Особо опасные свободные люди

На модерации Отложенный
как следователь Альберт Стромин познакомился с ленинградскими философами и что из этого вышло 
 
08_01.jpg
Ленинград 1920-х гг. на почтовой открытке

Старший уполномоченный ОГПУ Альберт Робертович Стромин поменял регистр на ведомственной пишущей машинке и выстрелил прописными буквами: «ВСЕ ПЕРЕЧИСЛЕННЫЕ ЛИЦА, ОБЪЕДИНЕННЫЕ ОБЩЕЙ НЕНАВИСТЬЮ К СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ В ТЕЧЕНИЕ РЯДА ЛЕТ БЫЛИ УЧАСТНИКАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ».
 
Многотрудная работа подходила к концу. Теперь можно перейти к самому интересному — списку из нескольких десятков фамилий и раздаче «каждому по способностям». Поехали: первых шестерых человек «ЗАКЛЮЧИТЬ В КОНЦЛАГЕРЬ СРОКОМ НА ДЕСЯТЬ (10) ЛЕТ», следующих 24 — «В КОНЦЛАГЕРЬ СРОКОМ НА ПЯТЬ ЛЕТ», следующих 14 — «ПОДВЕРГНУТЬ ВЫСЫЛКЕ В ОТДАЛЕННЫЕ МЕСТНОСТИ СССР…»
 
Это последние страницы «Обвинительного заключения по следственному делу № 108», составленного в 1929 году в Ленинграде.
 
Громкое «дело Воскресенья», или «дело А.А. Мейера» — разгром ленинградских религиозных и философских кружков 1920-х годов — сегодня хорошо известно, по крайней мере тем, кто подобно президенту Путину интересуется историей философии или подобно премьеру Медведеву — историей репрессий.
 
*«Дело А.А. Мейера». Публикация, подготовка текста, вступительная заметка и примечания Ирины Флиге и Александра Даниэля // Звезда. 2006. №11, с. 157–207.
«Обвинительное заключение», подписаное следователем Строминым, семь лет назад опубликованное в журнале «Знамя» с замечательным предисловием Ирины Флиге и Александра Даниэля*, — один из главных источников для изучения этих кружков, связанных с именами Михаила Бахтина, Дмитрия Лихачева, Николая Анциферова и других крупнейших представителей отечественной интеллигенции. В конце 1920-х этих людей их гонители определяли так: «В КРУЖКИ ВОВЛЕКАЮТСЯ ЛЮДИ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ, — барабанил на своей машинке Стромин, — РЕЛИГИОЗНЫЕ, ОСТРО ЧУВСТВУЮЩИЕ ГНЕТ СОВРЕМЕННОГО СТРОЯ, ЗАПРЕТИВШЕГО СВОБОДУ СЛОВА и СОБРАНИЙ, ЖАЖДУЩИЕ ВЫСКАЗЫВАТЬСЯ В КРУГУ БЛИЗКИХ ЛЮДЕЙ».
 
Несколько страниц «Обвинительного заключения» — свидетельство становления политических репрессий в СССР. А еще это проговорка системы — как поступает тоталитарная власть, встречаясь с независимой мыслью.
 
Люди, попавшие в список следователя Стромина, «остро чувствующие гнет современного строя», это те, кого не успели расстрелять по темницам в 1917—1921-м, те, кто не уехал в Константинополь или Берлин, это люди, которые собирались в квартирах одичалого Ленинграда. Если следовать тексту «Обвинительного заключения», почти у всех было высшее образование, почти все сохранили «свое идеалистическое мировоззрение», но были лишены «возможностей продолжать свою научную работу в ВУЗ’ах». Они с готовностью рассказывали о своих кружках знакомым, чтобы привлечь новых участников, но собрания старались проводить тайно: «Расходятся собирающиеся по одиночке, чтобы не возбудить подозрения дворника». Как они относятся к новой власти?
По-разному, но в целом, по мнению Стромина, членами кружков «победа большевиков рассматривалась как временная узурпация власти безответственной кучкой вооруженных людей». Кем считали самих себя? «Воскресенье» — объединение свободных людей» — было записано в уставе одного из кружков.
 
Так чем же занимались эти «свободные люди», собиравшиеся «на своих квартирах» кто по четвергам, кто по воскресеньям, за что они получили годы и десятилетия лагерей?
 
Они разговаривали. Читали доклады на религиозные темы. Спорили о культуре и философии. Говорили о текущих событиях. «ОНИ НАЧАЛИ РЕГУЛЯРНО СОБИРАТЬСЯ ДЛЯ СОВМЕСТНОГО ОБСУЖДЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ ИЗ ЖЕЛАНИЯ НАЙТИ ПРАВИЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К РЕВОЛЮЦИИ, А ЗАТЕМ К ПОСЛЕДУЮЩИМ СОБЫТИЯМ: ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ, ГОЛОДУ, АНТИРЕЛИГИОЗНОЙ ПРОПАГАНДЕ». Тексты докладов они печатали на машинках и распространяли среди знакомых, создали денежную кассу — для взаимопомощи и для покупки книг; они собирали учеников — «хотят вырвать молодежь из-под пагубного влияния новых школ», они «организовывают встречи интеллигентных людей, чтобы не нарушить старых традиций».
„  
 
То, что составляло смысл тех стертых в пыль кружков, — сохранение моральных ценностей — в переводе на язык дикого строителя было убийственной крамолой   
 
” 
То, что для Александра Мейера, Ивана Гревса, Марии Юдиной, Николая Александрова и десятка других будущих участников «дела Воскресенья» было жизненной необходимостью — сохранение культуры и духовной мысли, в глазах советской власти было деятельностью не менее опасной, чем Кронштадтский мятеж или Таганцевский заговор. Те, кто еще не лежал в братских могилах или не сидел в редакциях эмигрантских газет, несколько дней в неделю собирались втайне от дворников и говорили с молодыми людьми, чтобы сохранить культуру и передать ученикам другой — свободный — взгляд на вещи, на окружающий мир. И это и было для следователя Стромина и его заказчиков контреволюцией и антисоветчиной. 
 
Домашние вечера в глазах власти становились разветвленной системой тайных обществ, доклады превращались в политические манифесты, рассказ о кружке своим знакомым — вербовкой, переписка с эмигрировавшими друзьями — получением шифровок от врагов, общение с учениками — подготовкой боевых бригад… То, что составляло смысл тех разгромленных, стертых в пыль кружков, — развитие культурных связей, сохранение моральных ценностей — в переводе на язык дикого строителя было убийственной политической крамолой. И конечно, советская власть была права — моральное противостояние таит в себе главную опасность для подобных режимов.
 
Вероятно, здесь должна быть какая-то параллель с сегодняшним днем. Но для непрямых наследников и продолжателей кружков 1920-х — самого широкого спектра гуманитарных или научно-технических объединений, от деятелей уничтожаемых НКО до сотрудников сокращаемых институтов и библиотек, — такие параллели излишни и вульгарны.
 
А для уничтожителей интеллектуальных и моральных центров достаточно знать, что один из их предшественников, следователь ОГПУ Альберт Робертович Стромин, член комиссии по «чистке» Академии наук СССР в Ленинграде, дослужившийся до начальника Саратовского управления НКВД, был в 1938 году расстрелян.
 
Чувствовал ли он в момент ареста «гнет современного строя», остается неизвестным.