Орские тайны...окончание

    По просьбам читателей, заканчиваю ставить произведение авторов. Сразу 10 глав...

    Теперь тем, кто собирал по частям, может прочитать сразу...))))

 

Александр Иванов

Александра Чернышева

 

Орские  тайны

(Авантюрно-приключенческий роман)

 

ОРСК

2013 год

Авторы считают своим долгом заявить, что все действующие лица и события, описанные в этой книге, являются вымышленными, а совпадения – не более, чем досадной случайностью.

 

     ...................................................................

XXI НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Санитар Ванька Хлющ по окончании смены мыл пол в помещении морга. Огромную тряпку из мешковины погружал он в просторную лохань с водой, потом деловито насаживал ее на полотер и истово елозил по деревянной поверхности, стараясь проникнуть во все, даже самые отдаленные уголки комнаты.

Медсестра Катюша, темноглазая смешливая девушка лет двадцати в белом халатике и колпаке, не скрывавшем кокетливой челки, выскользнула из соседней комнаты и, уткнув руки в бока, некоторое время наблюдала за тем, как работает санитар. Потом подала голос:

– Отлично работаете, Иван Палыч, просто даже очень замечательно!.. Серафим Иваныч обязательно заметит ваше старание и представит к награде…

Ванька обернулся и отставил полотер в сторону. Оттирая тыльной стороной ладони пот со лба, сказал смущенно:

– Все бы вам насмешничать, Катерина Петровна… А я, может, не для Серафима Иваныча, а для вас стараюсь…

– Ну, уж – так и для меня?..

– Напрасно смеетесь – истинно для вас!

Катюша фыркнула и отвернулась.

– Фи, всей-то от вас любезности – мытые полы в морге!.. Вот, ежели бы на театр пригласили или конфетами когда угостили…

– Так я же для вас, Катерина Петровна… – чуть не задохнулся от возмущения Ванька, но договорить не успел: в двери морга постучали.

Санитар и медсестра вопросительно посмотрели друг на друга, как бы спрашивая, кто это в такой час мог явиться?

Действительно, время было внеурочное, часы показывали половину десятого, и морг был давно закрыт. Катя работала в ночную смену, а Ванька задержался в морге по причине так называемой «халтурки» – Горобец попросил его подготовить к выдаче парочку трупов, которые завтра должны отпевать в церкви. Закончив работу, санитар заодно решил помыть полы. Кстати, и сам патологоанатом еще был в заведении, он сидел в кабинете и при свете настольной лампы с зеленым абажуром читал своего любимого Чехова.

Медсестра выглянула в окно, откуда было видно крыльцо морга, и сказала Ваньке недовольным голосом:

– Снова этот…

– Могильщик? – спросил санитар.

– Он самый.

– Пойду открою, – сказал Ванька, – А вы, Катерина Петровна, доложите Серафиму Иванычу… И помните: за вас я в огонь и воду…

Катюша хитровато улыбнулась, погрозила Ваньке пальчиком и отправилась стучать в кабинет Горобца. А Ванька Хлющ тем временем отворил дверь, в которую пришелец еще раз настойчиво постучал.

Тот, кого называли «могильщик» вошел в помещение морга и санитар Ванька при его появлении невольно попятился.

Этого человека со зловещей фамилией Упырев в Орске знали все. Хотя каждый затруднился бы сказать, когда он появился в городке и поселился в небольшом домишке, в аккурат возле кладбища.

Упырев, которого за глаза все называли «могильщик» или «Упырь» – каменотес по ремеслу, главным образом по части могильных плит, памятников и надгробий, и весь он того же цвета, что и произведения его рук. Во всем Орске нет более беспутного человека. Он славится здесь как искусный работник, – о чем трудно судить, ибо никто не видел его за работой, – и как отчаянный пьяница – в чем каждый имел случай убедиться собственными глазами. Склепы, подземелья и могилы знакомы ему лучше, чем любому из живых его сограждан, а, пожалуй, и любому из умерших. Поговаривали, что такие глубокие познания он приобрел в связи с тем, что завел обычай удаляться в тайные убежища, недоступные даже для орских мальчишек, чтобы мирно проспаться после выпивки. Как бы то ни было, он действительно их отлично знает, и, случалось, видел престранные вещи. О себе он часто говорит в третьем лице, – то ли потому, что рассказывая о своих приключениях, сам немножко путается, с ним это было или не с ним. То ли потому, что в этом случае смотрит на себя со стороны и просто употребляет это обозначение, под которым известна в Орске столь выдающаяся личность. Поэтому его рассказы обычно звучат так: «Тут-то Упырев и наткнулся на этого старикана» – подразумевая какого-нибудь сановного покойника давних времен, – «угодил киркой прямехонько ему в гроб. А старикан поглядел на Упырева раскрытыми глазами, будто хотел сказать: «А, это ты, Упырев? Ну, брат, я уж давно тебя жду!» – да и рассыпался в прах». С полуметровой линейкой в кармане и молотком в руках Упырев вечно слоняется по кладбищу или вокруг Преображенской горы, что-то промеряя или выстукивая. Одетый всегда одинаково – в куртке из грубой фланели с роговыми пуговицами, в желтом шарфе с обтрепанными концами, в ветхой шляпе, когда-то черной, а теперь рыжей, как ржавчина, и в видавших виды сапогах – Упырев ведет бродячий образ жизни словно цыган, всюду таская с собой узелок с обедом и присаживаясь то тут, то там на могильной плите, чтобы подкрепиться.

Вот и сегодня могильщик предстал перед санитаром и медсестрой морга именно в таком обличии, и с неизменным узелком в руках.

– Серафим Иваныч в кабинете? – проскрипел голос, словно принадлежащий сверхъестественному существу.

