Per sempre

Я углублялась в лес, в котором ещё не побывал ни один охотник. Смутное предчувствие беды тревожило с самого начала, придавая остроту невозвратности, смертельной опасности моим шагам. Но лес звал, - не стоять же на месте?.. Прошлого у меня не было, тем сильнее влекло будущее.

Я узнавала этот лес… Дышала лёгким запахом его смолистой дранки. Земляничные и родниковые поцелуи, ласковый голос листвы, золотой взгляд солнца сквозь неё… Лес был ослепительно прекрасен. Он стал для меня воздухом, счастьем и молодостью. Да, да, летучей, крылатой молодостью! Ноги несли с необыкновенной легкостью, а отражение в ручье начало льстить.

Я не удивлялась, потому что уже была переполнена удивлением: грудная клетка так мала, но она больше, чем кажется снаружи - в ней поместилась Вселенная. Сразу, как только я осмелилась войти в лес. Как радостно нести в себе Вселенную, как легко!

Мне ещё предстояло во этом разобраться, а пока шла всё дальше, не стесняясь смеяться и плакать от счастья и одиночества. Лес был прекрасен, Боже мой, как прекрасен!.. И чуточку отстранён. Своя собственная жизнь совершалась в нем, - от корней до кончиков листьев живая и таинственная. Я могла задыхаться от счастья или страдания – он не менялся в лице. Он просто БЫЛ, но всё, что происходило со мной, происходило в нём. Он был одновременно взрослым и ребёнком, юные и могучие деревья стояли рядом, как разные возраста одного человека…

Ах, как он был ласков, как внимателен и добр!.. Я бы согласилась никогда не выходить из него к людям: ничего желаннее пребывания в этом лесу! Вообразить другого человека, идущего навстречу, было равнозначно удару по глазам, по нервам. Одно воображение о другом заставляло инстинктивно отвернуться.

Лес всё понимал, ему нравилась моя верность.

Лес вообще понимал ВСЁ.

А я поняла, что Земля тоже женщина, она умеет дрожать моей дрожью и понимать моё счастье. Она нежно отталкивала меня в объятия шёлковых крон леса: пари, детка!..

Чем дальше я шла, тем лучше чувствовала себя. Не могу сказать, чтобы мне было очень легко – взволнованная душа жила напряженной жизнью, тело переживало гормональные бури, меняло состав крови, умирали клетки, неспособные к любви. Порой мне казалось, что умираю я…

Когда поняла, что заблудилась? Когда почувствовала, что уже не иду по лесу, а нахожусь у него в плену? Испугалась ли я того? Нет. Важнее Леса уже не было ничего. Исчезла последняя память о собственной, отдельной от его жизни. Я больше не помнила, что любила кого-то другого: детей, собаку Аву, дом на берегу большой реки…

В лесу мне было лучше, лес я любила животнее и безусловней. Понимала, это нехорошо, но даже стыдно не было. Это просто СЛУЧИЛОСЬ со мной, что я могла поделать?!..

И всё-таки ночью подумала: здесь, наверное, есть хищники. Должны быть. Хищники должны быть в лесу! Возможно, они нападут. В эту ночь Лес стоял как мёртвый. Возможно, он спал или душа его была далеко.

С тоской поняла, что не помню, откуда иду, мне просто некуда вернуться из леса, если стану ему не нужна. Было темно. Я побежала, спотыкаясь о корни деревьев, налетая на кусты, что-то бормоча, и, наверное, не самое умное из всего, что произносила в жизни. А когда меж деревьев мелькнул свет окон дома, ничуть не испугалась, даже обрадовалась. Если не пустят в дом, то хотя бы объяснят, где я?

Когда б заранее знать, что ждало меня там!.. Услышав голоса, не сразу разобрала, о чём разговор. Но агрессия и мстительность, звучавшие в голосах внятно, насторожили. Через секунду поняла: это голоса знакомых мужчин. Мужчин, которые сделали мне в прошлом плохо. И ни одного из них уже нет на свете.

Шестнадцатилетний Равиль был моим соседом и жил этажом ниже. А мне было пятнадцать, и у меня - любовь. Любовь звали Юрой, он был старше нас. Каждый вечер девочки и мальчики из трёх пятиэтажек собирались в беседке общего двора и до полуночи не расходились. Однажды в такой поздний час, войдя вместе со мной в подъезд, Равиль шутливо выхватил мой брелок с ключами и сказал, что отдаст, если я зайду к нему выпить чаю и поговорить.

Я знала, что нравлюсь Равилю. Но у меня любовь! Поэтому было и жалко Равиля, и досадно. Однако ключи он не отдавал, и я вошла в его квартиру. Я совсем не боялась Равиля, потому что уже осознавала свою женскую власть над ним: он робел передо мной.

Мы пили чай на кухне, потом он показывал семейный альбом: себя маленького и родителей, которых на тот час дома не оказалось: уехали на дачу. А после я строго потребовала ключи и ушла.

На следующий вечер я встретила свою любовь, готовая, как всегда, ответить на его ласковое приветствие, остановиться и поговорить. Но он прошёл мимо, глядя сквозь меня. Помню, я очень расстроилась… Позже подружка сказала, когда, в беседке собрались мальчики, юноши и уже взрослые мужчины, каким был мой любимый, Равиль сообщил, что вчера он стал мужчиной, а я – его женщиной. Братья рассказали моей подружке, что все наперебой стали задавать Равилю вопросы, и он очень достоверно рассказывал, как это произошло. Посреди рассказа Юра встал, произнес, взглянув на Равиля: «Трепло», и ушёл из беседки. Он встретил меня и прошел насквозь. Он ушёл к девушке старше меня и женился на ней. Ей уже было восемнадцать. Он расхотел ждать, когда я подрасту, хотя мы с ним договаривались об этом.

