Жуки

Эта строчка пришла мне в голову, когда я читал критику Брюсова. На мой взгляд, Брюсов – поэт слабый. А вот критику Брюсова читать интересно!
       «…Но где-то там, в пещерах, в гротах гнездятся страшные жуки ». Сравнение женского тела с ландшафтом, это довольно банально и где-то даже пошло. Два холма можно представить как груди, а излучина реки это что, пищевод, что ли? Стоит высокая гора, а в ней глубокая нора…   Читая стихи Брюсова, мне казалось, что он мучительно решает одну и ту же художественную задачу. И всегда спотыкается о свое творческое бессилие. То, что тщетно искал Брюсов, я нашел в совершенно неожиданном месте – на стыке поэзии Фета и Маяковского. Один знакомый военный журналист, редактор гарнизонного боевого листка, заметил мне даже, что мою манеру он определяет как «цветопись». Сам он, правда, свои произведения исполняет в другой манере, пишет по десятку стихов в неделю. У себя их тут же публикует, извлекая гонорар и славу.  
       Печь стихи как блины, мне никогда не удавалось. Я в большей степени зависел от такой зыбкой материи как вдохновение. А вдохновение, одним словом не определить. Вдохновение это и восторг, и радость, и энтузиазм. Это праздник рождения, причем рождения внезапного, когда из ничего вдруг складывается нечто.
      У меня выработался как-то само собой один единственный критерий настоящей поэзии. Настоящие стихи должны доставлять наслаждение. Нет наслаждения – нет и поэзии. Стихи должны волновать чувства, в первую очередь быть направлены к чувствам. Точнее, я бы сказал, к органам чувств. Стихи должны в идеале обоняться, осязаться, слышаться и видеться. Вот тогда только они имеют шанс пробить броню безразличия.  
     Итак, строка не давала покоя. Метафора казалась забавной и требовала какого-то развития. По-всякому я пытался обыграть весьма перспективную строчку, но всё выходила какая-то пошлятина, и первоначальный блеск строки мерк. В конце концов, сегодня в любой аптеке против любых жуков, даже самых страшных, достаточно средств. Да, в наше время жуки не помеха, а должны быть высокие моральные принципы, серьёзные нравственные основы, столпы, так сказать. Хотя я отнюдь не стремился морализировать, это глупость, конечно, а чтобы вышло весело, забавно и смешно. Изрядно помучавшись, начав пафосно:  
    « О, сколько женщины нам лгали…», я сочинил-таки кое-что, подогнав и рифму, и размер под завершающее крещендо: « Но где-то там, в пещерах, в гротах гнездятся страшные жуки ». Хотя по-настоящему удовлетворения не было. Дело в том, что иронические стихи, в отличие от разной лирики, имеют ярко выраженную специфику. В ироническом стихотворении эстетическая красота должна уйти на второй план, уступая место эффектной идее. А может ли прекрасная форма сочетаться с безобразным содержанием? Или ужас содержания неизбежно отразится на качестве формы? Вот такие сомнения меня терзали, когда…  
      Команда выезжать в совхоз прозвучала неожиданно. Шел конец октября, на полях с утра лежал иней, и по идее, все уже давно должно было быть убрано. Но что-то с этим делом не торопились в Гужском районе. Литер принял решение – выслать на экстренную помощь роту курсантов, которую и направили под руководством старшего, то бишь, меня.  
     Встречала нас на этот раз агроном Ниловна. А в сентябре на картошке была Петровна. То есть гостили мы там довольно часто. За неделю нам предстояло поднять поле морковки, где-то около четырехсот тонн, и чуть меньше свеклы. Я поинтересовался, когда нам на этот раз подадут автобусы назад, в девятнадцать, как это было на картошке?
     - Да, что вы, - отвечала Ниловна, - в девятнадцать уже никуя не видно. Заказано на шесть.  
       Каково в поле при нулевой температуре, с ветром и снегом, я умолчу. Курсанты пашут, им теплее, а тут болтаешься, с тоской поглядывая на часы. Наконец, когда уже смеркалось, я заметил оранжевое пятно на горизонте. Автобус почему-то дальше не ехал, и я решил сам подойти, расспросить, в чем дело?
       В салоне было значительно теплее. Водителем оказался колоритный мужчина, похожий на одного из братцев семейки Аддамс. В его могучей челюсти просматривалось нечто арийское. Немцы-то здесь как раз побывали, так что возможно всякое. Но больше мое внимание привлекла находившаяся тут женщина, на удивление для этих мест хорошенькая. Просто красавица, как мне показалось.
      - А там не развернуться, - ответил водитель, но я заверил его, что это вполне возможно.              

