МЫСЛЬ И БОЛЕЗНЬ.

- Ева!

   Это голос деда Митьки. Раскатистый, и когда он накатывается на меня и  моего и брата Петра, то нам кажется, что уши отрываются.

- Ну.

   А это голос бабы Евы и когда он накладывается на голос деда Митьки, то создается такое впечатление, что наши уши с Петром не отрываются, а оторвались.

   После «Ну!» дед Митька молчит минут пять.

- Ева!

- Да что тебе старый черт нужно?

   После «черта» дед Митька снова молчит. Потом ломает молчание:  Ева!

- Да так бы и сказал старая коряга, что самогонка нужна. А то Ева, Ева. Это в молодости Ева была.

   Я и брат Петро в отпуске. Приехали к деду в гости. В село Ворошиловка. 

   Солнце обдает жаром. Мы  сидим за столом по пояс раздетые.

   На порожках появляется баба Ева босиком с трехлитровой бутылью самогона и по асфальтированной дорожке направляется к нам.

- Душа мая, - басит дед. – Что ты медленно ходишь.

- Я еще не научилась по раскаленной сковородке ходить быстро, - отбивает баба Ева.

- Радоваться нужно, а  ты сердишься. Внуки из Москвы приехали. Пыли там наглотались. Нужно же очиститься. Отряхнутся мозгами. Выветриться. Продуться. Там у них все камень забирает, да свинячий  воздух от  заводов и машин. Они же там не дышат, а всасывают. Понаклепали городов, а нужно села и деревни клепать. Ты бы их поцеловала, обняла. А то они в городе не целуются, а слюнявятся. У нас в селе поцелуй, так поцелуй, аж губы трещат. Помнишь.

   Слова не пролетают мимо. У бабы Евы бутыль начинает вываливаться из рук, да дед срывается с места.

- Ты это, душа моя, - сбиваясь с басовитого тона, говорит он. – Не расплескивай святую водичку.  Грех на тебе большой будет.

- А ты меня не заводи молодостью.

   Баба Ева отрывается от слова и замахивается рукой, но дед оказывается вертким.

- Да, - тянет он. – Завод кончился. Так что я там говорил. А. Не обнимаются, а локтями друг дружку распихивают.  Рвутся куда-то, а куда и сами не знают. И все прыжками, да прыжками. Как эти, - дед чешет затылок, - эти, которые в сумке детей в Африке носят. И они с сумками. Эти…

- Да мы уже и целовались, и обнимались, - прорывается к слову баба Ева. -  Это ты старый пень повод ищешь, чтобы глотнуть. Уже мхом покрылся, а все глотку свою чистишь. Говорит мне, что глотка у него в зазубринах. Так он эти зазубрины самогоном сглаживает. Взял бы утюг и утюгом сгладил бы.

- По гостеприимству положено выпить, - снова  басит дед. – Я не привык обычай нарушать. Это мой сельский устав. Выпьем. Я их потом на пробу буду брать. Поборемся.  Посмотрим, кто из нас от земли оторвался.

 – Не слушайте его, - ввязывается  баба Ева. -  Побьёт вас этот старый хрен. У него не руки, а лапы медвежьи. Вчера залез в бочку, чтобы от жары охладиться. Так, вишь, вода ему показалась теплой, а он взял и разломал бочку, сидя в воде. Из нутри. Что ему не понравиться, все ломает. Не от человеков родился, а от медведей. А неделю назад споткнулся на порожках, высокими они ему показались, так он их и разнес. Слава Богу, что больше в рост не идет, а то и хата показалась бы ему низкой и маленькой.

   Баба Ева подбрасывает в характеристику деда Митьки еще несколько слов и  уходит. Дед молча смотрит на стол, а потом кричит.

- Ева!

   В ответ: ну!

- Дед, - говорит Петро, - скажи ей сразу, что ты хочешь.

- Молчи, хлопче. У меня правило такое. Все делать постепенно и с толком. Не нагружать человека сразу. Вот попробуй за один глоток загрузить в себя трехлитровую бутыль. Ева!

   Опять черт «примостился» на деде. Он не успокаивается.

   На порожках показывается баба.

- Ты что не можешь сказать, что закуска нужна?

- Фу, - вздыхает дед. – Правильно меня поняла. А теперь слушая меня. Тащи к столу. Вали все.  И ничего не жалей. Потроши свой погреб. Все волоки, что там есть. Огурцы. Давай огурцы. Помидоры. Засыпай стол помидорами. Свежие, соленные. Яблоки – свежие, моченные. Да не в тарелке, а в ведре с горкой.  Кавуны, хрен, редьку. В тазик, а если в тазике не вмещается, то   в корыто. Холодильник вытаскивай с салом, окорками. И ставь рядом со столом.