– Да-с, – храбро ответила Катюша, не сводя насмешливого взгляда со странного гостя, –  и просил вас к нему пожаловать…

Упырев кивнул и бесшумно протиснулся в кабинет, словно летучая мышь пролетела.

Серафим Иванович Горобец, при появлении ночного посетителя, поднялся с места, отложил в сторону томик Чехова и приветливо указал Упыреву на стул. Патологоанатом проследил глазами за медсестрой, пока дверь не закрылась за нею; потом, опасаясь вероятно, чтобы Катюша или Ванька не стали подслушивать из передней, он снова приотворил дверь: предосторожность оказалась не лишней, и проворство, с которой хорошенькая медсестра ретировалась, не оставляло сомнений, что и она не чужда пороку, погубившему наших праотцев. Тогда Горобец собственноручно затворил дверь из передней, а дверь в кабинет запер на задвижку и вернулся к Упыреву, глядевшему на него с изумлением.

– Знаете, Серафим Иванович, – сказал он с подобием улыбки, которая еще более уродовала его лицо, – не похоже, чтоб вы были в восторге от встречи с Упыревым.

– Что вы, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило…

– Тем не менее, Упырев пожаловал к вам, и просьба моя остается неизменной… мне нужны для моих дел формалин и спирт, вы же знаете…

– Формалину я вам дам, разумеется, а вот спирт…

– Что, разве со спиртом у вас проблемы?..

– Проблемы не столько у меня, сколько у вас, – сказал Горобец, озабоченно хмурясь. – Третьего дня вас опять подобрали на Соборной площади,… извиняюсь, в нетрезвом состоянии… Я не намерен способствовать вашим пагубным наклонностям, господин Упырев.

– Так спирту вы Упыреву не дадите?

– Не дам, можете даже не просить. Он у меня в казенном употреблении, не ровен час узнает начальство…

– Начальство может узнать и об другом, – произнес могильщик веско, – вот уж тогда вам не сносить головы.

– А вы меня не пугайте, господин Упырев, – рассердился Горобец, – а то и формалину не получите.

Могильщик поерзал на стуле, потом осклабился в улыбке.

– Не ссорьтесь с Упыревым, – сказал он, – это вам всякий скажет. В Орске нет могущественней человека. Со мной сам Иван Агапович за ручку здоровается, и оренбургские купцы картузы при случае ломают.… Так что мы еще друг другу пригодимся…

– Ладно, – сказал патологоанатом, – держите формалин.

Он открыл ключиком сейф и передал Упыреву сверток, который тот бережно спрятал в свою котомку. Про спирт могильщик благоразумно смолчал.

Когда дело было сделано, могильщик придвинулся ближе и сказал патологоанатому:

– А теперь Упырев бы хотел, чтобы вы открыли мне ход в подземелье…

– С ума сошли! – прошипел Горобец, – Разве вы не видели, что в морге дежурит медсестра и еще работает санитар… Что я им скажу?..

– Придумайте что-нибудь, – ответил Упырев, – Очень надо, сами понимаете…

После минутного раздумья, патологоанатом сказал:

– Хорошо… Подождите минуту…

Серафим Иванович открыл дверь и громко кликнул Катюшу. Когда медсестра пришла, он сказал ей озабоченно:

– Катерина Петровна, срочно снесите записку Костылькову…

– Серафим Иваныч, побойтесь Бога, на улице такая темень! – испугалась девушка.

– Не бойтесь, Иван вас проводит.

– Вот еще что придумали!..

– А что, он уже взрослый молодой человек и в обиду вас не даст.… Потом возвращайтесь дежурить, я вас подожду…

Когда Катюша собралась и взяла записку, наскоро написанную Горобцом, Ванька Хлющ, сам себя не помня от волнения, уже переминался в передней. Он сам никогда бы не решился проводить Катю, а тут сама судьба ему благоволила.… Уже через десять минут они вышли из морга и пошли по направлению к дому Кубышки, через освещенную газовыми фонарями, Соборную площадь.

– Как вы думаете, Катерина Петровна, Серафим Иванович, наверное, приметил мои чувства, раз послал меня сопровождать вас? – осмелев, спросил санитар.

– Дурак вы, однако, Иван Палыч…

– Почему – дурак?

– Он вас отправил, чтобы удалить с глаз. И чтобы Упырь снова ушел не с парадного крыльца, а удалился в катакомбы…

– Вон оно что! – вытаращил глаза Ванька.

Проницательная девушка как в воду глядела. Пока они с санитаром пробирались к Костылькову, Горобец действительно открыл в своем кабинете тайную дверцу погреба, которая хоронилась под ковром, и могильщик сноровисто для своего возраста и положения стал спускаться вниз… Скоро на поверхности осталась только голова в рыжей шляпе. Она недобро усмехнулась, а потом и вовсе исчезла в подземелье, ведущем в катакомбы под Преображенской горой…

 

XXII ЕРЕМЕЙ И РАЕНЬКА

Солнечный день был в самом разгаре, когда архивариус Еремей Червяк, взявший отгул в архиве, остановился у ворот дома городского головы. У Канферов во дворе царила кипучая деятельность: по случаю хорошей погоды Елена Никитишна распорядилась просушить постели, и дворня, развесив и разложив матрасы, перины и подушки, перетряхивала их, выбивала пыль, успевая при этом активно переругиваться между собой.

Впрочем, горничная Раисы, Марфа Антоновна, увидела молодого человека и без околичностей сказала ему:

– Вовремя вы пришли, Еремей Герасимович, еще бы минут двадцать, и барышня ушли бы на рынок… Сегодня, сказывают, там обоз из Оренбурга с дивными материями, вот она и загорелась…

– Ну, ежели чего, так я ей и компанию готов составить …

– Это уж как договоритесь. Поднимайтесь в дом, Раиса Ивановна в гостиной.