- Вы подъезжайте, а я тем временем пригоню курсантов, - сказал я и поспешно вышел.  
      В автобус первым делом заскочили молодые лейтенанты, командиры взводов. Дама в это время закурила сигарету, кокетливо постреляв глазами, и принялась перебирать кассеты, валявшиеся на двигателе возле магнитолы.
      - О, это оставьте, это девяносто восьмой год! – заорал радостно лейтенант. Салон наполнили мощные ритмы, правда, без всякой мелодии.
      - Что вы, бедненькие, намерзлись? – сочувственно поинтересовалась девушка.     

 - Откуда, с Гуги, что ли вас прислали?             

 - Мы из Литера, - с важностью отвечал лейтенант.
      - А это, наверно, ваш самый старший, - уже указывала на меня.  

Ситуация начинала мне нравится.
      - Ну, не такой уж я и старый.
      - Мужчина в самом соку?
      - Можно и так.         Девушку озарила чуть заметная улыбка, она заерзала, засуетилась опять с кассетами, и я понял, что представляю для неё некоторый интерес. Потребовав сигарету у одного из замков, я решил пересесть поближе.
      - Товарищ майор, вы ж не курите, - удивился сержант. Я никогда вас курящим не видел.
      - Курю, курю, плохо смотрел, - отвечал я с улыбкой.         Девушка стала говорить с водителем, рассказывая о своих собаках и кошках, нисколько не стесняясь при этом нецензурных выражений. Выяснилось, что у неё три кошки и три собаки, причем одна скоро должна ощениться.
      - Одного кутенка оставлю себе, если получится породистый.
      - А, ну да, был же один с родословной, - вспомнил водитель.
      « Три собаки, три кота, да ты у нас, подруга, похоже, не замужем!» – подумалось мне.         Наконец, все уселись и мы тронулись. Дорога петляла по полям и весям, обставленная желтеющими во мгле деревьями. Когда подъезжали к Гуге, было уже темно. Вдруг автобус затормозил и остановился. Девушка приподнялась, проскользила попкой по моему бедру, намереваясь выйти. « Ну, вот и конец фантазиям », - подумал я как о чем-то закономерном. Не тут-то было. Девушка наклонилась и тихо сказала: вы не могли бы мне помочь? Глаза загадочно блестели.        Что было делать? Большинство в автобусе спало без задних ног, но кое-кто взирал с неподдельным любопытством. Военный, принимай решение. И я принял. Это был самый настоящий адюльтер. Как мы договорились, я опускаю. Водила оказался двоюродный брат и обязался к подъему доставить меня обратно в лагерь. Пока мы обсуждали наши дела, он тоже выскочил из автобуса в магазин за сигаретами. Дверца захлопнулась. Мы уже сидели на прежних местах, когда он стал стучаться и просить открыть его дверь. Стекло между салоном и кабиной отсутствовало, поэтому Света – так звали мою новую знакомую – с непостижимой для человека ловкостью и прытью, перекинулась на водительское место и стала дергать ручку:
     - Плять, да чем ты там её закрыл, накуй?
     Я тем временем радовался как ребенок, предвкушая нескучную ночь с этой замечательной селянкой, как я её назвал про себя.        Домишко Светланы стоял на отшибе рабочего поселка с дурацким названием «Несбытно». Я, вообще, заметил, что тот, кто давал когда-то названия местным населенным пунктам, умел, что называется, поиздеваться. Мы, например, трудились под деревней «Голодно», проезжали какие-то «Небыки».        В комнатах было прибрано, хотя и стоял характерный запах домашних животных. На столе тут же появилась бутылка мутной беловатой жидкости и тарелка с яблоками. Я заметил, что к яблокам Света особенно неравнодушна. Еще в автобусе стала всех угощать. Ничего не имею против яблок, но только не в качестве закуски. У нас начальник недавно праздновал день рождения и устроил экстравагантный стол, где присутствовали в основном фрукты. Кто-то ещё, помню, плоско пошутил, почему негры не пьют водки. Мол, бананами неудобно закусывать.         Затем был просмотр семейного альбома. Может, в деревнях так принято, перед этим делом перезнакомиться со всей родней, хотя бы заочно. Я терпеливо рассматривал фотографии незнакомых теток и дядек, сладко ощущая Светкин горячий бок. Что-то всех этих родственников неприятно объединяло, какие-то абсолютно пустые, холодные глаза.   Сельские девушки все как одна романтичные и я предложил почитать стихи.
      - Вот, слушай! Это как раз в тему, - сказал я, открывая наш маленький вечер поэзии:

