Политика либеральных монетаристов. Часть1: Страна, которую не жалко

Замедление темпов экономического роста для многих политиков и экспертов оказалось неожиданным. Оно наступило, несмотря на стабильно высокие цены на нефть, устойчивый рост американской экономики и отсутствие каких-либо ощутимых потрясений на европейских рынках. При том критическом уровне социальных обязательств (прежде всего пенсионных), которые взяло на себя правительство, переход к практически нулевому росту становится угрожающим.

Важнее даже другое. История России демонстрирует, что рост на уровне «около нуля» не свойственен нашему менталитету. Мы можем либо расти и развиваться высокими темпами, удивляя весь мир, либо столь же стремительно скатываться вниз.

Разумеется, я не претендую на то, чтобы нарисовать полную картину случившегося с нашей экономикой, скорее это некие «штрихи к портрету». Хотелось бы, прежде всего, обратить внимание на саму идеологию проводимых в последние 20 с лишним лет либеральных реформ и ее последствия. Эта идеология стала причиной не только очевидных провалов в экономической политике, но и того состояния глубокой апатии, безнадежного эгоизма, отсутствия «образа будущего», высоких целей и ясных перспектив, в котором сегодня пребывает российское общество.

Утопию – в жизнь!

Начиная с конца 80-х годов прошлого века вплоть до наших дней экономическую и социальную политику определяют деятели, которых можно назвать прозападными либералами, а если говорить об экономической составляющей их идеологии – либеральными монетаристами.

Эти люди организационно не оформлены: они могут работать в структурах власти или пребывать в оппозиции, принадлежать к разным политическим партиям и движениям и т. д. И между тем следует говорить именно о некоем сообществе, поскольку то мироощущение, которое объединяет этих людей, гораздо важнее всего того, что их разъединяет. Эти люди говорят на одном языке, наполненном хорошо понятными им аллюзиями, метафорами и цитатами из любимых ими литературных произведений, у них сходное мироощущение, им комфортно в обществе друг друга, у них нет стилистических разногласий, хотя есть политические. Они понимают друг друга даже не с полуслова, а скорее с мимолетного взгляда, подобно членам каких-то экзотических меньшинств или тайных обществ. История великих революций прошлого наглядно демонстрирует, что такого рода сплоченные малые сообщества порой оказывают на общественные процессы значительно более сильное воздействие, чем формально организованные многочисленные партии, движения, профсоюзы и т. д. В общественной жизни, как и на войне, действует принцип, сформулированный Петром I: «Не множеством воюют». Вот почему было бы ошибкой недооценивать возможности прозападных либералов по причине их малочисленности.

В качестве желаемого «образа будущего» либеральные реформаторы в свое время избрали предельно идеализированные западные либеральные демократии, в которых роль универсального регулятора играет «свободный рынок», якобы способный согласовать и уравновесить самые разнообразные интересы, существующие в экономике, в обществе и во власти. Такой рынок, по мысли прозападных либералов, следовало внедрить в России как можно скорее, не считаясь с возможными потерями и издержками.

Либеральных реформаторов не смущало, что «свободный рынок» в описании Фридриха фон Хайека и других экономистов ультралиберального толка – это некая умозрительная идеальная модель, нигде и никогда не существовавшая.

Мы имели возможность убедиться в том, что даже очень жестко регулируемый рынок в США не позволил избежать кризиса 2008 года, спусковым крючком которого послужили, по сути дела, мошеннические операции с ипотечными закладными бумагами. В США и на Западе укрепляются в уверенности, что рынок нуждается в еще более эффективном государственном регулировании, что сегодня первостепенное внимание нужно уделять инфраструктуре и реальному сектору, ограничивая интересы финансовых спекулянтов.

Таким образом, провал российских либеральных реформ был запрограммирован с самого начала: это была попытка построить идеальную модель, способную функционировать лишь в человеческом воображении. По своему мировоззрению прозападные либералы оказались утопистами, а по своим методам – радикальными разрушителями, не случайно в 90-е годы их называли «необольшевиками».

Страна, которую не жалко

Образ действий прозападных либералов органически вытекал из их нигилистического отношения к России, которая, по их мнению, не внесла ничего особенно значимого ни в мировую историю, ни в мировую культуру.