Раенька, уже облачённая в выходное белое платье с капотом и хорошенькую шляпку, заметила архивариуса в окно и едва не сбила с ног, когда он показался в дверях. Она была в превосходном настроении.

– Мой друг пришел! – щебетала она, – Мой друг Еремей к нам пожаловал! Как я рада, право…

– Я тоже рад, – сказал архивариус, – но вы, Раиса Ивановна, говорят, на рынок собрались…

– Одно другому не мешает. Мы сходим на рынок вместе с вами, заодно и пообщаемся!..

Хотя до рынка было не так уж и далеко, Раенька велела кучеру Селифану закладывать коляску. И скоро они вместе с Еремеем, гордо державшим на коленях корзину для будущих покупок, восседали на рессорной бричке, которую пара лошадей несла по направлению к Центральному рынку.

– Я должен сказать вам, дорогая Раиса Ивановна, – говорил архивариус, не отрывая взгляда от свежего личика девушки, – что я, так сказать, детально изучил дневник и письма вашей дражайшей сестрицы, покойной Аннушки…

– Ну-ка, ну-ка, – живо сказала девушка, – и что же?..

– Аннушка была чрезвычайно грамотная и просвещенная для своих лет барышня…

– Ну, это, допустим, все знают, – заметила Раенька с гримасой, – А про любовь к Тарасу Шевченко в дневнике и письмах что-нибудь говорится?

– А как же, конечно говорится! Но не очень много… Любовь их была трагическая.… Но, поверите ли, в дневнике Анны я обнаружил целый большой кусок утерянной поэмы «Рушник»!

– В самом деле?

– Представьте себе!.. А в последних записях есть утверждение, что поэма уже написана и подарена Анне, и, говоря о своей близкой кончине, она пишет, что хотела бы перечитывать ее там… слышите, там!..

– То есть, в лучшем мире?

– Выходит, что так. Я склонен думать, – торжественно сказал архивариус, – что поэма была положена в гроб вместе с Анной.

– Фи, какие ужасы вы говорите, Еремей Герасимович! Кто бы догадался такое сделать?

– А если таковой была последняя воля покойной?

Рая некоторое время думала.

– Ну, не знаю, – тряхнула она, наконец, своей хорошенькой головкой, – во всяком случае, проверить такую версию, на мой взгляд, совершенно невозможно…

– Я, прежде всего, ученый, – веско сказал Еремей, – а потому, обязан…

Что он «обязан», архивариус не успел договорить, так как бричка остановилась возле Центрального рынка Орска.

Здесь в этот солнечный, просторный день, казалось, собралось все население города. Рынок шумел, как потревоженный пчелиный улей. На его территории – множество телег, бричек, организованы самостийные торговые ряды, лотки, вокруг которых кипит толчея, ручейками перетекает народ – купцы и мещане в косоворотках и бумазейных рубахах, перехваченных поясками, женщины в ярких сарафанах и платьях. Слышны выкрики торговок, предлагающих свой товар; ближе к забору, откуда открывается вид на Урал-реку, столы с провизией: на одном – пузатый самовар с навешанными на нем гирляндами баранок, от него тянется в небо приятный запашистый дымок, тут же румяная мещанка Окатова, которую зовут просто Окатиха, выпекает блины и продает их с медом и сахарной пыльцой, рядом – татарские и казахские ряды, где готовятся бешбармак, манты, чебуреки и даже за грош предлагают знатное лакомство для ребятни – сухие сырные лепешки, называемые куртами…

Раенька, держась за руку Еремея, сошла с брички и, через центральные ворота, проникла на территорию рынка. При входе почти столкнулись они с дьяконом Евлампием, от худобы похожим на сухой стручок. Подрясник болтался на нем, западал на животе, а на постном, изможденном от разных болезней лице проступал явственно череп, туго обтянутый тонкой синей кожей. Дьякон кивнул им и его тут же оттеснили лабазники, спешащие на распродажу.

Раиса поспешила к оренбургскому обозу с материями, который был окружен густой, почти непроходимой толпой. Архивариусу пришлось пробивать дорогу, покуда барышня пробралась насилу к одному из продавцов, толстому купчине с красной, распаренной зноем физиономией в синей, сатиновой рубахе. Девушка стала рассматривать ситцы, прицениваться к товару, а Еремей Червяк отступил назад, решив подождать ее в сторонке.

В углу, недалеко от него, чаевничает ростовщик Костицын. Он тих, опрятен. У него привычка облизывать нижнюю губу. Ссужает он гимназистов деньгами с осмотрительностью и лихву берет злодейскую. «Я дам тебе двугривенный, а через неделю отдашь мне четвертак, согласен?» —«Со­гласен», — угрюмо бурчит должник; ему срочно надо уплатить карточный долг; молодежь к этим долгам ревнива. Костицын дает в рост также перья, карандаши, писчую бумагу, тетради. Его ненавидят, не раз бивали, но обой­тись без него нельзя. Костицын все это знает, держит себя спокойно и скромно, он вынослив, терпелив, прилежен, но науки ему даются с трудом.

Еремей задумался снова о дневнике Аннушки, а вокруг кишел людской водоворот, стоял шум и гам. Вдруг кто-то сильно и грубо толкнул архивариуса, отчего он попятился и чуть не упал. Насмешливый голос воскликнул:

– Эй ты, кочерга с насечкой!.. Наконец-то я тебя встретил! Халдей и Тимоха, поглядите-ка на него!.. Ого-го-го!

Еремей обернулся и увидел Наума Шубенко с его длинным носом с багровым рубцом. «Братец-разбойник» скалил крепкие зубы, а за ним держались Рыкальский и Мордовцев, его дружки, парни с виду лет по двадцати. Наум безнадежно сох по Раеньке, зло ревновал ее к архивариусу и вот, наконец, встретил соперника.