Шел я по полю,
Ветром пинаем.
Жалящим снегом,
Стужей гоним.
Льды нависали
Над головою
И распахнуло
Небо супонь.
Только и было
Грязью полито
Зыбкое поле.
И одиноко
Пень заскорузлый
В глине торчал.
Только бежала
В даль пустотело
Линия жалких,
Плохо стоявших,
Серых от лет
Телеграфных столбов.
И мне подумалось:
Есть справедливость!
Даль – моя родина.
Снег – конвоир.

      - А? Каково? Даль – моя родина. Снег – конвоир, - повторил я со значением.
      Света заулыбалась.

      - Что это за стих? Ни складу, ни ладу.
      - Много ты понимаешь.   Я взял бутылку, налил по пол стакана.
      - Могу и со складом и с ладом. А вот, кстати, Уолт Уитмен, гениальный поэт и национальная гордость Америки, писал примерно так:
Я воспеваю дом.
Я воспеваю стол.
Я воспеваю тарелку.
Я воспеваю суп.
Я воспеваю котлету
Я воспеваю женщину, которая приготовила эту котлету.
Я воспеваю мясо в котлете, которую приготовила женщина,
Которую я уже воспел.

      - И это все?
      - Все, - подтверждаю я с наивным простодушием. Далее я почитал кое-что из неопубликованного.

 «Идет, гудет зеленый шум…»

Дело было в городе Кабуле.
Город нашей юности Кабул.
На такси тут ездят и на муле.
Много здесь такси и много мулл.

Вдруг весна, развратница весна,
Спозаранку заняла Кабул.
Что-то в нас воспряло ото сна.
Лезу в «бэтр», а кацо - «за рул».

Налегке, ведь нам не на войну.
Не переть по огненный самум.
И кацо орет, и я ору.
Шурави мечтает о ханум!

Песню обрывает гамарджоба.
Слышно, как движок заскрежетал.
Говорит кацо: «Похоже, жопа.
Поломался маленький детал».

Ах, ты, гамарджоба, твою мать!
Для чего поверил идиоту?
Есть «афошек» тысяч сорок пять.
Я тогда притормозил «тойоту».

Развернулась шустрая «тойота».
В ней зазывно щериться бача.
Пусть бача поможет идиоту,
Раз уж тому вдарила моча.

Мы с бачой несемся по Кабулу.
Замелькал за стеклами Кабул.
Обещает Лолу, то ли Лулу.
Хрен с ним, только б, падла, не надул.

