ДИАГНОЗ СИСТЕМЕ УСТАМИ ПРИЗНАННОГО МЭТРА

Это – копия материала, пришедшего мне по рассылке. И такого материала, к которому у меня нет комментариев, поскольку всё, что в нём сказано, истина – без всякого сомнения…

Может быть, у кого-то будет что добавить, не знаю, но надеюсь…

Владимир Познер: «В России никогда не существовало журналистики»

В субботу, 25 мая, в пресс-центре РИА «Новости» состоялась открытая лекция Владимира Познера, в которой он рассказал о журналистике в России и ее перспективах. Slon публикует сокращенную версию лекции и ответы на некоторые вопросы слушателей.

Я предлагаю ограничить наши изыскания определенными временными рамками. Давайте признаем, что в античности журналистики не было – была литература. В Средние века и в феодальное время ее тоже не было, само слово происходит от французского «жур», что значит «день». Журнал – нечто такое, что появлялось каждый день, первое упоминание о нем относится к концу XVII века. Тогда под журналистом подразумевали человека, который занимается чем-то каждый день, если можно так сказать, деньской. Журналист в современном понимании появляется лишь в XVIII веке. Тогда возникает такое явление, как четвертая власть. Для ее существования нужны были три другие власти. Прежде их не было, и лишь после революции 1789 года возникли реальная исполнительная, законодательная и судебная власти.

В России никогда не существовало журналистики, потому что никогда не было трех реальных ветвей власти, независимых друг от друга. До 1917 года власть была одна, царская, исполнительная, которая функционировала плохо. Следовательно, все выходившие журналы, которые издавал, например, Новиков, куда писал Пушкин, журналистикой не являлись. Можно говорить о небольшом окне, образовавшемся между февралем и октябрем 1917 года. Тогда вроде бы стали появляться реальная законодательная, исполнительная и судебная власть, а вместе с ними и независимая журналистика. С другой стороны, когда мы говорим о независимой журналистике, мы понимаем, что каждый из нас зависим как журналист – от того, кто нас нанял. Но здесь важна независимость от властей, от исполнительной власти прежде всего. Вспомним про то окно 1917 года – после небольшого скачка в развитии все очень быстро закончилось, журналистика не состоялась.

Будучи молодым человеком, я пришел в сферу, называвшуюся тогда советской журналистикой, и хорошо помню, что она собой представляла. Если мы придумаем ей прилагательное, как в случае с демократией (суверенная, управляемая – они не имеют никакого отношения к демократии как таковой), то советская журналистика была пропагандистской. Как назывался журналист в СССР? Солдат идеологического фронта. А что солдат? Он получает приказ и обязан выполнить его. Если он делает это хорошо, то получает поощрение – медаль, орден, он может даже стать офицером, генералом, то есть политическим обозревателем, но при этом его позиция – солдат идеологического фронта – не поменяется. Задача формулировалась четко: продвигать политику партии и правительства. Можно делать это блестяще, писать великолепные статьи, превосходно говорить, но это не журналистика. Она не может быть пропагандой по определению, она не может быть управляемой. Был Союз журналистов, конечно, и много других союзов, но самой журналистики не было.

Проведем параллель. У нас есть абсолютно блестящие врачи – у нас нет системы здравоохранения. Были блестящие журналисты – не было журналистики. Тогда мы должны признать, что, когда Михаил Сергеевич Горбачев пришел к власти, именно благодаря ему, не любимому нашим народом, и благодаря его сподвижнику Яковлеву, еще более нелюбимому, зародилась журналистика. У Марка Твена был рассказ «Журналистика в Теннесси», он очень напоминает мне ту ситуацию: только тогда стреляли из кольтов, а у нас из кольтов не стреляли, но поведение было очень похожим. Появилась гласность.

Это было что-то совершенно новое, неожиданное. Никто не догадался, что просто появилась журналистика.

