Кровь под катками.

В чем разница между Россией и Восточной Европой? В том, что в Восточной Европе произошла декоммунизация — а в России нет. Поэтому в Будапеште расположен лучший музей страны — музей Красного Террора, размещенный в бывшем здании венгерского КГБ. А у нас в самом подходящем для такого музея здании — на Лубянке — до сих пор кипит работа по, как они это называют, «защите государственного строя». И, смотря на лица палачей венгерского народа, подписанных «Палачи», невозможно не задуматься о том, насколько сильно мы отстали даже от захолустной Венгрии. Но обо всем по порядку.

В отличие от остальных музеев, Музей Террора не пытается просто швырнуть в лицо посетителю документы или фотографии — вместо этого создатели музея хотят передать эмоциональный опыт жизни в тоталитарном государстве. Поэтому первый же зал обклеен газетами с сообщениями о депортациях венгров и массовых посадках врагов народа. Имена, фотографии, имена, фотографии, торжествующие заголовки, имена, фотографии, заголовки. В центре — роскошный черный открытый лимузин Хрущева с кроваво-красной обивкой, закрытый черной вуалью. Как символ тоталитарного государства, которое может прийти, приехать за тобой в любой момент. Гаснет свет. Звучит жуткая музыка. Полная темнота. Лишь кроваво-красно светится кроваво-черный лимузин, будто бы притаившийся, будто бы спрятавшийся за траурной вуалью, как «черная вдова». Даже группка студентов, зашедшая в зал с веселым юношеским хихиканьем, замолкает. Становится тяжко и страшно. В потемках, натыкаясь друг на друга, люди стараются побыстрее выбраться из зала — и выходят к огромному изречению чекиста Лациса про то, что никакой пощады врагам революции, что если враг — каждый, то мы истребим и каждого. Вслед за Лацисом — типовая камера, в которой реально содержались реальные люди в этом реальном, пропитанном кровью и болью здании. Затем — крестьянский зал, посвященный коллективизации. Небольшие экраны с документальным видео о венгерской советской деревне, убранные под стекло победные донесения об успешном раскулачивании, и — стены, выложенные из килограммовых блоков свиного жира. Который крестьяне должны были сдавать государству, зарезав свинью, но который прятали для себя, и на который писали доносы, и за который арестовывали. Ты идешь в этом лабиринте, и не можешь не думать, насколько безумно и абсурдно государство, способное посадить человека за такую мелочь, такую ерунду, насколько безумно общество, где эти стены — это стены уголовных дел.

И, занятый мыслями о том, какими дегенератами были существа, сажавшие людей за блок свиного жира, ты попадаешь в Зал Славы Венгерских Чекистов. Идеально восстановленная Доска Почета, рядом — пара видеоэкранов с кадрами торжественных парадов. Никаких ужасов. Ничего такого. Просто доска почета с улыбающимися гебешниками и идущие на рипите парады, но всё, что тебе хочется сделать — это с криком ярости сорвать эту чертову доску, и начать ее топтать ногами, и топтать до тех пор, пока она не разлетится в пыл и прах. Гид меланхолично сообщает, что когда музей открывали, то насчет этой доски были большие протесты со стороны гебистов, но гебистов с их протестами послали. От этих слов ты остываешь. От этих слов ты вспоминаешь, что живешь в стране, где гебисты бы стали не писать протесты — а просто без лишних разговоров посадили бы создателей музея, «шоб усё тихо было». Но и на упырей есть управа — следующей комнатой рабочий кабинет Габора Питера, руководителя венгерской компартии, всесильного диктатора, решавшего судьбы росчерком пера. Мрачно. На полу — линия, делящая весь кабинет надвое. Слева — советский паркет, справа — арестантский пол. Гид объясняет, что Питер был евреем и его посадили в качестве эха еврейского «Дела врачей». Стоял слева, на паркете, в момент перешел направо, на бетон. Если ты живешь в тоталитарном государстве, где нет никаких законов, то, даже будучи на верхушке пищевой цепи, ты не защищен. Предельно наглядно. Вздох. Слово. Шаг. И бетон под ногами. В эту комнату я бы в обязательном порядке водил всех любителей сталинизма. Сталин, мол, хороший. НКВД хороший. И вообще везде враги. А ты постой, посмотри и подумай. Всего шаг. Всего шаг. Хоп! И ты в Комнате Доносов, полностью составленной из стука, стука, стука. Стены, парты, потолок, пол, всё — доносы, доносы, доносы, доносы, доносы, столько доносов, что ты начинаешь мелко дрожать. И справа — огромная стена-картотека, дело есть на каждого, дело есть на всякого, «если вы не сидите, это не ваша заслуга, а наша недоработка». И маленькая, нечеловеческая дверца, за которой крохотный кабинет с телефоном. Чтобы, согнувшись как злой подземный гном, при ночном свете зеленой лампы «сигнализировать» в трубку. Сообщаем. Информируем. Просим принять меры.