– Что скажешь, гужеед? Опять с Раенькой моею пилкой-колкой дров вчерась занимался, а?.. – наседал Наум, – А вот на тебе на шильце и на мыльце, рвань бессапожная!..

Архивариус, поняв, что дело пахнет дракой, вяло поднял руки, чтобы обороняться, но сильный размашистый удар Шубенко уже сшиб его с ног, и тотчас замелькали сапоги, нанося удары, от которых Еремей пытался укрыться, пряча голову руками.

Ломовики следили за дракой деловито и сосредоточенно. Вдруг из-за забора раздался крик: «Наум! Тимоха!» Бой прекратился, Рыкальский и Мордовцев стремглав несутся к забору, за ним устремляется Шубенко. Он искренне сетует: не удалось отде­лать долговязого. А к архивариусу, лежащему в пыли ничком, уже бежит со всех ног испуганная и заплаканная Раенька Канфер…

 

XXIII ПРИЗРАКИ

– Лена, Лена, куда ты? — остановил Иван Агапович Канфер жену, с трудом догнав ее около самого «Орского кабачка».

Елена Никитишна точно очнулась после летаргического сна и смотрела тупым взглядом на мужа.

— Куда ты? – повторил Канфер, со страхом смотря на побледневшую и растерявшуюся жену.

— Я... Пройтись пошла.

— Чего же ты бежишь так?

— Я не бегу, я шла. Разве скоро?

— Да помилуй, я едва бегом догнал тебя! Лена, что с тобой, ты дрожишь? Пойдем скорей домой!

— Да, пойдем, мне худо.

Тяжело опираясь на руку мужа, Елена едва-едва до­шла до дому и упала на диван без чувств. Иван Агапович пос­лал скорее за доктором, который велел немедленно раздеть больную, уложить в постель и прописал ей лекарства.

– Что с ней такое? — тревожно спрашивал городской голова.

— Сильнейшее нервное потрясение. Не случилось ли у вас какого-нибудь неожиданного горя? Семейное несча­стье?

– Представьте, что решительно ничего не было! Как есть ничего! Все совершенно благополучно! Она несколько дней на себя не похожа.

– Право, не знаю. Но только нервы у ней возбуждены до крайности и я опасаюсь, что у нее будет нервная горячка.

К вечеру Елене Никитишне стало лучше. Доктор, заехавший вечером, не велел ее беспокоить и прописал на всякий случай успокоительную микстуру.        Елена Никитишна недолго спала. Вскочив с постели, она протянула вперед руки и закричала:

– Не троньте, не троньте его! Не позволю! Не дам, не надо, не надо!

Горничная схватила её за руки.

– Барыня, барыня, лягте, успокойтесь.

– Ах, это ты, Дуня, — очнулась она, — а барин спать ушел?

– Пошел отдохнуть, приказали разбудить их, как только вы проснетесь.

– Нет, нет, не буди, Дуня, не надо. Пусть спит. Знаешь, Дуня, у меня есть к тебе просьба.

– Приказывайте, барыня, я все исполню.

– Постой, сходи, посмотри, спит ли барин. 

Дуняша ушла, а через минуту вернулась.

– Спят, не раздеваясь.

– Слушай, Дуня... Ты знаешь, здесь недалеко трактир Куликова?

– Знаю, знаю. «Орский кабачок».

– Этот самый. Так слушай. Сходи завтра, рано утром и скажи, что я очень больна и прошу его написать все, что он хочет мне сказать. Я хотела принять его сама завтpa, но не могу, а мне очень нужно узнать у него про одно дело. Только, понимаешь, ни Иван Агапович, ни другой кто-нибудь не должны никогда ничего об этом знать! Слышишь?! Ты клялась, ведь!         

– Не извольте беспокоиться, сударыня, никто не узнает.

– Спасибо! А я тебя не забуду! Ах, как мне тяжело!

Елена Никитишна откинула голову и закрыла глаза. Тень Онуфрия Крука, ее первого мужа как кошмар, да­вила её. То он являлся ей окровавленным, со страдальчес­ким лицом, окровавленной раной на шее, то грозным, величест­венным, гневным, с протянутой карающей рукой. Иногда ей явственно слышался голос Крука, звавшего ее на помощь, просившего пощады, а иногда голос этот звучал так громко, что она вскакивала с постели и хотела бежать. С того самого вечера, когда Куликов таинственно намек­нул ей на Субботина и на исчезновение Крука, мысли о покойном муже не выходили у нее из головы и преследовали днем и ночью; во сне и наяву она переживала роковые события в Саратове.

Она готова была сейчас вскочить и бежать к Кулико­ву, но голова, руки и ноги не повиновались ей. Силы поки­дали ее. А призраки опять выходили из глубин комнаты, подвигались все ближе к ней, готовы были, казалось, навалиться на нее.

—         Уйдите, оставьте, — кричала она, — я не виновата, не виновата: я никого не просила, не хотела, видит Бог, я не виновата.

Иван Агапович прибегал из кабинета, брал руку больной и нежно упрашивал:

— Леночка, милая, успокойся, я ни в чем не виню тебя, я тебе верю, будь спокойна; ведь я пошутил только по поводу этой записки от портнихи, я тебя не ревную.

—         А? Что? Что ты говоришь? — приходила в сознание больная и смотрела на мужа. — Это ты? Ну, слава Богу! А что я кричала?

—         Ты все себя коришь, убиваешься! И что ты? Неуже­ли все из-за той записки от портнихи?

Елена Никитишна горько улыбнулась, схватилась за голову и ничего не отвечала.

