам наряд стерха подкачал. Животное-то смешное, длинноногое. Дело благородное, почти «Гринпис» – а вот просчитались технологи. И то: поржали – и перестали. Наверное, потому что сам со стерхами полетел и сам за теми же амфорами нырнул. Или когда доктор ему плечо рассматривает – каждый ли 60-летний человек на камеру разденется? Не «мистер Вселенная», конечно, но стыдиться совсем нечего.

Для меня ряд правителей города Глупова он пока не замкнет. Для меня он пока не Органчик, у него пока не щедринская фамилия. Впрочем, Синявский-Терц считал и фамилию Пушкин смешной…

Не знаю, правда, каков Путин в глазах молодого человека, не обладающего комплексом страхов моей поры. Мой приятель Женя Харитонов – его не печатали, после смерти вышел двухтомник – показывал гостям, в том числе и мне, дырку в стеклянной двери. Он прошиб ее, когда, будучи здоровым мужиком, упал в обморок – лишь оттого, что к нему в дверь по навету соседей позвонил милиционер. Показывал со смехом. Можно понять, что это был за смех… У меня нет особенных скелетов в шкафу, но и я, когда вижу с балкона входящего в подъезд милиционера, не очень хочу, чтобы он поднялся на мою лестничную клетку. Даже для того, чтобы взять у меня автограф…

В эту жизнь я вошел не с датой из собственной метрики. Моя история началась 19 августа 1938 года – в ночь, когда в Орше арестовали Залмана Шифрина, моего отца. Я могу разыграть эту ночь по секундам… Вижу там себя, в папиных очках, читающего «Боги жаждут» Анатоля Франса. Тогда, в три предрассветных часа, началась моя жизнь. Тогда задышала моя клетка – задолго до того, как я открыл глаза, появившись на свет. В этой клетке все и заключено: и страхи, и отношение к власти, и к протесту, и к жизни, и к смерти – ко всему! Сдернули с человека очки, вынули шнурки из ботинок, срезали пуговицы со штанов – повели через город на улицу Ленина, в Центральную тюрьму. Я с этим роликом в башке живу, до дыр зацарапал эту пленку…

Кстати, у Путина еще есть шанс стать смешным. Еще три срока – и брежневские «сиськи-масиськи» покажутся детским лепетом.

ДОСЬЕ

Шифрин Нахим Залманович (Ефим Шифрин) родился 25 марта 1956 года в Сусумане Магаданской области. После реабилитации отца – Залмана Шифрина – семья переезжает в Юрмалу. Учился на филологическом факультете Латвийского государственного университета, в училище циркового и эстрадного искусства на курсе Романа Виктюка. В 1985 году окончил ГИТИС. В 1990 году основал «-Театр», функционирующий до сих пор. В том же году появился моноспектакль «Я играю Шостаковича». Первый лауреат премии «Золотой Остап» (1992). Среди театральных и телевизионных работ – «Пьеса для мужчины» по рассказам Даниила Хармса, роль Бургомистра в «Драконе» Евгения Шварца, «Контракт» Славомира Мрожека (реж. Владимир Мирзоев), «Я тебя больше не знаю, милый», «Любовь с придурком», «Путаны», «Коза, или Кто такая Сильвия» (реж. Роман Виктюк).