И сразу после принятых мер — зал советской пропаганды, целиком заклеенный постерами с улыбающимися рабочими-крестьянами-доярками-солдатами.

Яркость плакатов, их тотальность режет глаз. Ощущения совершенно психоделические, чувствуешь себя Алексом из «Заводного апельсина» Кубрика во время принудительного киносеанса с широко раскрытыми глазами. Хватит! Хватит! Выбегаешь в следующий зал — там спокойный фиолетовый свет, все оформлено как банковское хранилище из голливудского фильма, только по полкам — чайники, кастрюли, сита. Догнать. Перегнать. И довести экономику до того, что даже предметы повседневного обихода становятся сокровищами. Вслед за социалистической сокровищницей — зал веры, зал памяти всех священников и мирян, пострадавших от коммунистических гонений. Паркетный пол, разобранный в середине — и под ним горящий, светящийся крест, предельно ясно показывающий, как вера продолжала сиять в сердцах, даже будучи спрятанной, изгнанной из повседневной жизни. Выходя из этого зала, задаешься мыслью, почему у нас, несмотря на все возрождение православия в последние годы, до сих пор нет такого, хотя бы даже чисто РПЦшного музея про перенесенные Церковью гонения. Ведь около 200 000 человек были прямо репрессированы Советской Властью за их православие — и даже такой скромной, венгерской комнаты у них нет, зато есть официальные церковные лица, рассказывающие про «неоднозначность» Сталина, стрелявшего официальных церковных лиц как бездомных собак.

Люди ли мы? Звери ли? Может, насекомые? С таким отношением к нашим жертвам, к нашим убитым, к нашей крови, лившейся и лившейся из аккуратных дырок в русских затылках? И не лучше ли, не моральнее ли нас эти глупые венгры, которые не позволили предать и забыть, которые повесили доску почету палачей, которые сделали огромную Стену Жертв (3000 имен и фотографий людей, замученных прямо в здании музея) — вместо того, чтобы дискутировать про «индустриализацию» и «гениального менеджера»? Не являемся ли мы сволочью самого последнего, самого дрянного разбора, которая не чтит не только чужих, но даже своих мертвых. Даже Церковь… С такими мыслями ты выходишь на внутренний балкон и видишь настоящий танк Т-54. Ржавый. Пыльный. Молчащий. До половины катков утопленный в темной жидкости. Это кровь. Когда во время восстания 56-го года советские войска входили в Будапешт, венгры выбегали навстречу им с цветами, вставали на колени прямо перед танками и просили, молили, умоляли не ехать дальше, не забирать у них островок, осколок свободы. Танки ехали. И из-под катков текла кровь. Полный бассейн крови, венгерской крови, которой оплачено это государство, эта нация и этот музей. Музей, в котором ржавеет советская боевая машина, потому что кровь в итоге победила, кровь проела сталь, кровь проела государство, кровь проела коммунизм, кровь мучеников проела всё.

Как вы там хотите против Путина? Со смешными плакатиками? Мирный протест? Не поддаваться на провокации? Венгры на провокации поддались — и теперь в здании КГБ у них музей. Вы не поддались — и у вас на Лубянке до сих пор ломают кости.

Размышляя про это, спускаешься в подвал. Там аутентичные тюремные камеры — включая карцер и систему вентиляции, с помощью которой можно было легко перекрыть воздух в любой камере. Там настоящие простреленные куртки бойцов 56-го года. Там детские голоса, читающие приговоры. Там зал слез. И там главный зал — видеопроекторы проецируют на стены съемки счастливой, свободной, еще не ждущей танков толпы 56-го года. Ты будто бы стоишь среди них. Восставших. Счастливых. Еще не ставших — но уже внутренне готовых стать — кровью на катках. Они празднуют. Они веселятся. Они еще не слышат грохота стальных колонн. Они еще не видят смерти и разрушений. Они еще не видят поражения. И следующего за поражением триумфа — когда на открытие музея собирается весь Будапешт, и вся улица перед ним заполнена родственниками погибших в этом проклятом здании, и у всех в руках свечки, и печальные, и торжественные лица. Потому что их предки были убиты, но их предки в итоге победили — и Венгрия стала свободной страной, которая сама решает свою судьбу, и черная кровь проела танки, и танков больше нет. А свободная Венгрия — есть.

И подумав обо всем этом. И закрыв глаза. И ощутив себя в ликующей венгерской толпе, ты вдруг понимаешь, зачем всё это, зачем все эти слова, все эти бессонные ночи, все эти страхи, все эти надежды, весь этот спутник и весь этот погром.

А чтобы на Лубянке тоже музей открыли.

Подумав про это, ты выходишь из ликующей толпы — нам здесь еще не место, свою свободу мы еще не завоевали. Но обязательно завоюем.

Музеи — будут.