окончаниеЛюдей, приговоренных к расстрелу, привозили в Бутово, не сообщая, зачем и куда их везут; делалось это умышленно, во избежание лишних осложнений. Машины, крытые автозаки, в народе упорно называли “душегубками”. Ходили слухи, что людей травили в автозаках, выводя трубу с выхлопными газами внутрь фургона, где находились осужденные. По поводу этих “душегубок” мнение старшего поколения работников НКВД неоднозначно. Часть из них утверждает, что это бред и такого быть не могло, а часть считает, что это возможно. “Я лично, — заметил полковник Кириллин М. Е., рассказывая о Бутовском полигоне, — не исключаю того, что такую систему могли придумать в целях, так скажем, нейтрализации каких-то активных действий людей, которые догадываются, что их везут на расстрел. Но это только предположение, мы можем опираться лишь на документы”. В 1938 году Берг обвинялся, как изобретатель “душегубок”, но он тогда на следствии это отрицал. В 1956 году при попытке реабилитации Берга это так же не было доказано.
Автозаки, в которые вмещалось 20—30, иногда до 50 человек, подъезжали к полигону со стороны леса примерно в 1—2 часа ночи. Деревянного забора тогда не было. Зона была огорожена колючей проволокой. Там, где останавливались автозаки, находилась вышка для охраны, устроенная прямо на дереве. Неподалеку виднелись два строения: небольшой каменный дом и длиннейший, метров восьмидесяти в длину деревянный барак. Людей заводили в барак якобы для “санобработки”. Непосредственно перед расстрелом объявляли решение, сверяли данные. Делалось это очень тщательно. Наряду с актами на приведение в исполнение приговоров, в документах были обнаружены справки, требующие уточнения места рождения, а нередко и имени-отчества приговоренного.
При той поспешности, с которой велось тогда следствие, не приходится удивляться, что в Бутово для исполнения приговора могли привезти одного брата вместо другого или человека, приговоренного не к расстрелу, а к 8 годам заключения; причиной приостановки казни могло еще служить отсутствие фотографии, по которой сверялась личность приговоренного. Во всех этих случаях исполнение приговора откладывалось, людей возвращали назад в тюрьму. Эта скрупулезность на месте казни иногда действовала в интересах людей, но случаи отмены “высшей меры” были крайне редки; обычно после выяснения недоразумения человек повторно доставлялся на Бутовский полигон для расстрела.
Приведение приговоров в исполнение в Бутово осуществляла одна из так называемых расстрельных команд, в которую, по рассказам и. о. коменданта, входило три-четыре человека, а в дни особо массовых расстрелов число исполнителей возрастало. Один из местных жителей, служивший шофером на автобазе НКВД (а шоферы автобазы НКВД были тогда люди осведомленные), говорил, что весь спецотряд состоял из двенадцати человек. В этот спецотряд входили команды, которые действовали в Бутово, Коммунарке и в Москве, в Варсонофьевском переулке и Лефортовской тюрьме.
Первое время расстрелянных хоронили в небольших отдельных ямах-могильниках. Эти могильники разбросаны по территории Бутовского полигона. Но с августа 1937 года казни в Бутово приняли такие масштабы, что “технологию” пришлось изменить. С помощью бульдозера-экскаватора вырыли несколько больших рвов, длиной примерно в 500 метров, шириной в 3 метра и глубиной также в 3 метра (рвы реально видны на аэрофотокосмических снимках, которые были сделаны землеустроительными организациями для службы госбезопасности; на снимках четко прослеживаются полосы, означающие измененную структуру почвы на этих участках).
Процедура переклички, сверки с фотографиями и отсеивания людей, в отношении которых возникали какие-либо вопросы и недоумения, продолжалась, вероятно, до рассвета. Как рассказывал и. о. коменданта, исполнители приговоров в это время находились совершенно изолированно в другом помещении — каменном доме, что стоял неподалеку. К сверке документов исполнители никакого отношения не имели. У них были другие задачи, и они ожидали своего часа.
