Наше прошлое опять оболгали?

Во всех обществах одной из определяющих детерминант человеческого поведения оказывается дихотомия «доверие - недоверие». Можно говорить о двух главных векторах доверия. Люди должны, хотя бы отчасти, доверять тем, с кем рядом они живут и работают, а также тем, кто ими руководит. Им также необходимо верить в будущее и его непредсказуемые составляющие - иными словами, в судьбу. Без этих минимальных степеней доверия мы с легкостью перестаем открываться друг другу, и тогда паранойя, тревога и/или депрессия делаются всеобъемлющими. По этой причине в каждом обществе есть свои структуры доверия.

Сказанное верно даже в отношении тех систем, которые кажутся тотально фрагментированными в результате насаждаемого сверху террора. И здесь мы сталкиваемся с парадоксом: оказывается, доверие может быть принудительным. Оно может быть безальтернативным - но тем не менее оно существует. Принудительное доверие играет важную роль в любых обществах, но особое значение ему придается в авторитарных общественных системах.

В 1930-е годы уровень доверия в Советском Союзе был беспрецедентно низким. Сталинский террор, внезапные аресты, фальсифицируемые судебные процессы, постоянные кадровые чистки, одержимость «врагами» и неустанные обличения их - все это создавало атмосферу, в которой трудно было доверять жене или мужу, детям, ближайшим друзьям. И все же даже в этой вечно опасной среде люди старались создавать крошечные ниши доверия, в которых можно было чувствовать себя в безопасности и вести нормальную жизнь. Партийные и государственные чиновники формировали своеобразные «ассоциации взаимопомощи», защищая друг друга от назойливой слежки спецслужб. А рядовые граждане отчаянно пытались найти в кругу семьи или друзей хотя бы кого-то, кому можно полностью доверять и с кем можно свободно разговаривать.

К 1945 году, после потрясений 1930-х и Второй мировой войны, большинство советских людей желали скорейшего восстановления нормальной жизни. Они естественным образом тяготели к структурам круговой поруки, которые прежде уже помогали выживать в трудные времена. После великой победы номенклатурная элита почувствовала себя более уверенно и безопасно; сформированные ею «ассоциации взаимопомощи» научились ладить со Сталиным и НКВД, покрывая своих членов и утаивая от глаз вышестоящего начальства отступления от законности и партийной дисциплины, на которые советским хозяйственникам приходилось идти ради выполнения повседневной управленческой работы. Подобные методы были особенно эффективны в национальных республиках, этнические сети которых начали восстанавливаться после предпринятых Сталиным в 1930-е годы гонений на «буржуазный национализм».

Простые граждане оказались в гораздо более сложном положении, ибо непосредственно сталкивались с разрухой и товарным дефицитом, порожденными войной. Особо остро сложившуюся ситуацию переживали солдаты, возвращавшиеся с фронта. Качества, верно служившие им прежде, - храбрость, решительность, преданность товарищам - теперь стали ненужными. Структура послевоенного общества требовала характерных черт иного типа: пассивности, гибкости, подобострастия, умения манипулировать личными связями. Номенклатурная элита, над которой в довоенные годы Сталин стремился доминировать, теперь укрепилась и постоянно совершенствовала свои «системы защиты». Она наслаждалась властью и привилегиями в относительной безопасности, в то время как рядовым гражданам приходилось опираться на коллективы, в рамках которых только и можно было обеспечить себе базовый прожиточный минимум.

В промышленности довольно долгое время ощущался дефицит образованных и квалифицированных рабочих. Для того чтобы удержать их и поддерживать с ними необходимый минимум сотрудничества, руководителям приходилось допускать трудовые коллективы к участию в управлении предприятиями. Начальство зависело от рабочих в деле достижения плановых показателей, без которых можно было лишиться места или даже получить обвинение в саботаже. Поэтому начальникам приходилось закрывать глаза на опоздания, пьянство, безделье и неповиновение подчиненных. Рабочие, со своей стороны, зависели от руководства предприятия и заводских партийных ячеек в деле распределения различных дефицитных благ: квартир, социальной помощи, путевок на отдых. Это заставляло их бороться за выполнение плана. Подобная взаимная зависимость закладывала основы для осторожного взаимодоверия. Если тот или иной рабочий производил меньше, чем требовалось, остальным приходилось компенсировать пробел. В целом, если кто-то из рабочих производил некачественную продукцию, коллектив обычно покрывал его; однако, если подобное повторялось снова и снова, коллектив предпочитал избавиться от «бракодела». Подобная практика фактически воспроизводила обыкновения сельских общин до 1917 года, только теперь надзор со стороны государства был гораздо более пристальным. В таких условиях каждый член коллектива, за исключением «стукачей», был готов покрывать товарищей, защищая их от преследований НКВД. Подобные «ассоциации взаимопомощи» создавались из-за страха; они заглушали чувство личной, персональной ответственности, но, с другой стороны, в них можно было найти человеческое тепло и взаимную поддержку. Коллеги частенько собирались после работы, выпивали, рассказывали неприличные анекдоты и обменивались сплетнями, дополнявшими новости подцензурной печати.