Второй голос принадлежал Пиковскому. Его во времена истории с Равилем любила моя старшая сестра. Это было далеко, на другой земле. Она называлась Мангышлак. Сестра слала мне оттуда письма, и все они были о Пиковском, о её сумасшедшей любви к нему. Читая письма, я тоже проникалась её любовью. И когда через несколько лет мы встретились в одном городе, я просто преклонялась перед этим человеком – таким мужественным, красивым и очень умным. Пиковский когда-то за что-то сидел в тюрьме, и его опыт стоял за ним, ощущался во всём - в жестах, в какой-то особенно убедительной манере говорить внушительно, коротко, афористично. Моя сестра уже была замужем, и они дружили домами. Пиковский относился ко мне снисходительно и нежно, называл сестрёнкой, и часто брал с собой. В те давние социалистические времена у него был бизнес: он покупал у иностранцев запрещённую в СССР музыку и перепродавал её, тиражируя на замечательной, невиданной технике… Меня брал с собой, когда шёл на встречу с иностранцами, потому что я немного говорила по-английски, - достаточно, чтобы переводить их беседы. Я всегда была рада общению с ним, или, скорее, польщена тем, что такой серьезный человек просит о помощи, а я в состоянии её оказать.

Однажды он попросил меня пойти к нему, потому что жена с дочкой назавтра приезжали из отпуска, а дома, по его словам, страшный бардак. Надо помыть посуду и прибрать дом, хотя бы слегка. Я с готовностью согласилась.

Когда мы вошли, и Пиковский закрыл за нами дверь своей квартиры, то первое, что сказал, было:

- Раздевайся.

….Ни малейшей возможности к побегу…. Он всё предусмотрел, продумал заранее и действовал уверенно. Минуты не прошло, как сопротивляться уже было бесполезно.

Дома, сев в кресло, я не могла пошевелиться – казалось, моё тело пронзено острым стеклом наподобие ледяных сосулек, при малейшем движении они причиняли жуткую боль. Я сидела без движения два или три дня и столько же ночей. Кажется, на то время я то ли сошла с ума, то ли перестала быть. Такой меня и застал близкий человек, у которого были ключи от моего дома.

Третий голос принадлежал моему первому мужу. Да, да, именно этим голосом, исполненным ненависти и злости, он говорил мне когда-то:

- Ты ушла от меня?! Ты вернёшься ко мне. Сейчас пойду и положу руку под трамвайное колесо. Знаешь кольцо у завода, где трамваи замедляют ход? Вот там я это и сделаю. Я знаю, ты добрая, калеку ты меня не бросишь. Ты вернёшься! И вот тогда я тебе отомщу, вот тогда ты за всё заплатишь!..

И сейчас, открывая своей изуродованной, наподобие клешни, огромной рукой окно, он сказал тем же голосом:

- Вот она. Теперь она за всё заплатит. Пришло время терять и ей. Теперь она узнает, что такое потерять единственное, что есть и может быть. Так она за всё заплатит.

Я бросилась бежать.

Бежала, как не бегала и в ранней юности.

Я мчалась от своего прошлого на пределе возможностей, но то существо из трёх, слившихся в одно, мужчин не бежало – оно летело за мной жутким облаком, меняя очертания.

В один момент оно обволокло меня и подняло так высоко, что сердце моё, уже и так зашедшееся от ужаса, остановилось.

Я стояла на ровной металлической площадке – вершине грандиозной металлической конструкции, достававшей до неба. Внизу, в нескольких километрах расстилался безбрежный океан. Но я смотрела в небо – оттуда, ещё прекрасно видимый сквозь иллюминатор вертолета, смотрел на меня тот, кто стал единственным, безмерно дорогим и заключал в себе все звуки, запахи, все счастье моего леса – моей последней любви, вернувшей мне молодость и сияющую Вселенную в груди. Он улетал. И я не могла как следует разглядеть его сквозь пелену слёз, застилавших глаза – слёз не от горя – он улетал жить… а это было главное. Слёзы застилали глаза, потому что он слепил меня. Теперь я узнала, как любят до слепоты.

Конструкция подо мной пошатнулась, и я увидела страшный, седой океан внизу, куда мне предстояло упасть.

А я так боюсь высоты и падений с неё.

Но удержаться было невозможно, поверхность площадки была удивительно гладкой.

Ужас и отчаяние были так сильны, что, меня почти подбросило, когда я резко проснулась.

С трудом поднесла к груди ещё вчера такие лёгкие, невесомые, полные нежности и готовности ласкать руки, ощутила: в груди больше нет Вселенной. Как тесно, как мало места в моей груди, и то словно  заполнено толчёным стеклом. Я не могла двинуться. Не могла позвать на помощь. Только чувствовала, что клетки, неспособные любить, ожили. И они просили… есть. Уже две недели после возвращения из Питера не хотела и не могла есть, но была бодра и сильна, как никогда.

Легла спать молодой и лёгкой, а проснулась старухой.

Захотелось потрогать лоб, чтобы убедиться в этом. Нет, он пока был гладким, без единой морщины.

Но и ему, и моим рукам было тысячу лет, они всё знали. А я знала, что сегодня обязательно получу письмо. Но оно не будет пахнуть лесом.

2006 г., Кострома