Приговоренных выводили по-одному из помещения барака. Тут появлялись исполнители, которые принимали их и вели — каждый свою жертву — в глубину полигона в направлении рва. Стреляли на краю рва, в затылок, почти в упор. Тела казненных сбрасывали в ров, устилая ими дно глубокой траншеи. За день редко расстреливали меньше 100 человек. Бывало и 300, и 400, и свыше 500. В феврале 1937 года 28 числа было расстреляно 562 человека. По словам и. о. коменданта, исполнители пользовались личным оружием, чаще всего приобретенным на гражданской войне; обычно это был пистолет системы “наган”, который они считали самым точным, удобным и безотказным. При расстрелах полагалось присутствие врача и прокурора, но соблюдалось это далеко не всегда. Зато всегда у исполнителей имелась в изобилии водка, которую привозили в Бутово специально в дни расстрелов. По окончании казни заполняли бумаги, ставили подписи, после чего исполнителей, обычно совершенно пьяных, увозили в Москву. Затем к вечеру появлялся человек из местных, чей дом до 50-х годов стоял на территории полигона. Он заводил бульдозер и тонким слоем земли присыпал трупы расстрелянных. На следующий день расстрелов все повторялось сначала. Это была настоящая фабрика смерти.
Если посмотреть на биографии исполнителей, мы увидим, что это все офицеры. Как правило, это были люди с начальным образованием, зато имевшие большой опыт работы в органах, пришедшие туда еще в годы гражданской войны или вскоре после нее. Эти люди были убеждены, что действуют правильно. Их вера в непогрешимость собственных действий основывалась на приказах высшего руководства, подпитывалась оголтелой и злобной прессой, ежедневно изрыгавшей брань в адрес пресловутых “врагов народа”. Но и для таких неразборчивых в средствах и малокультурных людей, какими были исполнители приговоров, все было не так просто, как принято думать.
“Не будем забывать, — говорил полковник Кириллин, — что им приходилось расстреливать и своих, таких же как они, сотрудников НКВД, бывших боевых товарищей по гражданской войне. Понять, почему, например, вчерашний орденоносец, корпусный комиссар А. Х. Артузов оказался шпионом чуть ли не десяти разведок, было действительно сложно”.
Политическая обстановка в стране создавала тот фон, при котором эти люди могли исполнять приказы, не испытывая при этом больших угрызений совести. И все-таки, как видно из личных дел исполнителей, они умерли в сравнительно молодом возрасте; имеются сведения, что один из них повесился, иные спились. Но и для тех, кто благополучно дожил до старости, их прошлое, связанное хотя бы косвенно с массовыми расстрелами, являлось источником постоянного страха. Из разговоров с и. о. коменданта Московского Управления члены Группы поняли, что он страшно боялся, как бы его семья не узнала когда-нибудь о его причастности к расстрельным акциям (по его словам, сам он лично не принимал участия в расстрелах).
Сотрудники госбезопасности смотрели личные дела исполнителей не столько потому, что хотели разобраться, что же это были за люди, сколько потому, что надеялись найти хоть какое-то упоминание о месте расстрела. Но таких упоминаний не было ни в деле коменданта Московского Управления Берга, ни в деле зам. начальника Московского Управления Семенова, ни в других документах. Следователи, которые поднимали эти дела в 50-е годы, похоже, знали, где все происходило, но документально это не было никак зафиксировано. Видимо, здесь сказывалась та полуправда хрущевской реабилитации, когда, с одной стороны, нужно было сказать правду, а с другой — сказать правду было никак нельзя.
“Мы видели множество дел, — рассказывал М. Е. Кириллин, — где стояли резолюции самого Хрущева (в те годы первого секретаря Московского горкома партии) на справках на арест членов партии (такие справки были тогда заготовлены на всех членов партии с дореволюционным стажем), как на людей, ставших неугодными тоталитарному режиму”. Конечно, сказать всю правду Н. С. Хрущев не мог, потому что, сказав ее до конца, и сам Хрущев, и все его окружение, и все подчиненные становились соучастниками того, что творилось в стране в 30-е—50-е годы. И появилась полуправда, которая состояла в том, что значительно преуменьшалось число расстрелянных за годы репрессий, в том, что составлялись и посылались родственникам расстрелянных фиктивные заключения о смерти. (“С 1955 по 1963 гг. органы госбезопасности направляли в отделы ЗАГС извещения о регистрации смерти расстрелянных, как умерших в местах заключения — с вымышленной датой смерти. С 1963 по 1988 гг. смерти расстрелянных регистрировались в отделах ЗАГС с указанием точной даты смерти, но без указания причины... И только с 1989 г. родственники расстрелянных стали получать свидетельства с указанием точной даты и причины смерти”. (Ленинградский мартиролог. 1937-1938. Спб. 1995. т. 1, с. 53)).