А тогда прощай весна, Кабул,
Лола, Лула, запахи хмельные.
Не хотел бы выглядеть в гробу
Много, много хуже, чем другие…  
      - Это ты сам написал?
      - Ну, а кто?
  «Конец рабочего дня»

Желтые картины
Вниз головой.
Тихие кретины
Спешат домой.
Бесконечной дряни
Кончен час.
Лоскут закатной ткани
Вилкой в глаз.
Всё!
Спешит домой на водопой
Мастеровой.
А следом, сумками бодая,
Спешит домой мастеровая.
Спешит под ручку плять
Дедульку забавлять.
Уютно у кармана
Седого ветерана.
В припрыжку сам с собой
Несется «голубой».
Спешит интеллигент,
Наставлен зонт как пика.
Слегка поддатый мент
Всех извиняет дико.

      - Мне больше Есенин нравится.
      - Есенин всем нравится. Даже мне, местами. Скажи еще, что тебе Пушкин нравится. Пушкина давно сбросили с корабля современности. « В той норе во мгле печальной гроб качается хрустальный…» А вот, послушай, под Хармса. Читала Хармса?
      - Не – а.
      - Ну, почитаешь, как-нибудь, после дойки.
      - Я в конторе работаю.
      - Неважно.

       Ювачёв, безусловно, человек с психическими отклонениями, больной просто на всю голову (чего стоит его патологическая ненависть к бабушкам и мальчишкам), заразил меня своим необычным интересом к абсурдному. А более абсурдного, чем смерть, и быть ничего не может. Смерть естественна как явление природы. Но в социальном плане смерть это воплощение абсурда.         Ничего удивительного, что стихи, посвященные памяти недавно умершего дяди, я слегка «заточил», что называется, под Хармса. Дядя, благодаря Пушкину, стал архитипической фигурой русскоязычной поэзии. У каждого поэта должен быть свой дядя. Каждый поэт желает скрыть под личиной лирического героя свою мерзкую образину.
  И я прочитал « На смерть Эдмунда Гайдамовича»:

Аист завтракать собрался,
Вынул нож из сапога
И отправил бутерброд
Прямо в рот!
Соус лягушками потек
С красной дырочки зубов.
Красный овощ плыл в могилу.
Хоть отдаться было рано,
Был всего девятый час
И отдельная снежинка целовала
Желтый нос
Суетливого трамвая,
Что стремглав, прокукарекал,
Зажевал дверьми людей,
И больного на работу
Гайдамовича повез.

Мать-старушка тихо дремлет на диване.
День туманный, сквозь бледнеющие окна,
Слепо тянет бельма глаз.
На плите, залитой кофе, тихо.
Остывал кофейник,
Под которым газ погас.
Стая розовых вольтметров
Пролетела и расселась
В проводах высоковольтных
Над болотом, по болоту, плотной линией конструкций,
Прошагавших вдоль домов,
Что ступали и цунами стылой жижи
Расплескали. Стены грязи накидали
Транспорт, люди, города.
Поезда в столицу мчали,
Тепловоз гудком тревожил
И юлою шли колеса, нагревая полотно.
У станка резец токарно накидал лиловых стружек.
Фиолетовых спиралей змеи всюду расползлись.
Тут работал Гайдамович.
Токарь на полу цементном.
Он теперь лежит холодный
У станка затылком вниз.

Потемнели ветры – тупо.
И подуло небо – горько.
И примолкли камни – зябко.
И погасли птицы – темь.

Как сказать старухе-маме,
Что больна, в температуре,
Что совсем одна осталась,
Эдик больше не придет?    
      - Грустно.
      - Понятно, грустно. Ведь на смерть. А вот смотри, что можно сделать с пошлыми, избитыми розы-грезы-слезы! Называется «Крокодил».
Я откашлялся и начал с надрывом:

Я жестокий, я мерзкий, я злой крокодил.
Где вы, вкусные овцы и козы?
Если в теплое горло я зубы всадил,
На воде распускаются розы.

Мой союзник – слепая поверхность воды
И смешные, нелепые позы
Тех, кто мнит себя выше мирской ерунды
Кто проклятья мне шлет и угрозы.

Красный, красный закат разливается вновь,
Навевая соленые грезы.
Чтобы завтра мне с радостью пить вашу кровь,
Я сегодня пролью свои слезы.


