Великая война России 5 (Елена Ржевская).

{Кожинов В.В. Россия век XX (1939 - 1964).Часть первая. 1939 – 1945}  

Глава третья. Москва-Ржев-Берлин

<…>

И необходимой главой истории этой великой войны является противоборство под Ржевом - противоборство, в котором как бы устанавливается определенное равновесие сил и, затем, наше превосходство. Но эта глава, повторяю, слишком малоизвестна. А между тем имеется целый цикл замечательных сочинений об этом противоборстве, принадлежащих уже упоминавшейся участнице событий - Елене Ржевской.

До войны она была студенткой знаменитого ИФЛИ, добровольно вступила в армию, стала фронтовой переводчицей и с февраля 1942-го до марта 1943-го находилась под Ржевом, подчас в самом пекле боев,

Елена Ржевская начала воинский путь в разведотделах 30-й армии [Командующие - в ноябре 1941 - ноябре 1942-го генерал-лейтенант Д. Д. Лелюшенко, затем, до апреля 1943-го,- генерал-лейтенант В. Я. Колпакчи.], которая пришла под Ржев с последнего рубежа своего первоначального отступления от Смоленска - канала Москва-Волга в районе севернее города Дмитров. Под Ржевом эта армия играла одну из главных ролей. И непосредственно здесь, на фронте, Елена Ржевская начала делать разного рода записи, на основе которых к 1947 году сложились первые ее сочинения, появлявшиеся в печати с 1951 года. Она сумела без всяких прикрас, но и без какого-либо "очернительства" воссоздать то, что происходило под Ржевом, и всецело оправдала избранное ею литературное имя - "Ржевская"...

Сама военная профессия Елены Ржевской давала ей особенное преимущество: она постоянно общалась не только со своими солдатами, офицерами, генералами, а также жителями ржевских деревень, но и с пленными немцами. Кстати сказать, лучшее из ее сочинений - "Февраль - кривые дороги" - начинается с сообщения, перекликающегося с только что цитированным фрагментом воспоминаний Л. М. Сандалова. Восхищающее всех событие, имевшее место в феврале 1942 года вблизи Ржева:

"Семнадцать немцев! Семнадцать пленных! Семнадцать фрицев во главе со своим обер-лейтенантом сдались в плен. Это известие носилось по улице..."[ Ржевская Елена. Была война... М., 1980, с. 107-108.] И вот сцена допроса пленного:

"Савелов вводил немца.

- Обер-лейтенант Тиль! - отчеканил немец, откинув назад белокурую голову.

Высокий, с непокрытыми волнистыми белокурыми волосами. Настоящий ариец... Он был очень красив и молод и весь непонятно свежий... Я заметила его ногти, выпуклые, с крупными лунками, тщательно обработанные, несмотря на тяжелый быт передовой, на все невзгоды Восточного фронта. И потихоньку убрала свои руки со стола.

- Вы добровольно сдались в плен вместе с вашими солдатами?

- Мы отражали атаки русских в течении двух часов. Когда стало ясно, что наши доты отрезаны, я отдал приказ кончить сопротивление и сдаться...

- Это ведь во времена вашего Старого Фрица[Имеется в виду король Пруссии в 1740-1786 годах Фридрих II Великий.]  война велась на истощение противника... А сейчас, когда Гитлер ведет войну на истребление, попасть в плен...

- В отношении Фридриха Великого это однобокое суждение, - сухо сказал обер-лейтенант. - Он предвосхитил тактику Наполеона, и он первый применил с великолепным успехом военные операции на уничтожение..."

Допрашивающей переводчице хочется сказать: "Прусская армия настаивает на приоритете в ведении войны на истребление? Что ж, пожалуйста". Но это "обвинение" явно не подействует на обер-лейтенанта. Он с трудом понимает, "чего я добиваюсь от него.

- Война есть война, - сказал наконец".

Далее разведка пытается "использовать немца: подсоединиться к их рации, чтобы он своим немецким, неподдельным, офицерским голосом передавал им ложные команды и сведения". Но обер-лейтенант категорически отказывается, хотя офицер разведки уже расстегивает кобуру револьвера.

"Запавшие синие глаза Тиля смотрели глухо, затравленно...

- Я не хотел бы ожесточать господ русских офицеров, но иначе не могу поступить... - выдавил он".

Помимо прочего, это означает, что, даже сдаваясь в плен, враги тогда, в 1942-м, были уверены в своей правоте и в конечной победе. Вот обер-лейтенанта Тиля ведут по сожженной его сотоварищами деревне. "У дотлевающих головешек убиваются, бранятся, греются бабы. Одна пестрая оборванная баба ринулась наперерез, с маху ткнулась кулаком в грудь Тиля, трясется, вопит, в глазах слезы ярости. Осатанело плюнула ему в лицо.

