"Равновесие снов". Анонс нового сборника серии "Живое авторское слово"

Содержание
1. Евгения Духовникова «Дорогой несчитанных звезд»
2. Катерина Баранова «Венок из тимьяна»
3. Ярослав Весельчаков «Душ прочтение»
4. Людмила Истратова «Введение во сны»
5. Алена Хальзова «Когда сто лет тому вперед»
6. Виктория Анисимова «Не претендуя на значительность»
7. Михаил Андреев «Лошадиные сны»
8. Стелла Синякова «Полутона весны и осени»
9. Мария Зутикова «Рваные мысли»
10. Валерия Акулова «Сказочки»
11. Игнат Смоленский «Когда вновь молодеет вышина»
12. Елена Ковалева «Мой мир»
13. Дмитрий Фролов – Буканов «Весеннее обострение»
14. Наталия Никитина – Уралова «Я – Любовь!»
15. Виктория Джура «Тишина»
16. Евгений Гусаченко «Сны о стране Мечты»
17. Мария Никитушева «Я выплакать хочу печаль свою»
18. Юрий Пейсахович «Гамма чувств»
19. Татьяна Матвеева «Зерна Граната»
20. Василий Геронимус «Скользящие тени мимолётных бабочек»
21. Александра Кириллова «Березовый хрусталь»
22. Светлана Фомина «День на исходе зимы»
23. Артем Пальчиков «Одно мурашливое чувство»
24. Марина Сорокина «Уроки французского»
25. Виталий Никонов «Суета сует»
26. Нина Майорова «Сны о любви»
27. Сергей Семенов «Тишь, затмившая мольбу»
28. Андрей Магнер «За соседним столиком»
29. Татьяна Помысова «Читать между строк»

Дорогой читатель!
Ты держишь в руках второй сборник проекта «Живое авторское слово».
Поэт в России – известно кто. Больше чем поэт, как минимум. И - каждый пишет, как он слышит. Тоже не нами придумано.
Мерцает благородным металлом полузабытая традиция серебряного века, перенесённая талантами авторов в наш мир. Акварельные рифмы греют сердце и питают разум.
Сборник читается на одном дыхании. Без остановки. Многие четверостишия запоминаются легко и сразу, без усилия, а некоторые – могут быть положены на музыку. Они и сами, в общем, музыка. Музыка русского слова. Великого, живого и вечного.

Редактор и составитель сборника – Татьяна Помысова
Tanya@pomysova,ru

Несколько слов об авторах сборника «Равновесие снов»

Евгения Духовникова.
Поэзия, которая полагает себя, чутко вибрирует на контрастах, необъяснимо связанных между собой. Ведь крайности смыкаются, не правда ли?.. Житейские частности бытия, эстетически обаятельные мелочи (мнимые, конечно), попадая в поле зрения автора, устремляются к метафизической бесконечности. Поэзию Евгении Духовниковой овевает звёздная пыль, а самой Евгении остаётся явно или скрыто задаваться трагическим вопросом: жалеть ли о мимолётных радостях неуловимых мгновений или забыть о них во всепоглощающем океане вечности, благоразумно отрешаясь от всего беспокойно сиюминутного и преходящего.
Вот это редкое сочетание выразительного минимализма и подчас ускользающей, читаемой как бы между строк таинственной бесконечности не перестаёт удивлять в поэзии Евгении Духовниковой.

Катерина Баранова
Мир поэзии Катерины Барановой осязаемо реален. Она – то существо, которое живёт и дышит с творческой жадностью, интенсивно набирая воздух в лёгкие. Поэзия Екатерины изобилует вкусами, цветами и запахами. Её невозможно назвать худосочной или бледной.
И в то же время сверкающая полнота жизни в стихах Барановой не носит самодовлеющего характера, она всегда наполнена смыслом, не равным здесь и сейчас пережитым впечатлениям бытия. Вот, вероятно, почему при всей своей жизненной узнаваемости, поэзия Барановой – это поэзия выстраданного (и художественно всеобъемлющего) слова (а не жеста, взгляда или даже слуха – всего, что отделяет неуловимой границей поэзию жизни от искусства поэзии).

Ярослав Весельчаков
Ярослав Весельчаков – это поэт редкой искренности и беспрецедентной внутренней цельности. Он весь – как бы единый сгусток силы, комок радости и боли.
С технической (или формальной) стороны стихи Весельчакова на редкость упруги, натянуты как пружина – части ритмико-синтаксического целого в них фигурируют наподобие частей слова, которое не разъять, не рассыпать…
По смыслу же искренность и боль стихов Ярослава органически переходит в иронию, возникающее здесь противоречие лишь кажущееся… Как его разрешить?.. Весельчаков позиционирует себя в гендерном – мужском – качестве (с оттенком даже некоего вызова), а многогранность мужского ума именно в своём естественном качестве, в своём открытом монологе подразумевает всё же некоторую условность и относительность разных сторон жизни, а значит – иронию, спутницу внутреннего смеха. А смех, если он, например, внутренне эротичен, может быть очень искренним…
С тематической точки зрения, если хотите, всё чем занимается Весельчаков ведёт к удивительным и творчески органичным перепадам от интимной лирики к почти социологическому юмору (у Весельчакова в частности имеются иронические стихи по поводу эпохи застоя). А от предметов почти сатирических (именно почти, не до конца) Ярослав Весельчаков снова возвращается к своей мужской стихии, позиционирует – обнаруживает – себя в брутальном качестве, словом – играет поэтическими мускулами.