      - Ну, как? Да за одно это, - говорю, - надо принимать в союз писателей и поэтов!
      - Не принимают?              - Вряд ли бы приняли, - говорю,- да теперь это и не особо важно. Ну, ладно, не будем о грустном. Давай, вот, из последнего, повеселее:

«Жуки»  
О, сколько женщины нам лгали
И предавали сколько раз!
Опять как будто бы позвали
Зеленые озера глаз.

Она царит. Нахальный взор
Не видит проку в человеке
И фиолетовые веки
Скрывают синеву озер.

Раздольная как луг, как пашня
В пределах средней полосы
И даже Эйфелева башня
Не заслонит твоей красы!

А если, отпустив поводья,
Кто залетал с тобой в кабак,
Твои роскошные угодья
Знавал и пахарь, и рыбак…

И я б познал тебя с охотой,
Излазил ямки, бугорки,
Но где-то там, в пещерах, в гротах
Гнездятся страшные жуки.
 
        Света слушала меня благожелательно, но когда я уже заканчивал, вдруг очень серьёзно посмотрела.
      - Что, разве не забавно?
      - Не забавно.
      - Ну, ладно, давай выпьем. Я еще прочитаю, про счастливую страну.          Дело в том, что «Счастливая страна» стала моей коронкой, после того как на одной из пьянок, на которую я попал, в общем-то, случайно, художественный руководитель театра, еврей лет пятидесяти, слушал меня, открыв рот от изумления. Теперь я «Счастливую страну» старался озвучить на всех пьянках, к месту и не к месту. Мы выпили. Самогон оказался неслабым. Я похрустел яблоком, ухмыльнулся и объявил:
 «Счастливая страна»  
Когда у милой выкрошатся зубы,
Простонет жалобно и слабо: мне воды
Соображу, что отыграли трубы.
Пилот мой тут же крикнет: от манды!

А помню время, ты была молодка
И от себя парней гнала взашей.
Соски торчали выше подбородка.
Теперь лишь пух вылазит из ушей…
 
       Я декламировал и видел, как Света скучнеет на глазах.          - Ну, а это разве не забавно?          Нет, говорит, не забавно. Ладно, говорю, давай еще выпьем, и, закончу, раз начал. Мы еще выпили, и я продолжил:

Надеюсь, ты не против плюрализму,
Когда в стране отыщется кровать
Той, что мне на ночь будет ставить клизму
И тапочки на утро подавать.

Тогда здесь каждый станет сам собою
И сможет, задушив в себе лгуна
Смотреть, как над счастливою страною
Восходит изумленная луна…

      - Вот, - добавил я зачем-то после паузы.
      - К чему тут плюрализм? – спросила Света.
      - Плюрализм не в идеологическом, первоначальном смысле. Ну, мужчина там меняет женщину, женщина – мужчину…            - Странный ты, - задумчиво сказала Света и внезапно впилась мне в губы.
         Она забавно охала и кряхтела, я, как молодожен, закатывал глаза. Внезапно ее стоны перешли в какой-то шелест, а меня в шею с двух сторон кольнуло что-то острое. Я приоткрыл глаза и в ужасе оторопел. Подо мной лежало и извивалось какое-то отвратительное насекомое. Сетчатые глаза величиной с блюдца ничего не выражали. Лишь лампочка отражалась в них зеленоватыми блесками. Два, толщиной с палец, жала упирались мне прямо в сонные артерии. Я почувствовал, что от ужаса возбуждение стало еще сильнее. Или я настолько опьянел?! Шевелящиеся усики раздвинулись, и существо прожужжало: продолжай.            Это был шок. С такими оборотнями дела иметь мне еще не приходилось. Это было совсем не забавно. Потом я отключился и ничего не помню. Как попал в лагерь, как очутился в комнате гостиницы, для меня и по сей день остается загадкой. Сдуру, от избытка чувств, рассказал жене. Она, конечно, не поверила, все истолковала превратно. То есть в Свету поверила, в насекомое – ни в какую. Но потом, как разумная женщина, сказала, что мне меньше надо Брюсова читать, а больше думать о семье и службе.