Знаток советского общества, философ Александр Зиновьев не раз утверждал, что «работа» в этом социуме всегда оставалась «первичным коллективом», позволявшим людям поддерживать нормальную социальную жизнь, для которого показные производственные функции были вторичными. «На уровне первичного коллектива люди не только (а может быть - не столько) трудятся, но и проводят время в обществе хорошо знакомых людей, обмениваются информацией, развлекаются, предпринимают многочисленные действия, сохраняющие и улучшающие их положение, осуществляют контакты с людьми, от которых зависит их благополучие, посещают многочисленные собрания, получают путевки в дома отдыха, получают жилье, а порой и дополнительные продукты питания». Иными словами, члены коллектива пытались восстанавливать взаимное доверие, которое постоянно подрывалось политическим окружением и воспоминаниями о терроре.

Существование за рамками таких первичных коллективов было в большей или меньшей степени невозможно, по крайней мере до выхода на пенсию. Подобных «уклонистов» могли заподозрить в криминальной деятельности или, в лучшем случае, в «тунеядстве». Кроме того, коллектив гарантировал доступ к базовому минимуму социальных благ и услуг, которые при господстве плановой экономики всегда были в дефиците. С другой стороны, жизнь в коллективе была относительно легкой. Коллектив не требовал усердной работы: подтасовка цифр и всеобщая готовность «прикрыть» ближнего гарантировали, что место в жизни найдется каждому, независимо от того, насколько эффективным выступал сам коллектив. С другой стороны, для одаренных и неординарных людей коллективное существование оказывалось мучительным. Обеспечивая выживание коллектива, его члены практиковали сплоченность, позволявшую изгонять индивидов, которые были способны своим нонконформизмом подрывать коллективное бытие. Таким путем коллективы присматривали за собой: взаимоконтроль оставался одной из их ведущих функций. Тайная полиция при такой системе теряла свое значение, хотя и оставалась «концентрированной сущностью» советского общества.

Для общества в целом следствиями подобных приоритетов становились посредственная работа, низкое качество продукции и хронические нехватки всего. Советский Союз задумывался как эгалитарное общество изобилия. Но на практике это было иерархическое общество скудости. Государственная плановая экономика не могла удовлетворить нужды каждого; поэтому всякий, у кого получалось, искал обходные пути для удовлетворения собственных запросов. Это делалось через обретение патрона и обзаведение связями на работе, по месту жительства или с использованием родственников и друзей. Такая практика была известна как «блат» - эксплуатация личных связей и взаимный обмен благами и услугами. В государстве, правящая партия которого презирала деньги, блат можно было рассматривать как своеобразную регрессию к натуральному обмену, воплощавшемуся в форму подарков или бартера, как это было описано социологом Марселем Моссом.

Как эта система работала на практике? Если труба в вашем туалете внезапно начинала течь, требовалось немедленно вызвать мастера. Государственные службы были слишком неповоротливы для того, чтобы реагировать на подобные происшествия в срок, поэтому значительно эффективнее было обзвонить друзей и знакомых, разыскивая подходящего для такого случая умельца с инструментами и материалами. Конечно, он использовал государственное имущество в личных интересах, но зато работа делалась компетентно и быстро. Как правило, его «благодарили» деньгами, причем сумма вознаграждения значительно превышала государственные расценки. Здесь мы имеем дело с двумя типами «смазки» советской экономики. Причем и блат, и «черные деньги» зависели от доверия к людям, к которым в обычных условиях вы относились бы с крайним подозрением.

Натуральный обмен через посредничество личных связей осуществлялся в разнообразных формах. Если кому-то требовалось устроить ребенка в хорошую школу, нужно было найти знакомого, который знает директора. В обмен директору следовало предложить какой-то подарок или услугу: французскую парфюмерию, итальянский костюм, японский магнитофон или, например, регулярный доступ в хороший автосервис. Занимаясь всем этим, вполне можно было наладить с директором хорошие отношения.