Людмила Истратова

Поэзия Истратовой – это, если так можно выразиться, поэзия мнимо наивная. Она говорит о непосредственных впечатлениях жизни автора (точнее, авторши), о её снах и о её буднях, о её бдениях и грёзах – их естественность и простота и впрямь способны вас немножко ввести в заблуждение.
Тонкие, если так можно выразиться, перегородки сна, отделяющие одну «комнату грёз» от другой, ассоциативные сцепления, ряды, словом – подчас увлекательные, а подчас насмешливые коварные лабиринты сна переходят в извечные лабиринты поэзии. С формальной точки зрения Людмила Истратова искусно сплетает словеса, говоря как бы о пустяках и в то же время художественно завораживая.
А что происходит с содержательной точки зрения?.. Из стихов Истратовой выясняется, что желаемое подчас больше и по своему реальней действительного. И вот из стихов Людмилы мы уже узнаём, что Пушкин жив, а не убит на дуэли Дантесом – и находится в пике своего творчества, а также в расцвете семейной жизни. Что ж, художественная правда оного свидетельства по-своему больше, достовернее, значительней не всегда, увы, не всегда утешительной правды факта.

Алена Хальзова

Поэзия Алены Хальзовой – это поэзия тончайших оттенков, малейших нюансов жизни сердца. Так, в одном из стихотворений Хальзовой по-своему методично вплоть до некоей терминологической пунктуальности внутренне честно разграничены былая любовь, затем влюблённость и возможный в недалёком будущем флирт, однако ретроспективно окрашенный в тона любви, большого всепоглощающего чувства, уязвимого со стороны разящего времени. В своём устремлении к градациям и жизни, и человеческих отношений, которые её наполняют, Алена Хальзова как нельзя более далека от вычурности и эстетства. От позы.
Напротив, в своих стихах она предельно естественна и откровенна. Хальзовой движет стремление нигде и ни в чём не сфальшивить, выдержать в жизни чистую ноту, а это требует большой, даже быть может, непосильной работы, взвешиванья малейших полутонов. В своём бескомпромиссном устремлении брать в поэзии – да вероятно и в жизни тоже (хотя жизнь дело второстепенное) только чистые ноты Алена Хальзова мало помалу приходит к незамутнённому детскому мировосприятию.
Куда от этого деваться?.. Таков слух поэта и его угол зрения на окружающий мир.

Виктория Анисимова

Её стих как бы затянут в строгую классическую форму сонета. Форма сонета органична там, где в силу вступают и трогают душу классические смыслы, общезначимые представления о мире и человеке – такие, как, например, свобода и долг.
Ведь если читатель пожелает понимать долг неформально, без ложного морализма, «ложного пафоса», а будет в состоянии видеть его так, как видит Анисимова, у читателя может наступить головокружение, какое мыслимо почувствовать на краю бездны… Велика и страшна ответственность каждого человека за каждый час и даже каждый миг вверенного ему дара жизни. Противостоит силе долга и в то же время дополняет её опьяняющая сила поэзии, свободная стихия, от которой никуда не деться, как никуда не уйти и от долга.
Непредвзятое искреннее художественное размышление о долге и свободе в поэзии Виктории Анисимовой несёт в себе в хорошем смысле ложноклассические черты. «Спадая с плеч окаменела Ложноклассическая шаль» – так портретировал Мандельштам Ахматову; цитата из классика, надеюсь, не оставит у читателя сомнений, что эпитет «ложноклассический» по сути своей является лестным для автора.
В случае Виктории Анисимовой вышеозначенный эпитет означает, что Анисимова при всём своём вызывающем традиционализме (и даже отказе от себя во имя некой академической правильности), немножко играет, литературно кокетничает с сонетной формой, включая в неё живой поток речи, за которым, быть может, угадывается извечное гамлетовское быть или не быть… А оно порождает из себя отнюдь не заданную и застывшую правильность, но виртуозную игру со словом, с ритмом, с поворотом фразы, которая как бы лишь прикрывается строгими формами классического сонета с его жёсткой логикой и подчас пугающей дидактикой.

Михаил Андреев

Литературоведы, которые пишут о лирике, нередко разграничивают точное и размытое слово. И действительно, при всей академической сухости, а возможно и заумной странности означенных терминов, за ними кроется неизменный смысл. Поэт волен выбирать между пронзительностью, ясностью, звонкостью и или неопределённостью, зыбкостью, мерцанием смысла. Между поэтической туманностью и ясной звонкостью, Андреев выбирает преимущественно второе, хотя и не обходится вовсе без первого, спорадически вводя в свои тексты ноту некоторой неопределённости, как говорят (или пишут) литературоведы – лирической недосказанности.
Мечтательная грустинка в стихах Андреева возникает на фоне преобладающей ясности и правды. Ведь эти ясность и правда не носят узко-логического характера, а напротив, по-своему затрагивают бессознательное, обращаются к тому младенчески детскому, светлому, незамутнённому, что в нас остаётся и что по-своему сближает нас с лошадями – существами по-своему непредсказуемыми и загадочными. Вот почему Андреев обозначает свою подборку (не говорим о всём творчестве) как «Лошадиные стихи». Видимая странность – и внутренняя понятность – названия согласуется с ясным сюжетным строем стихов Андреева, с их балладными повествовательными контурами.
Вот автор сетует на то, что «бред коммунистических идей» (выражение автора) вызывает к жизни (может быть, к мнимой жизни) нелепые имена – такие, как Пятилетка, и странные несуразные имена достаются не только людям, но также лошадям. А потом влияют на их судьбу и влияют, понятно, не с лучшей стороны. А животные-то не виноваты, что их так назвали… Вот автор повествует о не вполне разделённой (или вовсе не разделённой) любви страсти горячего жеребца к свободолюбивой и своенравной кобылице. Она не хочет понять жеребца и убегает. Она вечно убегает, а он вечно догоняет. И мы видим, что всякий раз Андреев очень ясным, пронзительно ясным языком говорит о той жизни сердца, которая по-своему делает человека похожим на лошадь, а лошадь на человека.
В самом деле, жизнью сердца, таинственным инстинктом, спутником стихии бытия, наделены не только люди, но и лошади – существа, которых язык в полной мере не поворачивается назвать животными. Возможно, это не просто животные, но некие мифопоэтические существа.
При всей ясности стихов Андреева, в них воспевается не интеллект, а нечто гораздо высшее, гораздо большее…
Кони его подчас устремляются в Небо, и – не знаем согласится ли автор стихов с такой, быть может, произвольной, даже неуместной ассоциацией – на ум неизменно приходит и поселяется в уме крылатый конь – Пегас.