Такую «малоценную», с их точки зрения, страну не грех было подвергнуть любым, пусть даже самым разрушительным экспериментам; если не получится – все равно не жалко!

Этот парадоксальный взгляд был распространен среди очень немногочисленной западнической прослойки российского общества со времен «Философических писем» П. Я. Чаадаева. В наше время прозападные либералы вновь взяли его на вооружение.

Сегодня они почти всегда говорят «эта страна» вместо «наша страна». С их уст легко слетают заявления о том, что российскому народу и его элитам «практически нечем гордиться», что наше недавнее прошлое было «сплошной Катынью»; для них нет разницы между подразделениями СС и советской военной контрразведкой; им по душе глумление над национальными святынями вроде «панк-молебна» в храме Христа Спасителя. На российский народ они смотрят с надменным высокомерием «миссионеров», волею случая оказавшихся среди диких туземцев. Себя же они воспринимают в качестве «посланцев» несравненно более высокой западной цивилизации, нелегкая задача которых – «сломать через колено» национальный менталитет и традиции.

Отсюда, кстати, характерные для прозападных либералов «двойные стандарты» на грани «раздвоения личности»: те «грехи», которые они страстно обличают в других (использование служебного положения в целях личного обогащения, аморализм, необузданная любовь к «сладкой жизни»), они поразительно легко «отпускают» себе самим и даже афишируют их.

Не удивительно, что для реформаторов 90-х годов не представляли никакой ценности ни предприятия российского ВПК с их новейшими разработками, ни космическая индустрия и другие высокотехнологичные отрасли, ни научные институты и конструкторские бюро мирового уровня; все это рассматривалось ими в качестве бесполезных пережитков «советской империи», от которых следовало как можно скорее освободиться.

Их не смущал даже тот факт, что США активно изучали и советскую систему образования, и наработки советского проектного менеджмента и активно использовали их в ходе реализации лунной программы и других высокотехнологичных проектов.

Но самой главной жертвой «шоковой терапии» оказались люди – миллионы высококвалифицированных ученых, инженеров, конструкторов. Эти специалисты, создававшие реактивные самолеты, атомные электростанции, лазерные установки, космические корабли, не могли понять, почему они в одночасье стали никому не нужными, почему страна, которая еще вчера гордилась ими, обрекла их на безработицу, зачастую едва ли не на голод, на физические и моральные страдания. В 90-е годы эти люди нередко сходили с ума, спивались, кончали жизнь самоубийством. Однако у либеральных реформаторов судьбы тех, кто «не вписался в рынок», не вызывали ничего, кроме глумливого презрения. Они советовали таким людям стать челночниками, сторожами, мелкими торговцами, питаться еловыми шишками и другими дарами леса.

Как не вспомнить здесь слова великого реформатора Сингапура Ли Куан Ю, который писал, что «талантливые люди являются наиболее ценным достоянием страны». Отечественные прозападные либералы при всем своем фирменном снобизме и высокомерии сами не отличались особыми талантами и не желали ценить их в других.

Таким образом, реформаторы безжалостно лишили страну тех ресурсов, которые могли бы позволить – при их разумном вовлечении и использовании – успешно построить рыночную экономику и выйти на траекторию устойчивого роста с темпами по крайней мере не ниже китайских.

Отговорка прозападных либералов в духе того, что «мы – не китайцы», просто нелепа: ведь ситуация в Китае, еще не пришедшем в себя после ужасов «большого скачка» и «культурной революции», на момент начала реформ была неизмеримо хуже, чем в СССР конца 80-х годов.

Следовало бы провести инвентаризацию имеющихся у страны ресурсов, осознать, что нам нет смысла пытаться производить все – от иголки до самолета, – и уже затем определить те технологические направления, на которых у нас был реальный шанс конкурировать с Западом, с тем чтобы направить туда необходимые ресурсы.

Вместо этого был избран иной путь – отказа от реально имевшихся у нас конкурентных преимуществ в надежде стать «похожими на Запад», причем не столько на реальный Запад, сколько на Запад виртуальный, существующий исключительно в воображении горе-реформаторов.