   Баба Ева за свое слово, да дед так ее слова обчищает, что одна «шелуха»  остается.

-Лук, чеснок, петрушку…  Весь огород на стол волоки. Да не щипай, а всё целиком.  Всё выгребай, чтоб стол ломился, а не хочешь таскать, так мы в погреб замуруемся. Там прохладно и все под рукой.  Одной рукой за стакан, а другой в бочку. А вы внуки, что хотите, то и гребите.  Попадется кавун, целиком его туда. А если камень попадется, который баба на крышку бочки кладет, тоже туда. Мой сельский желудок и железо переварит. А если ваш споткнется, я не виноват.  Старая матреха. Стряпуха.  Заквасилась в хате. Я побороться с ними хочу. Я их сейчас размету по двору, как щепки. А они и есть щепки и сучкИ. От сельского дерева отрубленные.

- Ты, бабушка, не волнуйся, - снисходительно отвечает Петро. – Я его одной рукой уложу.

   Дед Митька из подлобья смотрит на Петра.

- А ну вылазь, хлопче, из-за стола и выходи на середину двора, - гремит он. – Если ты меня завалишь, я буду рубить дрова для бани. А если я тебя, то ты.

- Дед, - говорит Петро. – Сразу предупреждаю. С одного удара собью. Придётся самогоном отпаивать.

   Дед Митька  выходит на середину двора.

- Становись, хлопче, - орет он. – Я тебя сейчас, как гвоздик в землю вгоню. По самую шляпку. Попробуй потом выскочить. Если Валерка попробует тебя выдернуть, я и его туда. Вместе со шляпкой.

    Петро ходит кругами, чтобы выбрать момент, но происходит неожиданное. Дед приседает к земле, валится на спину, потом  левой ногой захватывает правую ногу Петра, рывком отрывает ее от земли, да еще своей правой ногой слегка бьет  по ней. При сильном ударе и если бить  в чашечку колена, то можно и чашечку вывернуть. Да ведь дед бьет слегка. Петро валится на спину.

- Ты что наделал, старый дурак, - кричит баба Ева, а кричит она так, что даже воздух звенит. – А ну Валерка помоги Петру. Обдерите шкуру с этого самогонного медведя. Я из нее тулуп сделаю.

    Я закатываюсь от смеха, но из-за стола не встаю. Дед то дед. А Петра то, как приложил. Хрен его знает, что он ещё может. Положит рядом с Петром.

   Дед поднимает Петра и сажает на стул.

- Ну, что хлопче. Дровишки тебе рубить.

- Ты где этому научился, - ошарашено спрашивает Петро.

- А оно тебе надо? А ну за стаканы, - орет он. -  Душа веселья и разгона требует. Вас город замордовал. Не лица, а намордники стали. Протухли и прокисли в нем. А у меня. Сад. Яблони, груши, вишни, сливы…    Тряхни райскую яблоньку – всего засыпет. Это  вам не базарные, скрюченные и водяные, а живые от «матери». Огород в гектар. Подсолнухи, кукуруза, бахча…

   Лихо расписывает дед свое хозяйство, да так лихо, что мне и Петру хочется встать из-за стола и завалится под райскую яблоньку и пропадите вы пропадом наши институты с трясучкой на экзаменах.

- Идите  на бахчу. Выбирайте кавун с сухим хвостиком. И кулаком его.  Затрещит. Сахарный. Хоть ложись, хоть садись, хоть ползай и лопай, пока пузо не треснет. У меня точно не треснет, а как у вас – не знаю.

   Дед делает передых, чтоб мы его слова впитали. Да баба Ева не дает.

- У тебя не треснет, - врывается она. – Тебя только запусти на бахчу с самогоном. Он паразит украдет у меня самогон и  на бахчу. Найдет самый большой арбуз, вырежет треугольник, сольет туда самогон и сидит, и  лопает. Со стороны то что? Не пьет, а ест.

- Не перебивай, душа моя, - басит дед. - Наелся и в стожок сена. Пахучее, мягкое. Храпи или ночью на небо смотри. Звезды считай или песню пой. Собаки подпоют. Они у нас голосистые.  А не хочешь в стожке спать, бери самогончик, хлебни и о жизни подумай. У вас в городе не о жизни думают, а о том, как выжить и выцарапаться. Рядом речка. Вербы, лужок… Босячком по землице. Силу ее впитаешь.  

   Хорошие слова и они становятся еще лучше, когда мы  «смачиваем» их самогоном.

- А за речкой степь. Иди в любую сторону, никого не встретишь. Вольно. Ходи, да дыши. А дождь, когда ливанет. Ух.  Станешь под него, а он тебя всего прополаскает. Что? В городе так. Сейчас хлебнем и на речку. Живая она еще. Раков к пиву половим. А там еще и родничок. Водицы свеженькой попьем.