Стелла Синякова

Стихи Синяковой свидетельствуют о том, что жестокость и боль подчас также неотъемлемы от одушевлённого бытия, как сладость и довольство. Душа не может полноценно жить в одном только благополучии. Боль подчас очищает, возвышает, учит. И незаметно боль переходит в радость. А страдание подчас лечит – и тоже окольными тропами ведёт в радость.
Извечные мажор и минор существуют не только в поэзии, но и в музыке… Не потому ли подчас резкие, творчески угловатые (намеренно угловатые) строки и повороты мысли Стеллы в названии её подборки означены как полутона? Возможно, в стихах Стеллы Синяковой речь идёт о переходах мажора в минор, на которые столь податлива и отзывчива чувствительная душа поэта. Говорим «возможно», а не «наверняка», потому что полутона есть полутона и они не требуют жёсткой однозначной интерпретации, при всех контрастах и или взаимных отождествлениях радости и страданья, которые встречаем в подборке стихов Синяковой.

Мария Зутикова

Из стихов Зутиковой, включённых в подборку, мы узнаём: всякий человек – это малая Вселенная.
Поэтический космизм мировосприятия Зутиковой, её устремление быть насельницей Вселенной – на меньшее она не соглашается – иррационально определяет и Эрос в лирике Зутиковой.
Будучи подчас страшным, почти душераздирающим, он никогда не замкнут в пределах частного опыта Марии Зутиковой, но всегда разомкнут в безмерное пространство Бытия.
Один из образов-мотивов Зутиковой – обжигающе яркий – это ослепительно белые розы с красными – окровавленными – вкраплениями по краям. Сие – своего рода эмблема в поэзии Зутиковой, взятая не из книг, но из живого опыта и в то же время разросшаяся за его пределы, ушедшая во Вселенную, обучившаяся жить собственной поэтической жизнью.
Мы видим, ощущаем, как доля благородной горечи привходит в круг таинственных радостей любви. Эрос и Танатос или проще говоря, Любовь и Смерть нередко идут рядом. Об этом говорит, кричит поэт на своём сердечно самоотверженном примере, одновременно как бы ставя себя в скобки. Внутри них – полное и обретений и невзгод частное Существование. А за их пределами простирается многомерное Бытие, дающее дыхание незримой Вселенной.

Валерия Акулова

Миф играет с поэтом и поэт играет с мифом – таков смысловой или, лучше сказать, знаковый контур «Сказочек» Акуловой, составивших её стихотворную подборку.
…Врут реалисты, как это ни смешно, – и от этого смеха, даже посмеяния никуда не денешься. Вот реалисты типизируют, типизируют то, что их окружает, но как быть с действительностью, которая уникальна, нова и фантастична?.. Её-то не типизируешь, и она родственна сказке. Или на худой конец – мифу. Это понимал Пушкин, творя далёкую от «реалистической типизации» «поэзию действительности». Это осознавал Достоевский, полагая действительность гораздо фантастичнее «романов» - т.е. говоря интеллектуальным слогом, литературной экзотики.
Вот что может быть таинственно безгласным – смысловым, а не только словесным – эпиграфом к поэтическим «Сказочкам» Акуловой. Поэтический миф осмысляется как поэтическая сказка, а сказка превращается в забавную – и вместе с тем страшную сказочку – коль скоро небылицы являются в простом житейском окружении. И в то же время жизнь устремляется к бытию, дорастает до него, коль скоро в привычную нам обстановку привходят, даже вторгаются явления фантастического порядка…
О сказках Валерии Акуловой хочется сказать, что некий сладкий страх и внутренне горестный смех в них причудливо соседствуют, превращая «Сказочки» в Поэзию.

Игнат Смоленский

…Наше время, которое принято именовать также эпохой постмодернизма, по-своему перенасыщено интеллектуальными смыслами – их подчас болезненно порождает накопленный человечеством культурный багаж, а заодно и груз всяческих мифов.
И вот ни в коей мере не стремясь к искусственному упрощению нынешней ситуации в мире, Смоленский в своей подборке стихов не забывает о прямодушии. В его поэзии живо прямое слово, прямое высказывание. Будучи искренним, выстраданным, глубинным оно обнаруживает свою внутреннюю многомерность – качество поэта неожиданное там, где художественное высказывание, казалось бы, почти обходится без экивоков и или опосредований. Игнату Смоленскому присуще литературное качество, которое Твардовский назвал «сложной простотой».
Дар Смоленского без натяжки хочется назвать истинно лирическим даже не в смысле громких и претенциозных оценок, а в том элементарном смысле, в котором… лирическая поэзия будучи исповедальной и значит, частной, единичной, одновременно повествует о Всеобщем.

Елена Ковалева

Подборка стихов Елены Ковалёвой озаглавлена «Мой мир». Рискнём предположить, что в таком названии есть доля утончённого кокетства или даже некоего скрытого умысла, не равного тому, что напрямую заявлено заглавием подборки. Дело в том, что «мир» – это нечто сложившееся.
А Елена Ковалёва играет завершённостью и открытостью, а значит всё-таки не до конца завершённостью своего поэтического мира (не хочется называть его внутренним миром; ведь даже думающий, страдающий человек и поэт – не одно и то же). Так вот Ковалёвой при её видимой склонности к мягкой женской лирике присущ и неявный демонизм. – Она литературно кокетливо демонстрирует свою способность понять, чем живёт средний человек (не будем называть его непременно обывателем) и в то же время не способность полностью и до конца вписаться в круг элементарных житейских запросов.
Вот почему в стихах – даже не только в стихах, но и в эстетике Ковалёвой творческая угловатость скрытно (и узнаваемо) противостоит классической обтекаемости. Отдалённо учитывая опыт лесенки Маяковского, Ковалёва пишет плавные стихи и в то же время намеренно вводит в них некоторую ритмико-синтаксическую неровность, излом – звоночек читателю. Этот звоночек сообщает, что поэт живёт среди людей, впитывает как губка их свойства, но до конца не является одним из них – и незаметно ускользает от простого житейского понимания…
И всё же поэт, в том качестве, в котором он полагает себя у Ковалёвой (возникает повод говорить об присутствии образа автора) существо не оторванное от реальности. Будучи всё-таки вне и выше страстей человеческих, поэт, каковым себя создаёт и рисует Елена, способен и сострадать людям, и понимать их, и даже исподволь назидать, давая человечеству уроки выстраданной – и, быть может, уже не человеческой – мудрости.