Разумеется, такой исход не был обязательным, но он способствовал бы упрочению и консолидации обмена благами и услугами. Кроме того, здесь имелся элемент человеческой приятности и теплоты. Взаимоотношения, возникавшие от нужды и первоначально обретавшие форму принудительного доверия, могли в определенных обстоятельствах перерастать в настоящую дружбу - в доверие, даруемое свободно.

Иногда, впрочем, все оказывалось гораздо сложнее. Вот что вспоминает один из собеседников социолога Алены Леденевой:

«У меня матушка работала начальником смены столовой совхозной. Могла дешево, в два раза дешевле, продать хорошее мясо. Или что-то из дефицитного. Масла не было сливочного, а она могла достать. Естественно, что она душа в душу жила с продавщицами промтоваров. А папа всю жизнь работал в строительстве и всю жизнь был нужным человеком по стройматериалам. А когда ушел в газовщики, то мог дать баллон не маленький, а большой на обмен. В городе газовщики могли дать ему больше больших баллонов, потому что его жена могла им хорошее мясо продать. Сейчас он по блату приобретает бензин для своей машины. Сколько надо, столько заливает в бензовоз. За водку или за самогонку… Если сказать, сколько денег мой брат на постройку своей дачи затратил, это смешно. Ему отец помог. Знакомства. Выпишет ему бесплатно доски или за копейки, а брат ему ящик свежих яиц или навоза даст».

Однако далеко не всякое общество, страдающее от нехватки товаров и услуг, в состоянии порождать блат. Почему же он приобрел столь значительную роль именно в советском обществе? Возможно, это объясняется наложением друг на друга нескольких факторов, среди которых наследие круговой поруки, идеология эгалитарного изобилия и сопутствующее ей ожидание справедливости потребления, которое сталкивалось с закрытыми распределительными системами и привилегиями номенклатуры. Для того чтобы обеспечить себе «справедливый» доступ к товарам и услугам, нужно было задействовать механизмы реально существующей системы.

Впрочем, люди в основном предпочитали не признаваться открыто в том, как они это делают. Они рассуждали о блате в терминах дружбы и взаимопомощи. Так было проще, тем более что тут отсутствовала эквивалентность обмена, а индивидуальные потребности и способности к воздаянию сильно разнились: оплата за предоставляемые услуги могла производиться гораздо позже и в самых разных формах. Обоюдность маскировалась отсрочками и завуалированными формами платежа. Иногда блат граничил со взяткой, особенно когда приходилось вступать в контакт с представителями той или иной профессиональной группы или чиновничества. То была важная составляющая неформальных практик, позволявших Советскому Союзу функционировать как более или менее нормальное общество, несмотря на всю жесткость политико-экономической системы. Причем эту составляющую отличало то, что она строилась на доверии. Исключительно в силу того, что все зависели друг от друга, у людей не было иного выхода, кроме как доверять друг другу: без такого рода «смазки» жизнь просто стала бы невозможной. Подобное принудительное доверие - вполне нормальное явление. Согласно немецкому социологу Никласу Луманну, главная функция доверия заключается в том, чтобы упростить процедуру принятия решений до управляемых пропорций. «Сложность мира преодолевается доверием. В акте доверия каждый поступает так, как будто бы будущее предполагает лишь один, строго очерченный круг возможностей».

Доверие следовало генерировать и по месту жительства. В послевоенных условиях ужасающей нехватки жилья коммунальные квартиры стали преобладающей формой расселения, особенно в крупных и старых городах. Здесь также воспроизводились привычки круговой поруки, типичные для деревенских общин. Поскольку прежние буржуазные домовладельцы были лишены собственности, каждый обитатель коммуналки приобщался к своеобразной эгалитарной бедности. Видимые отступления от среднего уровня рассматривались с подозрением и осуждением: крайняя бедность - потому что она ложилась бременем на остальных соседей, а достаток - потому что он предполагал закулисное или преступное поведение, способное привлечь нежелательное внимание властей ко всем жильцам.

Соседям по квартире приходилось сосуществовать бок о бок, и требовались правила, позволявшие делать это, - насколько вообще такие правила возможны. Иногда в их разработке не было особой проблемы: это касалось, например, пользования ванной комнатой и телефоном или платы за газ и электричество. Придумывал такие правила квартирный уполномоченный, размещавший их на видном месте в коридоре или на кухне. По более сложным вопросам нужно было обеспечивать взаимный консенсус; в данном случае решения принимались с использованием регулярных консультаций, не слишком, впрочем, напоминавших дореволюционный сельский сход. Такие консультации принимали обычно форму кухонных разговоров - обитатели квартиры неформально собирались в самом большом помещении совместного пользования. Именно так, слово за слово, вырабатывались практики, позволявшие жить без трений. Но разногласия, однако, были неизбежными. Так как институты, аналогичные деревенским или волостным судам, в коммунальной квартире отсутствовали, правила тестировались в ходе скандала - публичного разговора на повышенных тонах, - победитель которого получал право утвердить свою версию правил.