На фоне этой полулжи-полуправды возникла еще одна проблема, она была чисто юридического характера: это проблема установления юридического факта, что место, называемое Бутовским полигоном, на самом деле является захоронением десятков тысяч людей. Необходимо было принимать решение о возбуждении уголовного дела по факту обнаружения места захоронения. Надо было проводить квалифицированную эксгумацию, не какую-то подпольную, а настоящую, юридически обоснованную, утвержденную прокуратурой, попытаться установить личности по останкам, одежде. Надо было, убедившись в наличии захоронений, принимать официальное решение хотя бы, скажем, о прекращении дела в связи с тем, что нет в живых виновников преступления, зато можно было бы сказать о том, что есть показания свидетелей. Ведь одно дело — разговор, беседа, опрос, какие проводили Группа реабилитации МБ, и другое дело — допрос, где человек обязан говорить правду.
Крайний справа — Д. М. Шаховской (левый снимок); его отец, священник Михаил Шик расстрелян в Бутово 27 сентября 1937 года; его дедушка, князь Д. И. Шаховской был расстрелян в Коммунарке 15 апреля 1939 года; его дядя, князь Ф. С. Шаховской, расстрелян в Коммунарке 16 сентября 1938 года.
Воздвижение креста по инициативе и силами Православного Свято-Тихоновского Богословского института и панихида по убиенным у Большого Поклонного креста.К сожалению, сотрудники госбезопасности не встретили тогда понимания со стороны прокурорских работников, и дело возбуждено не было, хотя в ряде регионов (Томске, Ленинграде и др.), такие дела были возбуждены, и этот вопрос был решен юридически. У нас же в Москве проведшие расследование сотрудники МБ РФ вынуждены были составить простое рабочее заключение, подписанное начальником Управления МБ РФ А. А. Краюшкиным, начальником подразделения Центрального архива МБ РФ О. Б. Мозохиным и начальником подразделения реабилитации УМБ РФ по Москве и МО Н. В. Грашовенем о признании территории в районах подмосковного поселка Бутово и совхоза “Коммунарка” местами крупнейших массовых захоронений жертв политических репрессий. В этом заключении МБ РФ предлагается “считать, что граждане, безвинно расстрелянные в г. Москве в 1936—1953 гг. по политическим, национальным и религиозным мотивам, в отношении которых в архивных материалах ЦА МБ и УМБ по г. Москве и МО отсутствуют сведения о местах захоронения, погребены, вероятнее всего, на указанных выше территориях в районах подмосковного пос. Бутово или совхоза “Коммунарка”.
Следом за этим заключением МБ РФ о Бутово и Коммунарке было составлено сотрудниками УМБ по Москве и Московской области подобное заключение, но уже только по Бутово. (Заключение полностью приводится в приложениях). Конечно, юридической силы ни тот, ни другой документ не имеет. Фактически, сегодня решение о признании захоронений в Бутово и Коммунарке — это добрая воля и личная смелость тех людей, которые взяли на себя ответственность за свои утверждения. “То, что за все эти годы мы не изыскали возможности для того, чтобы решить проблемы, связанные с захоронениями в Бутово и Коммунарке, это наша беда, наша опасно короткая память”, — сказал полковник М. Е. Кирилин.
А. Н. Яковлев, возглавлявший Комиссию по реабилитации при Президенте, пожалуй, первый из всех во всеуслышание (в 1989 или 1990 г.) сказал о всеобщей вине, о том, что каждый из нас, живущих и живших тогда, должен взять на себя часть вины. Но тем, кто остался жив после всех лагерей и тюрем, помимо покаяния и признаний с высокой трибуны, нужна была реальная помощь. “Отвлечемся на минутку от Бутова,— продолжал свой рассказ М. Е. Кириллин. — Ведь сколько было великолепных идей, которые выдвигались в период принятия законов. Хотя бы идея о том, чтобы передать ряд предприятий, из тех, что были созданы на костях, поте и крови зэк’ов 30-х— 50-х годов, пострадавшим в годы репрессий, отдать им акции этих предприятий, чтобы обеспечить им материальный достаток хотя бы в старости. Наверное, они этого заслужили. Но все это оказалось неосуществимо в силу противоречия ряда законодательных актов, принятых Российским Правительством. И сегодня мы видим нуворишей с трехэтажными дачами, дворцами, особняками и т. п. и видим тысячи людей, прошедших сталинские и более поздние застенки, находящихся на грани бедности и даже нищеты”.