Дмитрий Фролов-Буканов

Подборка стихов Фролова-Буканова названа несколько скандально с примесью парадокса «Весеннее обострение».
Она содержит следующий тезис, лучше сказать, заявление – поэт провозглашает себя светлым лучом на фоне окружающей серости и полагает себя с поэтами классиками (будь то Есенин, Пушкин или Бродский) как равный среди равных. Не пытаясь оспаривать и вообще обсуждать данную максиму (содержащую к тому же очевидную самоиронию), заметим, что пафос Ф-Б не лишён оттенка скандальности, ёрничанья и эпатажа.
Чем же они вызваны к поэтической жизни? Высшей непосредственностью и готовностью назвать вещи своими именами в том мире, который… который, увы, засорён ложными ценностями – на старинном пушкинском языке их следовало бы назвать предрассужденьями, а на современном семиотическом сленге – фетишами и мифологемами. Поэт внутренне чист, свободен от них, что даёт ему право вести себя творчески вызывающе не в смысле просто формального пренебрежения формальными же правилами, а скорее в смысле способности отодвинув мир явлений заглянуть в круг сущностей.
Вот почему Дмитрий – или всё-таки точнее его лирический персонаж поэтически неприкаян, одинок в этом несовершенном мире и в то же время открыт для общения с идеальными собеседниками – будь то Есенин, Бродский или Пушкин.
С формальной стороны Ф-Б вводит в свой поэтический мир элементы нарочитой грубости и того, что на языке литературоведения называется антипоэзией – и всё же, всё же «хулиганские» художественные приёмы, к которым прибегает автор контрастно призваны донести до читателя идеальное содержание.
По существу своего творчества Ф-Б не занимается поэзией лубка как таковой, но ухитряется говорить о великом на простом языке, на житейском диалекте. По выражению Державина (употреблённому по иному поводу), Ф-Б работает «в забавном русском слоге», повествуя не о преходящем, но о вечном.

Наталия Никитина – Уралова

Стихи в подборке Ураловой с выразительным названием «Я – Любовь» написаны так, что сразу видно: поэт ставит себя немножко вне и выше проходящего времени, а может быть – вообще быстротекущей жизни. Достаточно сказать, что мотивы стихов Ураловой стройно высятся в ряду заглавных букв: Океан Чувств, Вселенная, Искусство, Время… Всё это само собой перечисляется даже без претензий на исчерпывающую статистику… А при введении подсчёта даже в небольшой подборке Никитиной ко многому обязывающих поэтических универсалий ещё больше.
Уралова почти могла бы сказать о себе словами Бродского: «Я заражён нормальным классицизмом…». Слова поэта, уже практически ставшего классиком, могли бы быть эпиграфом к подборке стихов Ураловой. И вот по стихам Бродского мы – даже без каких-либо специальных усилий надменного интеллекта – интуитивно угадываем грустную иронию по отношению к любым измам, умеренную самоиронию – спутницу ранимости поэта, не способного до конца вписаться ни в какие нормальные измы, нормальные рамки.
…Говоря грубо и упрощённо, классицизм – это поэзия – и поэтика – отвлечённых художественных идей. И вот идеи в поэзии Ураловой чудодейственно оживают, лишаются своего застывшего характера, перестают быть идеями, превращаясь в подвижные поэтические сущности. И читатель заново узнаёт из стихов Ураловой то, что никогда не устаревает: мирозданием движет Любовь (именно так, с большой буквы), и Она не устаёт прямо или косвенно присутствовать в каждой клетке подвижного Бытия.
А если так, то и Любовь не есть нечто застывшее и книжное, она – есть то, чем дышит и живёт страдающее человечество. Вот о чём зримо, убедительно, точно свидетельствует поэзия Никитиной-Ураловой. Она – тот поэт, который внутренне вправе заявить о себе:

Я – солнце, я – море, я – ветер…

Виктория Джура

Разговор о тихой подборке стихов Джуры, об интеллигентно вкрадчивой и в то же время выразительной лирике, включённой в подборку, естественно начать исподволь, как бы со стороны. С некоего стороннего утверждения и вопроса. Вот считается, что русская литература нравоучительна (чего стоит, например, один наш дедушка Крылов?), а подчас писатель с большим или меньшим основанием рядится и в ризу пророка, создаёт своё учение (Гоголь, Толстой, Достоевский). Как видим, за примерами не надо ходить слишком далеко, они у всех на виду – на почётных портретах, которые до сих пор можно встретить в школьных аудиториях или в учреждениях культуры. А между тем, а между тем… так называемая поэзия мысли (Баратынский) или уж совсем мало кому известная, ведомая лишь «специалистам» поэзия любомудров (Шевырёв, Веневитинов и другие) у нас уж совсем мало популярна; она мало привилась на отечественной почве. И напротив, на Западе – особенно в Англии, где литература отчасти служит развлекательным целям, именуется fiction, что этимологически соответствует русскому слово «фикция» (в данном случае – эстетическая игра и условность), пышным цветом расцветает так называемая метафизическая поэзия. Достаточно упомянуть величественные элегии поэта епископа Джона Донна?..
Итак, в той части земного шара, где литература служит эстетическим целям, в поэзии поселяется метафизика, а у нас, где литература нравоучительна, поэзия говорит о прекрасном и лишь опосредованно даёт или не даёт нравоучение. Достаточно вспомнить Толпу, карикатурно изображённую Пушкиным и взывающую к эстетически бескорыстному Поэту:

Сердца собратьев исправляй…

А Поэт, именно в холодной России, стране сумрачной и в этом смысле далёкой от эстетических фикций, прекрасных обманов, становится несколько вне и выше морализирования.