Так прошла вся ночь, долгая, томительная, показав­шаяся всем целой вечностью. Казалось, конца не будет этой хмурой, мокрой, осенней ночи. Елена Никитишна прислушивалась к ночной тишине, и до ее слуха доносился рев ветра, перемешивавшийся с ударами дождевых капель. Жутко делалось на душе от этого ненастья, но для больной оно вполне гармонировало с ее собственным настроением, и поэтому-то так невыносимо тяжко ей было.

– Дуняша, — звала она горничную; но девушка под утро крепко уснула здоровым сном уставшего человека.

– Ваня! – пробовала кричать Елена Никитишна, которой ночное одиночество было невыносимо, но муж тоже крепко спал в своем кабинете, положившись на горничную. Больная хотела встать, чтобы растолкать Дуню, и не могла. Хотела кричать и чувствовала, что звуки выходят слабые, чуть слышные, похожие на стоны. Она нехотя всматривалась вдаль и как-то особенно рельефно видела все те же странные призраки.

        – Убийца, убийца, преступница. Куликов с жандармами и полицейскими идет за тобой. Вот, вот шаги их уже приближаются. Наступает час расплаты, цепи готовы уже и кандалы припасены. Чу! Звонят уже у подъезда… Дуня, беги отворяй! Принимай, счастливая вдовушка, дорогих гостей.

          – Ванюша! – закричала больная, собрав последние силы, и упала без чувств на подушки.

          Иван Агапович услыхал этот крик, прибежал в спальню и увидел в углу мирно спавшую горничную и бесчувственную жену, голова которой свесилась с постели. Он бросился к ней. Больная не приходила в сознание. Ногой растолкал он служанку и послал ее скорее за доктором. Весь дом поднялся на ноги. На дворе начало светать. Принесли льду, терли виски, давали нюхать нашатырный спирт. Только через полчаса, когда явился доктор, удалось вывести больную из продолжительного обморока. Она несколько раз вздохнула, открыла глаза, но сейчас же опять закрыла их от нестерпимой головной боли.

— Как могли вы оставить жену одну ночью! Верно, она чего-нибудь страшного испугалась, — укоризненно заме­тил доктор.

— Жена спокойно уснула с вечера, я долго сидел и оста­вил на смену горничную.

— Вон, негодяйка, — закричал Иван Агапович, увидев Дуню, — вон, чтобы тебя ни минуты не было здесь.

— Простите, барин, я...

Но суровый хозяин не дал ей закончить фразы и, схватив за шиво­рот, вытолкал из комнаты.

Елена Никитишна медленно приходила в себя, и толь­ко через несколько часов сознание совсем вернулось к ней, хотя с трудом могла шепотом говорить.

— Дуня где? – был первый ее вопрос.

Иван Агапович очень удивился.

— Зачем тебе Дуня?

— Позовите... Пусть тут сидит...

– Так может позвать Раеньку?

– Не нужна мне Раенька, мне нужна Дуня…

— Леночка, я прогнал ее, она всю ночь спала и чуть не убила тебя... Я велел приказчику рассчитать ее.

— Что? Как?! Нет, нет, верни скорей! Она нужна мне, скорей, скорей. Ай, голова! Верни скорей!

— Не раздражайте больную, — шепнул доктор, — ис­полняйте все, что она приказывает.

Иван Агапович выбежал на кухню. Старательный при­казчик в точности исполнил приказание хозяина и, давно уже рассчитав горничную, выгнал ее из дому.

— Беги, разыщи ее, барыня требует.

— Где же теперь ее разыщешь? Побегу, попробую.

— Сейчас она придет, — успокоил городской голова жену, вернувшись в спальню.

– Спасибо, — прошептала больная, — Ванюша, худо мне. Пошли опять за священником.

– Полно, Леночка, успокойся! Ты изводишь себя только.

– Нет, пошли, мне надо, я хочу. Я могу... Мо...

Она не договорила и закрыла глаза.

 

XXIV ОТЕЦ И СЫН

Василий Шубенко, с тех пор, как вышел за ворота поповского дома с твёрдым намерением никогда туда больше не возвращаться, словно переродился, будто вытащили из него шипастую занозу, мучившую его столько лет, и теперь он легко и свободно вздохнул. Другими глазами стал глядеть на жену и сыновей. Раньше, как бывало, занятый только собой и своими страданиями, он не замечал жены, не интересовался жизнью сыновей. Как они росли, чем занимались, он, в сущности, совсем не знал. Теперь же, когда вся семья собиралась за столом, он расспрашивал сыновей, как те провели день, где бывали, что видели. Жене своей Прасковье, каждое утро желал: «Доброго здоровья, душечка». Он как будто впервые увидел, как она управляется сама у печи, по дому, во дворе по хозяйству.

Пристыжёно пряча глаза, говорил ей:

 - Ты, Прасковьюшка, не ломись на домашней работе-то. Найми себе повариху и горничную, работников каких, чай не нищие мы, чтобы ты у печи, да по хозяйству управлялась сама.

Прасковья только изумлённо вскидывала на него глаза, боясь поверить в такую разительную перемену мужа. И веры пока словам его не давала. За столько лет замужества разуверилась она в нём. А тут такое дело, как подменили его. Она не знала, радоваться ей этому или печалиться. Кто его знает, может, блажит мужик, а пройдёт какое-то время и всё обернётся к старому. Прасковья вздыхала по углам, украдкой следила глазами за мужем, каждую минуту ожидая какого либо подвоха с его стороны. Но Василий с каждым днём становился всё мягче и внимательней к ней. Со стыдливым смущением вспоминала она ночные мужнины ласки, и лицо её при этом покрывалось ярким румянцем. Не старая ещё, в сущности, женщина, ранее не избалованная таким вниманием мужа, она теперь помолодела лет на десять, похорошела, стан её распрямился, а из серых, опушённых густыми ресницами, глаз ушли печаль и скорбь. Они снова молодо сияли. Сыновья тоже удивлялись перемене, произошедшей с отцом. Им совсем не нравилась теперешняя дотошность, с какой он расспрашивал их о житье-бытье. Одно дело шалопайствовать по городу бесконтрольно, не обременяя себя никакой работой, и другое дело давать каждый день отчёты отцу. Совсем им было это не по нраву. Каким-то образом дознался отец об их проказах, хорошо ещё не всех, и сурово отчитывал их.