Все решения, которые предполагает закон о реабилитации, осуществлялись процентов на десять. Игнорировалось даже то, что закон предполагал выделение специальных средств для правоохранительных органов на эту проблему. Т. е. вся работа, все исследования в этой области велись за счет возможностей ведомств и только в силу понимания важности проблемы, а не в силу того, что ФСК-ФСБ считало себя единственным правопреемником.
“Законодательство, — говорит полковник Кириллин, — полностью изменило наши функции. Я глубоко убежден, что люди, которые сегодня работают в системе ФСБ, личной ответственности за содеянное в прежние годы не несут; а моральную ответственность несет любой сотрудник правоохранительных органов, потому что любой из нас, работающий в милиции, прокуратуре, ФСБ является правопреемником всей той правоохранительной системы, которая существовала в стране в 1930-е — 1950-е годы”. Теперь о захоронениях Бутово-Коммунарка. В некоторых случаях их разделить невозможно. Уверенно можно сказать лишь о той части документов, что находилась в архиве Московского Управления ФСБ (сейчас эта часть передана на хранение в ГА РФ). Сотрудники госбезопасности убеждены, что это документы именно на тех, кто расстрелян и захоронен в Бутово, на Бутовском полигоне. А вот с документами, хранящимися в Центральном Архиве ФСБ, гораздо сложнее: это может быть Бутово, а может быть Коммунарка. Поэтому на запросы родственников о месте захоронения сотрудники ФСБ отвечают, что это — Бутово-Коммунарка.
На вопрос о том, каким видится сотруднику ФСБ Бутовский мемориал, полковник Кириллин сказал: “Я думаю, в Бутово не нужно возводить никаких помпезных и дорогостоящих сооружений. Не будем забывать, что это прежде всего кладбище, куда люди придут, чтобы поклониться погибшим: своей матери, отцу, близким. Мне видится какой-то небольшой музей вблизи Бутовского полигона, где можно было бы получить сведения по Бутову и увидеть Книгу Памяти с именами и фотографиями расстрелянных здесь людей. Может быть, это мое субъективное мнение, как человека, много занимавшегося этим местом, что Бутово, какое оно сейчас, производит наиболее сильное впечатление: этот дощатый забор с колючей проволокой, это поле, заросшее бурьяном вперемежку с цветами, мемориальная плита и церковь вдали — скажут пришедшему больше, чем бетонные или мраморные монументы. Всякий мемориал — это экскурсии, шум, суета. А я, например, хочу придти и просто поговорить в тишине со своим отцом, постоять на земле, где он принял кончину.
Совершенно логично, что на Бутовской земле встал православный храм. Но здесь должно найтись место для небольших храмовых сооружений и других конфессий, чтобы мусульманин, католик, иудей также могли помянуть своих родных, погибших на этом месте”.
В конце 1994 года из родственников расстрелянных на полигоне, при участии членов группы по увековечению памяти жертв репрессий составилась община храма. 16 июня 1996 года в недостроенном еще храме во имя святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутово была совершена первая литургия.
В заключение несколько слов о самой Книге Памяти. Кто-то может сказать, что книги памяти нужны только родственникам погибших. Мы все, принимавшие участие и в поисках Бутово, и в составлении списков погибших, и самой Книги Памяти глубоко убеждены, что это не так. Объявить родственникам, что их родные пострадали безвинно — еще полдела. Мы должны сказать об этом всем и во всеуслышание. Это одна из форм реабилитации жертв репрессий. Такая книга — как бы итог, последний штрих в той работе, что велась в течение долгого времени многими и многими людьми.
Книга Памяти — это не просто сборник кратких биографических сведений. Мы хотели бы видеть эту Книгу такой, чтобы можно было воспитывать по ней наших детей. В ней должна быть ясно выражена наша боль и общая наша вина.
В сущности, МАРТИРОЛОГ — это ведь и есть акт покаяния перед безвинно погибшими, перед их родственниками, оставшимися без своих отцов, матерей, сестер, братьев, жизнь которых была прервана выстрелами на Бутовском полигоне.
01.10.2010, 16:33
Репрессии Джугашвили - Бутовский полигон
Одна из самых тяжелых страниц нашей истории - к сожалению, не очень давней...
Комментарии