Из него у нас как-то ничего хорошего не получается…
Однако кто сказал, что миром правит логика? И мы не станем вдаваться в заблуждение, заключённое, быть может, в самой попытке примирить полюса обрисованного выше противоречия. Однако Джура его разрешает – но не путём Логики, а путём Поэзии.
Её стихи остроумно занимательно жизненно философичны, исполнены мягкого изящного юмора. Виктория пишет:

Ко мне явилась Тишина
до боли оглушительна…

И мы почти наглядно, хотя прежде всего на слух, убеждаемся: Тишина оживает в стихах Джуры, а потому становится оглушительной…
Тихая лирика Джуры носит не кабинетный, а скорее камерный миниатюрный характер – разница казалось бы в малом, но она колоссальна! Вспоминаются не труды любомудров (при всём уважении к их по-своему не бесплодной деятельности), а скорее весёлое вольтерьянство раннего Пушкина, означающее не столько вольномыслие в застарелом школярском понимании термина, сколько весёлую соотносительность, игровую парность чувственного и умопостигаемого начал.
У Джуры – вернёмся к её лирике – идеальная сущность, например Тишина с большой буквы, как бы играет со здешним миром, поселяется в нём. И высоты поэзии становятся жизненно достоверными, а жизненные впечатления в свою очередь преображаются, устремляясь к таинственным художественным сущностям.

Хочу поведать Быль – не Миф…

– пишет Джура. Из её стихов мы узнаём, как Миф становится Былью, а Быль – и это ещё удивительней – обретает свойства Мифа. Или поэтической сказки.

Евгений Гусаченко

Название подборки стихов Гусаченко вызывающе просто и показательно: «Сны о стране Мечты»
Ведь Мечта – есть то, чего не может быть в жизни. А значит, стихотворный рассказ Гусаченко об извечных ужасах и неурядицах российской действительности – есть одновременно и рассказ о той стране Мечты, которой не существует на карте мира. Так, таинственное и притягательное «Нет мечты» рождается из тех отрицаний, которым Гусаченко здраво, горько скептически подвергает свой опыт общения с наличной реальностью, где немало лжи и путаницы, но где всё таки угадываются поэтические тропы, опосредованно, сложно уводящие в страну Мечты.
Лирику Гусаченко можно назвать патриотической, но не в квасном или формальном смысле, а в истинном полноценном значении приведенного слово. Стихи Гусаченко о стране Мечты – есть одновременно и стихи о стране «с названьем кратким Русь». Так говорил о своей стране Есенин, и современный автор по-иному, творчески самостоятельно переживает боль и радость жизни на Руси, не подражая Есенину, но болея знакомой болью и воодушевляясь знакомой радостью.

Мария Никитушева
Мария Никитушева автор, чьё сердце пугающе открыто. Может быть, она – тот поэт, который наиболее открыто и последовательно решился внять словам Ахматовой:
Не должен быть слишком несчастным,
А главное, скрытным. О нет!
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.

И по образцу Ахматовой Никитушева выступает в амплуа печальницы или даже плакальщицы. Её подборка стихов так и озаглавлена «Я выплакать хочу печаль свою…».
А потому, а потому писать о стихах Никитушевой, во всяком случае о тех, что вошли в подборку, трудно. Как, не фальшивя, сказать о жизни сердца?..
А потому хочется сказать лишь одно, ограничиться малым. Никитушева несёт в мир обнажённый нерв лирики потому, что она внутренне защищена музой: она говорит не о себе, но смотрит на мир и даже на себя саму с тех поэтических высот, где простая человеческая боль выступает во всей полноте и в то же время узнаётся чуть со стороны. А потому происходит очищение, которое на эллинский лад называется катарсис.
Говоря всецело о себе, Мария Никитушева говорит и не о себе. А и о Том, на Что обречён поэт.

Юрий Пейсахович

Юрий Пейсахович – автор оригинальный. Узнаваемый из тысячи. И подборка его – знаковая. Она озаглавлена «Всё сказано давно…».
Автор с почти программной остротой, а главное отчётливостью показывает всю относительность и условность идеологии постмодернизма, по существу провозгласившей конец литературы. В самом деле, о чём писать, если всё сказано? Однако Пейсахович возражает пессимистической эпохе. Или если не эпохе, то порождённой ею идеологии искусства. Автор с убедительностью проводимого опыта или, всё-таки лучше сказать, переживаемого опыта жизни показывает, что даже самые элементарные на первый взгляд чувства и состояния, например, любовь (которая стара как мир) мы испытываем и переживаем по-новому. А потому в стихах Пейсаховича при относительной традиционности их тем ощущается пульс современности.
Эстетическое обаяние стихов Пейсаховича заключается, быть может, в неповторимом соединении своего рода программных установок – своего рода тезиса о том, что живая жизнь внутренне неисчерпаема со здесь и сейчас переживаемым моментом состоянием, состоянием момента. Болью и или радостью состояния живого человека как своего рода данностью, заключённой или, лучше сказать, расположенной в неуловимом времени…

Татьяна Матвеева

Татьяна Матвеева – поэт не в житейском даже, а в высшем смысле – честный. Честный с самим собой, а не с явлениями быта, делом всё-таки преходящим, хотя подчас требующим немыслимой ответственности. Но Матвеева стоит выше быта, её очи устремлены горе, и там, в деятельном созерцании своего Абсолюта, она непререкаемо искренна и чистосердечна.
Шелуха повседневности отпадает, и Матвеевой остаётся благодарно трепетно вслушиваться в ритм мироздания. К её подборке «Воспоминания о храме[ …]» в качестве эпиграфа подошла бы строка Тютчева:

Всё пошлое и ложное ушло так далеко…

Это не общие слова вопреки тому, что может показаться: разве возможно лирическое очарование без малой толики лжи?.. Тютчев выступает скорее как парадоксалист, нежели как хранитель ходячей – но от того не менее ценной – общезначимой истины.
Своим тернистым путём в поэзии следует и Матвеева, сознательно или бессознательно оглядываясь на Тютчева, таинственного поэта стоящего в русской поэзии несколько особняком. Наверное, ему невозможно подражать. И Матвеева не подражает классику, а идёт своей ранее никем не протоптанной непроторенной дорогой в поэзии. Она занята не абстрактной метафизикой, спутницей подчас высокомерных «рассуждений», а своего рода деятельным подвигом, совершаемым, однако, не в житейской сфере, не в области быта, а в высшем там – «во областях заочных», как по иному (но смежному) поводу выразился Пушкин.