 - Великовозрастные оболтусы! – кричал он на сыновей. – Как живёте, а?! Как живёте?! Семью позорите, себя в дурном свете выставляете!

 - Что вы, тятенька, раскричались?! – попытался огрызнуться Наум, - а вы-то сами  лучше, что ли? Нагляделись!

 - Цыц, молчать, щенок! Ты на чьи деньги ешь, пьёшь, гуляешь? На свои? Ась? Не слышу ответа.

Наум сразу стушевался и замолчал. Старший Семён благоразумно помалкивал с самого начала, а младший Афанасий согласно кивал головой.

 - Истинная правда, тятенька, оболтусы мы, лентяи и гуляки. Только и ты возьми в толк, не в обиду будь тебе сказано, направлять нас некому было, забывал ты, что у тебя дети есть.

 - И ты туда же! Нет, вы посмотрите, как оборзели! Перечить своему отцу? А? Ладно, - вдруг согласился он, - есть доля правды в ваших словах. Так ведь и у вас на плечах головы, а не капустные кочаны. Думать надо. Вот ты, Афанасий, - обратился он к младшему, - где последнее время пропадаешь с утра до ночи?

 - Да я, тятенька, ничего плохого не делаю, - Афанасий предупреждающе зыркнул глазами на братьев, мол, молчите, ни слова. – Я так, гуляю просто.

 - Смотри, как бы эти прогулки тебя до тюрьмы не довели.

Афанасий вздрогнул от этих пророческих слов отца. Ведь, в самом деле, вся эта история с Лизой Смирновой, узнай кто о ней, могла закончиться для всех братьев тюрьмой.

 - Смотрите, орлы! – грозно сказал отец, - а то ведь я могу продать своё дело, нам с матерью хватит на жизнь. А вы уж тогда устраивайтесь, как хотите. Идите в приказчики, половые или даже хоть в дворники.

 - Зачем же так-то, тятенька, - вступил в разговор Семён. – Ты нас раньше никогда не подпускал к своему делу. А раз так всё поворачивается, приказывай, всё исполним. Чать, мы не дурнее других.

 - Вот это молодец! Вот это деловой разговор! Вчетвером-то мы, ух, каких дел наворочаем! – повеселел Василий, - утрём таки нос всяким там нехристям Шагиахметовым. Пусть знают наших.

Прасковья прислушивалась к разговору мужа с сыновьями и радовалась.

«Как всё славно складывается, - думала она, - видать, Господь, вразумил мужа, вернул его семье».

А Афанасий, после разговора с отцом, пребывал в полном смятении. Ему мучительно хотелось рассказать отцу всё, всё про себя и Лизу Смирнову, ничего не утаивая, но он боялся, что отец не поймёт его, или поймёт не так, как надо, и тогда последствия будут непредсказуемы. Горяч был Василий Шубенко в гневе. И всё же с каждым днём, несмотря на свои опасения, он всё больше склонялся к тому, чтобы рассказать обо всём отцу. У него до сих пор не шёл из головы рассказ Лизы об Упырёве и он надеялся, что может быть отец что-то присоветует.

К этому времени Лиза уже настолько окрепла, что вставала с постели, и они с Афанасием подолгу гуляли в саду, где вовсю цвели яблони и воздух был напоен их густым, медовым ароматом. Лиза постепенно забывала о своих пережитых страхах. Иногда, на какую-нибудь шутку Афанасия, она заразительно смеялась, и смех её колокольчиком звенел по всему саду. Куда только девались её былые чопорность, злая ирония, колкости и насмешки над ним, Афанасием. Перед ним была совсем другая девушка, нежная, весёлая, любящая и внимательная. И эту, другую Лизу, Афанасий любил без памяти, до умопомрачения. Всё в ней вызывало у него восторг и преклонение. В одну из встреч Афанасий осторожно попробовал завести с ней разговор об Упырёве. Лицо её сразу помрачнело, в глазах промелькнул испуг. Она умоляюще посмотрела на Афанасия и, чуть не плача, прошептала:

 - Не надо, Афоня, не вспоминай. Наверное, это жуткое видение было моим горячечным бредом. Я хочу всё забыть, как кошмарный сон.

Афанасий схватил Лизу за руки и, горячо целуя их, просил прощения за доставленные огорчения своим неуместным напоминанием.

Возвращаясь вечером домой, Афанасий всё же твёрдо решил поговорить с отцом. Будь, что будет. Он застал отца в столовой. Тот пил чай из самовара и читал газету «Орский вестник». Мать сидела у камина в плетёном кресле-качалке и тихо дремала. На коленях у неё уютно свернулся калачиком кот Прошка. Чтобы не обеспокоить мать, Афанасий очень тихо обратился к отцу.

 - Тятенька, мне надо с вами поговорить безотлагательно. Это очень, очень важно и серьёзно.

Отец оторвался от газеты и в упор посмотрел на сына. Лицо того было необыкновенно собранным. Таким он его ещё никогда не видел.

 - Пойдём, сын, в кабинет, - поднимаясь из-за стола, сказал отец. – Не будем мешать матери, пусть отдыхает.