Как и в деревнях, достаток семей или индивидов, живших в коммуналках, был различным. Но поскольку всем приходилось в той или иной степени выживать, очень полезной оказывалась взаимопомощь в трудные времена. Люди присматривали за соседскими детьми, пользовались чужой кастрюлей или чужим ситом, одалживали друг у друга спички или соль. Даже эти относительно простые виды обмена взаимными услугами нуждались в соглашениях или конвенциях. Кроме того, происходили и гораздо более сложные трансакции. Периодически у кого-то из жильцов кончались деньги. Отказ дать взаймы мог спровоцировать вражду или привести к краже - явлению, гораздо более негативному, чем невозвращение долга. Поэтомучащевсего, воизбежаниепроблем, нуждающегосяссужалиденьгами. Причем предполагалось, что долг ради сохранения добрососедства будет возвращен в срок - даже если пунктуальный должник уже на следующее утро стыдливо являлся за новой суммой.

В отношении связи с властями, неусыпно наблюдавшими за поведением граждан, коммуналка заметно превзошла прежнюю сельскую общину. Теснота, в которой ютились люди, и тонкие стены гарантировали, что о личных делах каждого становилось известно всем. Границы приватного оказывались даже более проницаемыми, нежели в деревне, поскольку частные функции, подобные стирке, теперь осуществлялись в помещениях общего пользования. При этом отсутствовала какая-либо буферная зона между жилыми и общими комнатами. Как правило, квартирный уполномоченный и, возможно, кто-то еще из жильцов регулярно контактировали со спецслужбами. Кроме того, любой, при наличии желания, мог написать анонимный донос. Порой это делалось просто для улучшения жилищных условий или ради каких-то иных льгот, даруемых сверху.

Система солидарной ответственности имела неоднозначные последствия. С одной стороны, она стимулировала панибратство, взаимопомощь и поддержку; но с другой стороны, ее плодами были повышенное любопытство, тяга к вмешательству в чужую жизнь и злобные сплетни. Приватность в таких условиях была невозможна. Соответственно, вырастить и воспитать талант в окружении, где серость считалась нормой, было чрезвычайно трудно. Здесь одна из причин того, почему лучшие писатели столь неуютно чувствовали себя в Союзе советских писателей. Желание защититься от риска подталкивало к поиску высокопоставленного патрона; решив эту задачу, писатель становился частью персональной клиентелы, дополнявшей формальную субординацию в официальной властной иерархии. Патрону приходилось служить, поддерживая его в случае неприятностей, причем важно было не переусердствовать с такой поддержкой, если проблема становилась слишком серьезной. Никогда не следовало принимать на себя легальную ответственность за собственные ошибки другого; вместо этого рекомендовалось выступать в образе «своего человека», который мог бы обличить любого критика или обвинителя как действующего из личных (то есть корыстных) побуждений. Тем самым в случае необходимости можно было получить протекцию со стороны коллег, а также в трудную минуту помочь им самим.

Многие аспекты общественной жизни в постсоветской России до сих пор регулируются логикой круговой поруки. Так, политические партии в 1990-е годы выступали не защитниками тех или иных социальных интересов, но, скорее, как сети давних знакомых, связанных лояльностью яркой личности, возглавляющей партию. Многие приватизированные компании были прежними государственными предприятиями в новом обличье, где работники сначала получали свою долю акций, а потом продавали их своим бывшим начальникам, превратившимся в капиталистических боссов. Поскольку многие из таких компаний в рыночных условиях оказывались беспомощными, они продолжали выпрашивать у государства субсидии или же широко практиковали бартер, торговлю без денег, позволявшую хоть как-то сохранить коллективы и избежать массовой безработицы. В обоюдном стремлении предотвратить закрытие предприятий рабочие и новые хозяева снова, как в прежние времена, покрывали друг друга. Сейчас, когда государство восстановило контроль над командными высотами в экономике, можно ожидать, что привычные социальные практики вновь напомнят о себе. Структуры доверия, даже самые несовершенные, остаются наиболее прочными и устойчивыми атрибутами любого общества.

"Структуры доверия в последние десятилетия Советского Союза". Джеффри Хоскинг, профессор русской истории Университетского колледжа в Лондоне.