Он только дернул головой и пошел дальше, не утираясь".

Но один раз все-таки вроде бы что-то сдвинулось в этом "арийце". Изба в деревне Лысково, куда привели обер-лейтенанта.

"Хозяйка в измызганной кофтенке сидела притихшая напротив немца, приглядываясь к нему, скрестив руки на груди, сжав тощие плечики, покачиваясь, шмыгая носом". Затем она "сходила за печь, вынесла свою миску с остывшей давно пшенной кашей, поставила на стол и пододвинула миску немцу:

- Ты вон на, поешь,- И, скомкав горсткой пальцев губы, заплакала.

- Послушайте,- всполошенно сказал Тиль.- Чего эта старуха плачет?

- Не знаю... Он немного поел.

- Если можно...- Он взволнованно провел рукой по волнистым расчесанным волосам и стойко сказал: - Если это можно, я предпочел бы правду. Меня расстреляют?

- С чего вы? Тетенька, вы вот плачете, вы немца пожалели и испугали насмерть.

Старуха всхлипнула, высморкалась в конец головного платка.

- Не его. Не-ет. Мне его мать жалко. Она его родила, выхаживала, вырастила такого королевича, в свет отправила. Людям и себе на мученье".

Через некоторое время переводчица спрашивает обер-лейтенанта:

"- Вот у вас на пряжке выбито: "С нами Бог"...

- Да-да, Так принято в вермахте.

- Но ведь Гитлер назвал христианское учение бесхребетным, непригодным для немцев...

- Ну это - традиция. Девиз, если хотите...

- Уж если с кем Бог, так это знаете с кем? С той старухой хозяйкой, что пожалела вас или вашу мать, уж не знаю кого.

- О, старая матка! - с чувством сказал он, едва дав мне договорить.- Это так удивительно... Русская душа...

Бедная причитавшая над ним старуха, оплакав его, отдав ему свою кашу, ошеломила его. Как знать, может и у него есть святая святых, неведомое ему самому... Прежде, до плена, он просто не заметил бы, что эта старуха - живой человек.

Бабу, с ненавистью и отчаянием плюнувшую ему в лицо, мы обходили в нашем теологическом разговоре, хотя и у нее русская, не безбожная душа".

Впрочем, ошеломленность обер-лейтенанта - временное состояние;

"...мне-то казалось, в нем что-то сдвинулось. Нет, все при нем - незыблемый пласт стройных, крепко связанных между собой понятий. Не отягощенный сомнениями, он всякий раз определенно знает, как ему быть",

И в этом - одна из основ вроде бы непреодолимой силы германской армии. Сцена с заплакавшей старухой может показаться совершенно ненужной, даже нелепой; кстати, один из офицеров разведки зло и грубо высмеивает упоминание о матери обер-лейтенанта.

Но есть в этой сцене нечто, вдруг обнаруживающееся и в поведении самих офицеров разведки. Обер-лейтенанта уже повели на расстрел за отказ сотрудничать, но старший здесь, капитан Москалев, приказывает вернуться;

"- Вот что, пусть он идет. Пусть идет!.. Мы-то ему ничего плохого - пусть идет, покажется им - мы ж его пальцем не тронули, пусть глядят. Переводи! И чтоб передал им; пусть сдаются, а то мы их, гадов, перебьем.- И, ярясь от воодушевления, хрипло; - И чтоб знали! Чтоб зарубили себе! Мы придем в их Германию!..

Свету было уже так мало, что шаг и другой, и немец скрылся от нас, растворившись за стволами деревьев...

Москалев тяжело дышал - вышел из рамок человек, решает не спросясь, на свой страх и риск, как Бог на душу положит".

И в плаче старухи, и в неожиданном поступке офицера (не забудем, что речь идет о времени жесточайшего противоборства под Ржевом) по-своему выразилось то зреющее превосходство над врагом, которое в конечном счете определило нашу победу над лучшей в истории (по определению самого Жукова) армией.

Напомню цитаты из опубликованных как раз в 1942 году статей Эренбурга, которые требовали; "Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать" - и согласно которым немки - не женщины, а "мерзкие самки". Но, как видим, люди, находившиеся в 1942-м под Ржевом, думали и чувствовали иначе. И, кстати сказать, в плане войны "на уничтожение" мы едва ли бы могли "превзойти" врага... Основой победы явилось другое...

Наше превосходство над врагом было не собственно "военное"; это было превосходство самого мира, в который вторгся враг. И оно не могло осуществиться, реализоваться за краткое время, ибо дело шло о "мобилизации" не армии, а именно целого мира.