Закрыв дверь кабинета поплотнее, отец и сын сели в кресла у низенького столика. Отец выжидающе посмотрел на Афанасия и тот, наконец, опустив глаза, решительно заговорил. Он рассказывал долго, порой путано, но отец с величайшим вниманием слушал его, не перебивая. Когда Афанасий закончил свой рассказ и поднял глаза на отца, то увидел, как посуровело его лицо.

 - Однако, сын, ты меня озадачил. – наконец произнёс Василий. – Вот ведь какие дела творились вокруг, пока я дурной блажью маялся. За то, что ты сотворил с Лизой, тебя надо высечь нещадно. Ну, да ладно. Сделанного не переиначишь. Придётся и мне твой грех взять на душу. Не приведи Бог никому узнать об этом. – Василий истово перекрестился.

 - А что касательно Упырёва, - продолжал он, - то вот что я тебе скажу. Если Лиза и впрямь не ошиблась, то выходит, он и есть тот злодей, что погубил стольких девушек. А значит надо потихоньку всё проверить и сделать это внезапно, чтобы он преждевременно ни о чём не догадался и не скрылся. Я тут кое-что обмозгую, а завтра в вечеру пойдём вместе к Смирновым. Я сам потолкую с Карпом Силычем обо всём, и мы решим, что делать дальше. А пока иди спать.

 - А что, Афанасий, у вас с Лизой на самом деле всё сладилось? – спросил отец, когда Афанасий уже выходил из кабинета. – И Карп Силыч не противился?

 - Да, тятенька, и родители её не против. До сих пор не могу поверить своему счастью.

 - Однако ты молодец! Такую партию составил! Это надо же с самим Смирновым породниться! Одно слово, молодец! А теперь иди, иди с Богом!

На следующий день Афанасий не пошёл с утра к Смирновым, а вечером отправился туда вместе с отцом. Вся семья купца сидела за вечерним чаем. Встретили пришедших весьма радушно. Василий Шубенко, извинившись за поздний визит, попросил хозяина уделить ему время для очень важного разговора. Карп Силыч довольно улыбался, предполагая, что речь пойдёт о Лизе и Афанасии. Они удалились в библиотеку и долго не выходили. А когда вышли, Смирнов был сам не свой.

 - Мы с Василием и Афанасием отойдём ненадолго по делам, – объявил он жене и дочери. – Не ждите меня, оставайтесь с Богом.

Лиза вопросительно взглянула на Афанасия, но тот в ответ только пожал плечами. Проходя к двери мимо Лизы, он нежно коснулся её руки и тихо прошептал:

– До завтра, любимая.

За воротами на минуту остановились.

 - Такие дела, - сказал Карп Силыч, - с наскоку не делаются. Сейчас мы соберём несколько уважаемых граждан, прихватим околоточного надзирателя, как-никак у него оружие имеется, вдруг пригодится.

 - И то правда ваша, оружие нам не помешает, мало ли что нас ожидает там, - согласился Василий Шубенко.

Сначала они зашли к Еремею Червяку, но того не оказалось дома. Потом к Горобцу, Костылькову, но и они отсутствовали.

 - Куда же все запропастились? – возмущался Василий Шубенко.

Дошли до Канферов. Слава Богу, Иван Агапович оказался дома, но был очень озабочен болезнью жены и поначалу почти не вслушивался в то, о чём ему говорили. Наконец до него дошёл смысл сказанного. Он в испуге округлил глаза.

 - Что вы говорите?! Возможно ли это?! Мать Пресвятая Богородица! Только этого нам не хватало.

Оставив жену на попечении служанки и Раеньки, Иван Агапович присоединился к пришедшим. По пути прихватили с собой околоточного надзирателя Волкова и судебного пристава Плетнёва, кратко обрисовав им создавшееся положение вещей. Маленькая группка в шесть человек, избегая людных мест, направилась в сторону кладбища.

Часы на городской башне пробили четверть двенадцатого ночи.

XXV ПОКОЙНИЦКАЯ

Серафим Иванович Горобец явился к Костылькову незван, негадан.

 - Доброго здоровья, Матвей Дормидонтович, - начал он с порога, - погода-то, погода на улице, чистая благодать!

Костыльков, при виде Горобца, отложил в сторону почти до конца исписанный лист бумаги и прикрыл его газетой.

 - А вы всё что-то строчите, строчите. Уж не роман ли пишете, любезный Матвей Дормидонтович? – захихикал Горобец.

 - Ну, что вы, Серафим Иванович, какой там роман, письмо пишу батюшке.

 - А-а-а, вот как? А я вам помешал. Извините великодушно.

 - Полноте, Серафим Иванович, какие извинения меж своих. Я рад, что вы зашли.

Серафим Иванович оживился и, потирая ладошки, предложил:

 - А не сыграть ли нам в шахматишки? Ей Богу, в этом только и нахожу отдохновение после своей далёкой от романтики работы.

 - Пожалуй, можно и в шахматы. – Костыльков довольно рассеянно стал выставлять фигуры на доске, в уме прикидывая, как бы это ловчее подступиться к своему гостю с деликатным делом, которое не давало ему покоя последние дни, а вернее с тех самых пор, как архивариус Еремей Червяк обнаружил дневник Анны Канфер и отрывок из поэмы Тараса Шевченко «Рушник».

Время от времени оба играющих обменивались короткими репликами: «А вот, получите-ка такой ход конём», «А мы его пешкой, пешечкой и съедим», «Ах, как же это я проглядел?», «Бывает, бывает» и тому подобное.

Партию сыграли вничью, чем оба остались довольны. Костыльков попотчевал Горобца чаем с яблочным пирогом и, пока тот жевал, приступил к интересующему его разговору.

 - Давно хотел, любезный Серафим Иванович, поговорить с вами об одном деле.

 - Ну, ну, я весь внимание.

 - Вы, наверное, уже слышали о находке Еремея,  архивариуса?