Василий Геронимус

Говоря о поэзии Геронимуса вообще и о публикуемой подборке в частности, почему-то хочется в литературном смысле похулиганить. Казалось бы, несколько чопорный академизм Геронимуса и почти полное отсутствие в его стихах низовых составляющих отнюдь не располагает к литературному хулиганству. А между тем, сама академическая правильность стихов Геронимуса носит внутренне взрывоопасный характер и располагает к некоему очистительному смеху.
Как и почему? Сама аристократическая сдержанность стихов Геронимуса подразумевает ироническую дистанцию автора по отношению к несовершенствам мира. Она отнюдь не исключает и самоиронии. Ведь и автор подчас считает, что как бы не дотягивает до некоего незримого Максимума, до Совершенства, которое простирается в далёком там – над дольним миром. А внутренний смех подчас сильнее внешнего смеха. И минимализм Геронимуса, его лирическая прозрачность, боязнь «переборов» (уж слишком громких сравнений, уж очень явных «метафизических» претензий), несёт в себе долю почти средневекового юродства, связанного с весёлой относительностью мира и человека.
Вот почему, Геронимус, который, казалось бы, и академически сух, узнаваем как скрытый смехач, а иногда и подрывник. С означенной точки зрения Геронимус сравним с Букановым. Но если в творчестве Буканова открыто демонстрируется «весеннее обострение», то в поэзии Геронимуса живёт тихая, но от того не менее опасная сумасшедшинка. Взрывному максимализму Буканова симметричен и в то же время противоположен взрывоопасный минимализм Геронимуса.
В отношении полюсов сна и яви (о которых заявляет и которым вторит название подборки Геронимуса) он означает только одно. Василий Геронимус стремится познать и прочувствовать окружающий мир, даже не быть, «раствориться» в окружающем пространстве, но всегда не до конца – за прозрачностью, зеркальностью поэзии Геронимуса, симметричностью поэта окружающей яви, остаётся, угадывается, как бы «дразнится» краешек его души, абсолютно свободный от внешних воздействий. Он то и свидетельствует о весёлой относительности видимой яви, которая подчас обманчива и подобна сну. А сон, если его по смыслу рифмовать со внутренним миром автора, напротив указывает на явь, на суть вещей. И как бы передразнивает мнимую явь.
Поэзия Геронимуса при её относительной простоте – это в немалой степени поэзия подтекста. Василий Геронимус неслышно, негромко и в то же время узнаваемо заявляет: «Я впитываю современность, но принадлежу-то я к кругу вечных явлений. Я втайне чужд суеты мира, хотя временами и охотно участвую в ней». Вот этот вызывающий аристократизм автора, к тому же уклончиво заявленный минимальными средствами (а потому внутренне насмешливый) может внутренне раздражать, даже бесить, а может завораживать. Но едва ли может в полной мере пройти незамеченным. Спрятаться за ровным дыханием и академическим метром.
И, однако, за демонстративным «не я» поэзии Геронимуса (одно из его стихотворений так и называется; случайно ли здесь возникла к тому же и маленькая буква?) упрямо угадывается, просматривается, чувствуется личность автора. Вот это старательно скрытое, но упрямо узнаваемое присутствие иных отпугивает, отталкивает, а иным импонирует. Василий последовательно, как может быть, никто иной исходит из презумпции, что поэт не то же самое, что человек с его житейскими болячками и житейскими невзгодами. Трагедия художника, если она возникает, совершается не совсем там, где обитает человек с его естественными слабостями. Вот это не, не я и становится для одних источником холода и отторжения, а для иных – проявлением внутренней правды, которая больше правды факта и которая гармонично уживается, ладит, дружит с прекрасным.
Геронимус вроде бы заявляет о себе как минималист (сдержанные высказывания, кокетливые полутона, изъятые из фраз местоимения «я», прилагательные без существительных – всё не или без), а сам замахивается на многое. Иным это претит, а иных художественно убеждает.

Александра Кириллова

Подборку стихов Кирилловой, а может быть, её лирику вообще почему-то хочется сравнить с изобразительным искусством. Не густота красок, пастозность масла, а прозрачная свежесть акварели живёт и дышит в стихах Кирилловой.
Её поэзия это поэзия полутонов, осторожных касаний к изображаемому предмету, тонких вибраций. За ними стоят подчас едва уловимые движения души и сердца, в то же время понятные и узнаваемые в своей высшей естественности.
Она не сводима просто к инстинктам и свойствам живой природы. Как поэт Кириллова либо находится на зыбкой границе изображаемого мира либо вообще исполняет по отношению к нему – внешнему миру – литературно закадровую роль. И в то же время звенящая прозрачность мировосприятия Кирилловой побуждает её ко всему прислушиваться, во всё вчувствоваться, во всё вникать.
Её муза скользит между волнующей хрупкостью окружающего нас мира и таинственным лёгким ничто, из которого некогда явилась вселенная.