Мы – продукт собственного прошлого, оно висит над нами, мы никуда не можем деться. В США был профессор Фред Френдли. Он преподавал в Колумбийской школе журналистики, которую я считаю лучшей в мире. Туда приходят люди с другой профессией, ведь нельзя научиться журналистике, факультет журналистики – это издевка. Человек в 18 лет вдруг решает, что будет журналистом, но почему? Что он знает? В Колумбийскую школу вы приходите, уже имея высшее образование и поняв, что хотите заниматься именно журналистикой. Так вот Френдли как-то собрал американских журналистов и поставил перед ними такую задачу:

Через 30 секунд все журналисты сказали, что сделают все возможное, чтобы информация стала доступной людям. Это долг, причем долг перед аудиторией, не перед правительством, не перед президентом, а перед теми, кто читает газеты и смотрит телевидение. Людей это касается напрямую, ведь их детей, мужей, братьев отправят на войну.

Такой же вопрос я задавал многим российским телевизионным журналистам. Ответы примерно такие: «Я ничего не сделаю, ведь это будет непатриотично», «Скажу, что, мол, ходят слухи, что наша страна собирается объявить войну другой стране». За все это время я встретил только одного человека, сказавшего, что постарается донести информацию до аудитории.

Если бы мне ответили: «Я ничего не сделаю, потому что мне страшно», я бы понял.

Вы когда-нибудь слышали, чтобы власть заявила: «Вот видите, как плохо мы сделали?» Это театр абсурда.

Рядовые граждане тоже не будут этого делать. Сам журналист ничего не может изменить, четвертая власть – это не та власть, которая может взять и сделать, она может лишь информировать, обращать внимание на то, что не в порядке. С этой точки зрения с журналистикой плохо.

В ней есть некие принципы. Во-первых, говорить правду. Мне могут возразить, что правда бывает разной, но если я, например, скажу, что сегодня суббота, а в Японии, может быть, уже воскресенье, это будет правдой. Нужно быть уверенным для себя в том, что говоришь правду. Во-вторых, нужно уметь держать в узде собственные симпатии и антипатии. То, что показывают сегодня, – это мысли одного человека, он не говорит о том, что ему не нравится, он говорит лишь то, что подтверждает его точку зрения. Это не имеет отношения к журналистике – та же пропаганда. Долг журналиста – информировать, а то, что он думает по этому поводу, – это совсем другое дело. Наша журналистика почти исключительно занимается пропагандой – либо с одной стороны, либо с другой. В-третьих, нужно быть объективным. Мы не можем быть объективными всегда, мы не роботы, но нужно стараться.

В сегодняшней России все эти три вещи необыкновенно тяжелы, потому что нет четвертой власти. Давайте признаемся, что все остальные ветви власти реально зависят от исполнительной. Как быть журналистам в этой ситуации? Они пытаются быть борцами, утверждая: что бы власть ни делала, все плохо. Или, напротив, государственный тип – что бы власть ни делала, это хорошо. Есть даже люди, называющие себя журналистами, которые являются депутатами Государственной думы, членами партий. Разве такой журналист может публично обратить внимание на что-то не совсем правильное в этой партии? Не может. Тогда какой же он журналист?

Я хотел бы сравнить журналиста с врачом. Представьте поле боя, раненых. Разве врач имеет право спрашивать национальность? Перед ним, может быть, последний фашист, но он обязан спасать, это его долг – спасать жизнь человека. В какой-то степени журналист делает то же самое: он не имеет права выбирать, он должен думать о своей аудитории.

Безусловно, я должен сказать, что там, где нет демократии, – нет журналистики, потому что там, где нет демократии, нет уравновешивающих друг друга ветвей власти. Я не просто говорю, что у нас нет журналистики, – это логика развития, это не Путин виноват. Может ли так быть, чтобы три основных канала телевидения управлялись, прямо или косвенно, государством? Разумеется, нет.