- Далась тебе эта речка, – кричит баба Ева. – Он, когда с мужиками выпьет, построит их в ряд и на речку гонит освежаться. Если кто не хочет, так он в лапищи его.

- Порядок должен быть, - гудит дед, - Как на войне. Отстрелялся – отдыхай. А ты, стряпуха, не ругайся. Пробеги по соседям и зови их. Ванька Запорожний пусть баян возьмет. Степь, да степь кругом…

   От его баса стаканы звенят.

- А ну подпевать всем. А то заламаю.

   Дед показывает кулачище.

- Запел, - говорит баба Ева. -  А что полгода назад было?

- Ты в не свое дело не лезь, душа моя. Занимайся расследованием убийства Кеннеди. Она все читает, где об убийстве Кеннеди пишут. И бабам поселковым рассказывает, кто и как его убил. А что было полгода назад, так я и сам не понял. Утром попытался встать. А руки и ноги не шевелятся. Начали таскать меня по больницам, а толку, как с пустой бутыли.. Думки плохие пошли. Да вот баба меня и выручила.

- Хоть раз меня похвалил, - говорит баба Ева. -  А то все старая, да старая. А в молодости я тебе не угождала разве.

- Не перебивай. Где она начиталась всего? Или сама выковыряла? Подошла ко мне, когда меня всего иголками потыкали и говорит. Митька, а ну начинай свою болезнь рассматривать, как она выглядит. Я подумал, что она рехнулась. Спрашиваю: как это рассматривать, как она выглядит. Глазами? А она: не глазами, а мыслью своей рассматривай. Напружинься и ищи ее внутри себя. Я ей в ответ: да что она живая и может еще с хвостом.  А она мне: и живая, и с хвостом. Наговорила такого, что страх меня продрал. Стал я своими мыслями шевелить и как бы внутрь себя пролазить. Первые дни не удавалось. Я мыслями внутрь себя лезу, а болезнь их выталкивает. А потом пошло.  Чем дальше лезу, тем как бы даже легче становится. Месяц ковырялся в себе, а потом и на ноги стал.

- Дед. Объясни попроще, - говорит Петро.- Как это ты мыслями внутрь себя залез.

- Да откуда я знаю. Залез и залез. И болезнь свою увидел.

- И как она выглядела, - ехидничает  Петро.

- А как человек. Только махонький.  Все кривое и косое в нем. Хуже черта. Такого страшилища я еще не видел. А юркий какой. Бегает внутри меня. То в голове угнездиться, то в сердце спрячется. Укрывался во мне. Ну, я начал за ним гоняться и  давить. Он  махонький.  А силища неимоверная, а у меня все равно силы больше.  Он на меня прет и внутрь меня все глубже и глубже  лезет, а я его голубчика из себя пытаюсь выдернуть, чтоб ноги обломать, чтоб он по душе моей не бегал.  Он на меня матом, а я ему тем же самым.

- Это ты можешь, - не упускает баба Ева. – Так иногда обкладываешь себя, что худеешь и самогон перестаешь пить.

- А что? Мат хорошее лекарство для меня. Лучшего не знаю. Не пробовал.  Этот махонький мне одно слово, а я ему сотню.  Он мне одну дулю, а я ему сразу из двух. Выкуси. В такие слова его закладывал, что он уши закрывал и вертелся, как на горячей сковороде. У него голосок, а у меня голосище. Вот он своим голоском: хрен тебе, хрен тебе, не поднимешь левую ногу, а я ему в ответ слово напружиню, мать твою, понимаете, так он отлетал. Больше всего с ног сбивал его мой мат. Боролись мы с ним с утра до ночи, а то и два, три дня без остановки. То он  меня прижмет и от радости плясать начинает, да так, что от его пляски мозги кособочились, то я его так придавлю, что у него аж глаза трещали. Сдавать начал он. Выдыхаться. Поменьше наскакивать стал. Передыху все больше  просил. И с каждым днем все мельче и мельче становился. Как бы в точку превращался. Поломал я его добренько. Чертей хороших надавал. Вот он однажды утром и дал деру. Выметнулся.  Глянул я внутрь себя, искал, искал, а его словно выдуло.

   Петро хмыкает, а я передергиваю плечами.

   Мы не верим.

- На речку, - орет дед. – И строем.

   Я иду за дедом и думаю. А, может быть, дед и прав, что свою болезнь, раздражительность, уныние… свое настроение человек в состоянии разглядеть в себе и выправить  своей мыслью.  Вот он, дед,  пример впереди меня шагает. Да еще так, что мы за ним, как эти, которые детей в сумке в Африке носят.

   Дед Митька прожил сто годков, а баба Ева сто один и нитку в ушко иголки без очков просовывала.

===================================================================================