Светлана Фомина

Стихи Фоминой, которые составили нынешнюю подборку, концептуально насыщены и немножко иносказательны.
Не хочется злоупотреблять измами, но у Фоминой, при всей невозможности свести поэта к школам и системам, угадываются некоторые черты символизма. Выражаются они нестандартно и самобытно.
Фомина не злоупотребляет в стихах литературными красивостями – мечтательными туманностями, которых можно ожидать от поэта, чуждого всему здешнему. Напротив, Светлана по своему поэтическому почерку ясна. И даже по-своему вразумительна. Однако, за этой сверкающей ясностью угадывается художественное мировоззрение. Поэт неповторим… Говоря даже и о том, что происходит здесь и сейчас, о том, что происходит в её судьбе, Фомина поэтически ощущает и воссоздаёт таинственные закономерности, согласно которым протекают события и существуют явления мира. В мире нет ничего случайного – и это страшно, это взывает ко внутренней ответственности. Вот о чём литературно свидетельствует Светлана Фомина.
Однако организованный мир в её поэзии не является застывшим или даже просто устойчивым. Личностное начало вступает в сложные диалогические отношения с судьбоносными силами, а порой отваживается на самоотверженный спор с силами враждебного рока. Порой смиряется с неминуемым.
И какими бы множественными не были оттенки и нюансы смысла, повороты авторской мысли в стихах Фоминой, в них по-своему неизменно одно. (Не хочется употреблять академическое слово константа). Поэтический мир Светланы Фоминой гармоничен, упорядочен, временами даже закономерен, но всегда свободен от равнодушия. В стихах Фоминой есть движение, жизнь и нет депрессии и смерти. Или есть их творческое преодоление.

Артём Пальчиков

Артём поэт непосредственных чувств, переживаний, впечатлений и ни в коей мере не – надуманных теорий. Во всяком случае, так, наверняка так, поэт заявляет о себе в предлагаемой подборке.
Радость и боль бытия он познаёт почти телесно, поэтически осязаемо… Лёгкая шероховатость, намеренная неровность некоторых интонаций в его стихах свидетельствует об извечном удивлении жизнью как даром и чудом. А дар то обжигает – отсюда лёгкая шероховатость, то приводит к спокойствию и ликованию – отсюда чистота поэтического строя, то, что другой поэт другой эпохи назвал:

Достигнутого торжества игра и мука…

И всё же, будучи поэтом относительно традиционного склада, Пальчиков пронзительно современен: он остро чувствует неповторимое здесь и сейчас. И в то же время точка мгновенья у Пальчикова всегда контрастно соответствует неисчерпаемому океану вечности.
Нередко у Пальчикова она играет литературно закадровую роль. Пальчиков немножко акмеист и как многим акмеистам ему присущ художественный такт. И всё же, всё же мгновение для Пальчикова не самоценно – и даже тогда, когда он или его лирический субъект торопит мгновенье остановиться, на пороге или за порогом стоит, угадывается немая вечность – то из чего являются волнующие частности здесь и сейчас проживаемой жизни…
Вот почему встречаясь с теми или иными яркими волнующими пронзительными впечатлениями бытия, сердце поэта неизменно оживает.

Сорокина Марина

… Та или иная этническая общность, та или иная таинственная национальная душа подчас не замыкается в своей этнической самобытности, но являет своего рода неповторимую грань одушевлённого мирового целого, сложно равнозначного судьбам человечества. …Не случайно подборка стихов Сорокиной названа «Уроки французского». Там идёт речь всё же не об артиклях и падежах, технических частностях языка, но о неуловимом французском изяществе, лёгком дыхании, которое подчас так трудно передать.
Лёгкость трагична. Ибо ей соответствует и мимолётность всего хрупко прекрасного и своего рода высшее мужество оставаться элегантным, подчас вопреки невозможности. Вот об этом (или кажется, что об этом) и стихи Сорокиной.
Они просты и виртуозны. Изящны и в то же время родственны ритмичному стуку часов, роковому напоминанию: memento more. Исполнены радости и благородно трагичны.

Виталий Никонов

Никонов – во всяком случае, в публикуемой подборке – склонен к острому, подчас едкому афоризму. Поэт весел и остр. В скрытом и явном виде выступает против угрюмых рифмачей.
Никонову не чужд Ювеналов бич сатирика. И всё же его стихи невозможно назвать собственно сатирическими. Скорее всего это совсем не сатира, несмотря на то, что орудие поэта смех, иногда дерзкий и рискованный… Афористический, близкий к сентенции строй стихов Никонова являет своего рода сгусток действительности, суть того, что происходит. А сатира всегда (в большей или меньшей степени) занимается частности, выявляя нравственные недостатки, слабости людские…
В противоположность стереотипному сатирику Никонов не мельчит – его предмет это суета мира в своём контрасте с непреходящими ценностями. Однако для того, чтобы к ним придти, подчас надо смиренно проникнуться суетой, почти по-пушкински прикинуться одним из «детей ничтожных мира» (стихотворение «Поэт»). Ведь самый окольный путь бывает самым коротким, не так ли?
Вот вероятно почему назвав свою подборку «Суета сует» Никонов предлагает читателю не нравоучение, а скорее напротив относится к жизни с весёлым смирением – принимает суету для того, чтобы в конечном счёте от неё освободиться, пройдя через искусы мира, осторожно приблизиться к иным началам…

Нина Майорова

Грустный простонародный распев в поэзии – дело совсем не ординарное вопреки тому, что может показаться с первого взгляда; как ни странно, обращение к простонародным мотивам и интонациям в лирике требует гораздо большей творческой изобретательности, таланта и художественного вкуса, чем с первоначала можно подумать. А казалось бы, всё почти элементарно! Вот берёза и вот рябина…
Во-первых, фольклорные мотивы или, как говорят филологи, архетипы в своей отчётливости, наглядности и яркости требуют скрытого, но интенсивного противостояния стереотипам (с неизбежной пометой массовости или китча). И главное, во-вторых, народные песни, широкие как Волга, протяжные как Обь и Енисей вопреки ожиданию имеют мало общего с щедростью души и личностной свободой. Как же так? Народно-песенная поэзия прекрасна, местами даже совершенна, но она принадлежит к коллективному началу – а лирика художественно интимна.
Не говорим, одно де хорошо, а другое де плохо; и простонародная муза и авторское творчество имеют равное эстетическое право на существование – просто это разные вещи независимо от любых оценок. И вот поэтому если автор пишет о берёзе и или обнаруживает склонность всем сердцем всплакнуть почти на простонародный лад, как поступает Майорова, он, автор, вынужден проделывать колоссальную неимоверную неусыпную работу по литературной переработке народно-песенного круга источников.
Как не впасть в штамп? Как сделать сокровенно своим знакомый напев, о котором Пушкин сказал: «Что-то слышится родное / В долгих песнях ямщика…»? Всё это в сущности немыслимо, невообразимо, невозможно.
А вот для Майоровой по памятным словам Блока «и невозможное возможно». Нина Майорова проделывает немыслимую поэтическую работу и с нею в завидном совершенстве справляется.