Поэтому есть основания полагать, что победа у стен Москвы (именно и только у ее стен!) была все же краткой,- хотя и мощной - вспышкой нашего превосходства, после которой страна пережила и не менее катастрофическое, чем в 1941-м, отступление на юге до Волги и Кавказского хребта, и тяжелейшие - к тому же могущие показаться "бессмысленными" - сражения под Ржевом, длившиеся четырнадцать месяцев.

В истинно объективном воссоздании противоборства под Ржевом, предстающем в сочинениях Елены Ржевской, раскрывается (именно в силу доподлинной объективности) глубокий смысл войны. Это, по своей внутренней сущности, не война большевизма с нацизмом. Хотя подчас в рассказах Ржевской появляются те или иные "реалии", связанные с этими политическими феноменами, они воспринимаются как нечто внешнее, как оболочка гораздо более масштабного содержания. Вот, скажем, в разговоре переводчицы и обер-лейтенанта как-то совершенно естественно возникают и прусский король XVIII века Фридрих Великий, и Наполеон, а в другом месте тема углубляется в историю еще дальше;

"Оказывается, старинный герб Ржева - лев на красном поле... Он стоял на западной окраине русских земель, и не раз на него обрушивался удар врагов, рвущихся в глубь России".

Натиск на Восток особенно усилился начиная с XIV века, и шел он тогда под знаком борьбы Католицизма с Православием [См. об этом многие страницы моей книги "История Руси и русского Слова. Современный взгляд" (М., 1997).]; атака нацизма на большевизм - это только исторически-конкретная "форма" многовекового натиска под разными девизами...

Вот мельчайшая и, казалось бы, совершенно незначительная деталь: у рассуждающего о "великолепных успехах" Фридриха Великого в операциях на уничтожение обер-лейтенанта - несмотря на условия фронтового быта - идеально обработанные ногти, что даже побудило переводчицу спрятать свои руки под стол. А с "запредельной" человечностью плачущая при мысли о матери жестокого врага старуха сморкается затем в кончик своего головного платка...

Словом, два несовместимых мира (выявившихся в этих вроде бы не имеющих никакой значительности деталях) - то самое геополитическое противостояние, о котором подробно говорилось выше. И оно, пожалуй, наиболее неоспоримо проявляется в таких вроде бы не заслуживающих серьезного внимания деталях...

Уместно предположить, что Елена Ржевская смогла и увидеть, и оценить значение таких деталей потому, что под Ржевом она впервые соприкоснулась не только с вражескими офицерами, но и с людьми, составляющими основу называющегося Россией мира,- ибо ранее она знала только по-своему замкнутое и как бы театральное московское бытие...

О жизни до Ржева говорится: "Я всегда жила вместе с товарищами. А теперь - одна среди невиданных раньше людей...

Подумала: если меня убьют, Агашин и Москалев (офицеры разведки.- В. К.) скажут: "Была тут переводчица-москвичка" (ничего другого, может, и не скажут, но "москвичка" - обязательно)".

Однако со временем Ржевская убеждается, что вжившись в военное бытие этих "невиданных" ею людей, стала для них своей, а не "москвичкой".

Необходимо отметить, что тот мир, в котором зреет победа над врагом - не только собственно русский мир в этническом смысле слова. Так, капитан-разведчик Агашин - "с восточной окраины нашей страны, родом из полукочевого племени... Его отец и дед провели жизнь в седле, с табунами диких лошадей... Но, в общем-то, совершенно неважно, от кого он рожден..." Важно, что он всем существом принадлежит к атакуемому с Запада миру, ради которого в марте 1942-го геройски погибает...

Правда, в последнем его деянии, похоже, выразилась особенная повадка его восточного племени... Горстка людей выходит по пробитому речкой оврагу из вражеского окружения. Патроны давно кончились.

"Вдруг из-за поворота вышли немцы. Патруль. Четверо. Все. Конец. Сжалось и ткнулось куда-то сердце.

Агашин завозился, азартно, злобно оттолкнувшись, выбросил себя вперед и с поднятыми окаянно вверх руками шагнул в сторону немцев...

Это было жутко. Агашин, как в горячке, в помешательстве, спешил к ним навстречу. Сдаваться. Немцы с наведенными на него автоматами поджидали. И вдруг он оступился в снег, скособочившись. Мгновенный взмах его руки, занесенной за плечо, взрыв...

- Вперед! - выдохнул Москалев, очнувшись. Мимо убитого Агашина, упавшего ничком... Мимо убитых немцев. Торопясь, пока не подоспели на взрыв другие. По черному снегу - за поворот русла, в ложбинку, по кустам, к снежному валу - к своим".

<…>