Когда в Западной Европе вершилось Возрождение – удивительное, исключительное явление, которое родило величайших гениев, – в России было татаро-монгольское иго. И длилось оно 250–300 лет. Это влияет на то, кто мы. Вот когда был железный занавес! Когда стали приезжать иностранцы, их селили отдельно, чтобы они не заразили своими мыслями русского человека. В советские времена все было так же, только это не называлось Немецкой слободой.

Прослеживается определенная последовательность, это все та же история, тот же взгляд.

И то, в 1861 году крестьянам не дали земли. Эти люди оказались нигде, только их дети, может быть, даже внуки встроились в другую жизнь, начался капитализм, не очень красивый, правда. А потом – советское время. А колхозник – разве свободный человек? Мы все помним, что у них не было паспортов, они не могли уехать без разрешения. Должен измениться национальный менталитет, взгляд на жизнь, а это не происходит в одно или два поколения. Я всегда говорю своим западным знакомым: «Вы нетерпеливы, вам потребовалось 200 лет для демократии, и то она далека от совершенства». Сейчас все ускорилось, и у нас этот процесс не займет 200 лет, я думаю, нам придется ждать лет 30–40. Вспомните легенду о Моисее, в этой истории замечательная мудрость – рабское  не отпускает. Хочется закончить позитивной нотой: состояние у журналистики сегодня замечательное, учитывая то, откуда мы идем. 

Вопросы и ответы

– В журналистской практике есть множество простых жизненных ситуаций, например журналист может взять интервью у человека в тюрьме, этого человека потом сажают в ШИЗО, я знаю людей, которые вывозили героев своих публикаций из одной не очень свободной страны в другую, более свободную. Как вы смотрите на такие ситуации? С точки зрения того, что изложили вы, они выходят за грани этики.

– Вы лишаете журналиста возможности быть человеком. Его профессия совершенно определенная, но это не мешает ему делать какой-либо поступок. Например, я известен, так получилось. Если я известен, я действую на общественное мнение. На Сахарова и на Болотной я был, но я старался не приближаться к телевизионным камерам. Я был, потому что хотел знать, что там происходит, ведь как я буду об этом говорить, если я там не был? А открыто говорить, за что я выступаю, я не должен. Помощь же человеку, которому угрожает опасность, не противоречит журналистике.

– Если бы вы были корреспондентом и вас отправили бы на Дубровку в 2002 году, вы бы вышли в прямой эфир, когда штурм начался?

– Если я знаю, что начался штурм, и если я знаю, что террористы взорвут все, если я сообщу об этом, тогда возникает вопрос ответственности. Оливер Уэнделл Холмс-младший, член Верховного суда США, сказал: «Человек не имеет права кричать "Пожар!" в битком набитом кинотеатре только потому, что он хочет кричать "Пожар!"». Это ограничение свободы слова? Да. Это ограничение называется ответственностью. Вы должны думать о последствиях.

– На что должно быть похоже ток-шоу внутри настоящей журналистики?

– Жанр ток-шоу придумал Фил Донахью, причем совершенно случайно. Он был молодым выпускником университета и работал на телерадиостанции в городе Дейтоне. Там был человек, который вел телевизионную передачу: интервьюировал какого-нибудь гостя, причем при этом присутствовала некая аудитория. Этот человек заболел, и Фила попросили заменить его. Через три минуты он не знал, о чем спросить пришедшего к нему гостя. Тогда он в отчаянии кинулся к публике и спросил, хотел ли кто-нибудь из них задать вопрос. Так родился жанр. В таком виде это просто замечательно – идет разговор, и в нем принимают участие обыкновенные рядовые люди. Это не спор, не дебаты, это совсем другое. Постепенно все стало поворачиваться к тому, что мы имеем сегодня в России, или к ток-шоу Джерри Спрингера, когда муж с женой устраивают разборки в прямом эфире, их разнимают. Это происходит, когда коммерческое телевидение становится главным. Настоящее ток-шоу сегодня никто не будет смотреть – нет никакого драйва. Жанр ток-шоу в том смысле умер.

Источник: http://slon.ru/calendar/event/945860/?utm_source=slon&utm_medium=email&utm_campaign=20130531