Сергей Семёнов

…Всякое лирическое высказывание таинственно и необъяснимо граничит как с тишиной, которая была до слова, так и с немым психическим пространством, в котором происходит своеобразный диалог читателя и книги, читателя и текста. «Обмен информации». А что было до него, даже до артефакта? Что простирается до его истоков?..
«А мне от куста тишины / Той, между молчаньем и речью!» – писала Цветаева. Вот эта ниша творческого молчания, дословно, тишины – знакового пространства до слова, но уже после полной немоты, в русской поэзии, как ни странно, не вполне опробована, хотя, казалось бы, и в мире, и в поэзии уже всё сказано. Имеются лишь подступы к тому, о чём всё ещё сказано немного… И Семёнов взаимодействует с тишиной…
Он не повторяет Цветаеву и даже не подражает ей, а идёт своей дорогой. В чём эта авторская уникальность Семёнова?.. Он свободен от громкой патетики или даже от некоторого стремления к экзотике, присущего стереотипным романтиком, каким являлся отчасти пушкинский Ленский: «Цель жизни нашей для него / Была заманчивой загадкой / Над ней он голову ломал / И чудеса подозревал». Семёнов не занимается подобными литературными фантазиями, но осторожно и внутренне честно нащупывает словом истоки явлений, не только истоки слова.
Такова его редкая стезя.

Андрей Магнер

Магнер, если во всяком случае судить по предложенной подборке стихов, поэт редкой взыскательности. Он не приемлет подделок, взыскует только всего настоящего, чистопробного.
В своём романтическом максимализме Магнер напоминает Геронимуса и перекликается с Букановым. Но вот у Геронимуса при его склонности к внутреннему смеху иногда является мягкий юмор, граничащий с прощающей мудростью, в стихах Геронимуса порой является чеховская интеллигентная нота. Буканов, напротив, поэтический бунтарь, который крушит ложные кумиры. А вот Магнер не крушит идолов (на это у него нет времени), но и не примиряется с несовершенством мира, как подчас поступает Геронимус. Магнер идёт третьим путём – путём внутренне честного распознания, выяснения, что настоящее, а что подделка.
Любопытно вот что: все три автора, к ним пунктирно примыкает Пейсахович, сосуществуют на единой смысловой территории. Но свидетельствуют о сходных смыслах и развёртывают сходные темы по-разному. Что является из этих вариаций сходного круга смыслов и даже тем?.. Из стихов различных, но (извиняюсь за филологический сленг) типологически сходных авторов является картина нашей действительности по-своему более полно (и многогранно), нежели в том случае если бы нашу действительность живописал один пиит, один автор. (Сейчас не касаемся вопроса о том, что хорошо, что плохо, вопроса оценок – говорим лишь о картине нынешнего мира, в каком бы поле оценок он не являлся).
Кажется, необходимо добавить вот что: при своём романтическом максимализме, Магнер (в отличие даже отчасти от ёрника в стихах – Буканова) слишком умён и осмотрителен для того, чтобы вдаваться в морализм: вот это хорошо, а вот это плохо. Андрей Магнер, как бы он ни был нетерпим к внутренней фальши, не занимается скороспелыми оценками – он лишь поэтически достоверно свидетельствует: за соседним столиком происходит вот то, а за моим вот это.
Разграничение света и тени в стихах Магнера отдалённо напоминает живопись Рембрандта. В поэтическом мире Магнера на фоне мягкого полумрака, в котором тени иногда сгущены в то же время является таинственный свет. И чем он тише, тем он поэтически значительней.

Татьяна Помысова

Татьяна Помысова в искусстве да и в жизни верна себе. Она подобна комете, которая, даже двигаясь извилистыми поэтически зигзагообразными путями, пропадая в небе, не сбивается со своей траектории.
Если мерить стихи Помысовой литературоведческой, даже психолингвистической мерой, то… автор склонен к прямому открытому высказыванию. Эта пугающая открытость по-своему очень непроста и напротив – загадочна. Помысова потому и свидетельствует о своём подчас единичном жизненном ощущении, переживании, знании, что означенная единичность по смежности подразумевает бессчётное множество иных граней подвижной вселенной, которые также ведомы поэту. Стихи Помысовой говорят об авторе: моя душа повёрнута к читателю одной стороной, но есть и бессчётное количество иных сторон… Этот неисчерпаемый многогранник – цена простоты Помысовой лирика.
Видимая простота лирического высказывания и неисчерпаемая множественность мира, родственная всеобъемлющей душе поэта напоминает о творчестве Весельчакова. Но сравнение двух авторов сборника контрастно свидетельствует и о разности поэтов. Заодно выясняется, что пол, гендер в поэзии на многое влияет даже там, где читатель имеет дело не с любовной, а скорее с философской или какой-либо иной лирикой. Вот Весельчаков брутально сверкает своей многогранностью, как бы поигрывает поэтическими мышцами – вот я такой, и такой, и такой сразу. А Татьяна Помысова вкрадчиво кокетливо скользит с одной грани своего бытия на иную, на одной грани чуть задерживается, о другой не говорит вообще, на третью отдалённо намекает – словом проявляет себя в своей естественной женственной ипостаси.
Ей соответствует тонкий изысканный юмор и мягкая лирическая грустинка. И всё это в единстве, в гармонии, в условиях нерушимой чистоты внутреннего строя.

Василий Геронимус.