 - О, да! Он ведь об этом на всех углах трубит. Заверяет, что его находка имеет исключительно важное научное значение. А что вы об этом думаете, Матвей Дормидонтович?

 - Боюсь, что он прав. И по правде сказать, я ему завидую. Обнаружить отрывок из утерянной поэмы Тараса Шевченко «Рушник», это, скажу я вам, большая удача.

 - Помилуйте, Матвей Дормидонтович, неужели и вас это так занимает?

 - Занимает, да ещё как. Признаюсь вам по секрету, я даже предполагаю, где может быть вся поэма целиком.

 - И где же? - заинтересованно спросил Горобец.

 - Она в гробу Анны Канфер.

У Горобца отвисла челюсть. Он ошалело всматривался в лицо Костылькова, не шутит ли тот.

 - И вы хотите это, проверить, не так ли? – заикаясь почти закричал Горобец.

 - Не так громко, - шепнул Костыльков.

Он на цыпочках подошёл к двери своей комнаты и рывком распахнул её. За дверью никого не было.

 - Уф! – с облегчением вздохнул он. – А мне показалось было, что опять эта старая карга подслушивает. Пойдёмте-ка мы с вами на воздух, там и поговорим без помех.

Горобец с готовностью согласился. Улица, по случаю тёплой, почти летней погоды, была запружена гуляющими людьми. Раскланиваясь направо и налево со знакомыми, Горобец и Костыльков незаметно свернули в тихий, безлюдный переулок.

 - Хочу попросить вас об одном одолжении, уважаемый Серафим Иванович, - продолжил Костыльков начатый в доме разговор, - сведите меня с могильщиком Упырёвым. Без него этого дела никак не уладить.

 - Право, даже не знаю. Странный он всё же человек, я его даже побаиваюсь немного. И скажу вам, такой настырный. Ходит ко мне в анатомичку, клянчит то спирт, то формалин. Ну, спирт понятно зачем, а зачем ему формалин, ума не приложу.

 - Да, действительно странно. Вы не спрашивали у него?

 - Упаси Бог! Не хочу знать ничего. И вот что ещё странно. Вы, конечно, знать не знаете, но в моём кабинете при морге есть ход в подземелье под горой Преображенской. Так вот Упырёв, получив формалин, требует открыть этот ход и скрывается в нём. Где он потом выходит из этого самого подземелья, я не знаю, только назад он ни разу не возвращался этим путём.

 - И всё же я хотел бы с ним поговорить. Не согласится ли он разрыть могилу Анны Канфер. Если поэма там, я должен первым её забрать. Не ровен час Еремею придёт в голову та же самая мысль, что и мне, так надо его опередить.

 - Господи, Матвей Дормидонтович, какие вы страсти говорите! Разрыть могилу! Да у нас такого отродясь не бывало! Это же кощунство!

 - Не бывало, так будет. Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего. Так вы согласны мне помочь или нет? Скажите прямо.

 - Только в том, что сведу вас с Упырёвым. В остальном, – увольте!

 - Хорошо, хорошо, пусть будет так. Надеюсь на вашу деликатность, и наш уговор останется между нами.

 - Это само собой. – заверил Горобец Костылькова. – Когда же вы хотите, чтобы я вас свёл с Упырёвым?

 - А прямо сейчас. Чего тянуть. Время подходящее, темно, меньше любопытных глаз.

 - Что ж, воля ваша, пойдёмте, - обречённо проговорил Горобец.

Покойницкая была погружена во тьму. Только в той её части, где проживал Упырёв, в окошке мерцал слабый свет. Костыльков с силой застучал в дверь. Горобец пугливо жался за его спиной. Дверь распахнулась, в проёме обрисовалась зловещая фигура Упырёва. Огромная его тень накрыла обоих посетителей.

 - Чего надо, - грубо спросил он.

Горобец бочком выдвинулся вперёд и почти заискивающе произнёс:

 - Вот тут до вас человек один. Поговорить хочет.

 Упырёв недобро усмехнулся.

 - Время позднее, не до разговоров, завтра приходите, днём.

Он хотел захлопнуть дверь, но Костыльков, подставив ногу, помешал этому.

 - Мы только на несколько минут, - напористо сказал он и, преодолевая отвращение, добавил, - пожалуйста.

Упырёв потоптался на пороге, хмурым взглядом окинул двор и отступил вглубь комнаты, взмахом руки приглашая войти непрошенных гостей. На дощатом столе горела лампа, но её света было явно недостаточно, чтобы осветить всё жилище, в углах затаилась непроглядная темь.

Горобец скромно остановился у порога, прислонясь к косяку двери, а Костыльков шагнул на середину комнаты и с любопытством огляделся.

«Кто там?», - раздался резкий, скрежещущий голос за его спиной. Костыльков испуганно дёрнулся всем телом, обернулся и увидел попугая в клетке.

«Кто там?», - опять истошно закричал попугай. Упырёв усмехаясь, накрыл клетку тряпкой и тот замолчал.

Не успел Костыльков придти в себя от невольного испуга, как из тёмного угла на него уставились два, горящих зелёным огнём, глаза. Раздалось злобное шипенье, и на него бросился огромный чёрный кот. Острые когти впились ему в лицо. Костыльков дико закричал. Он отпрянул к стене и почувствовал спиной слабый хруст. Упырёв меж тем, что то сказал непонятное коту и тот, недовольно урча, оставил свою жертву. Костыльков, вытирая кровь с лица носовым платком, осторожно оглянулся и застыл от изумления. На стене висел большой деревянный щит с множеством разноцветных бабочек, приколотых к дереву булавками. Часть из них он раздавил, когда опирался спиной на щит. Упырёв всё больше хмурился, а Горобец, дрожа от ужаса, прилип к косяку двери, не в силах ступить ни вперёд, ни назад. Костыльков, рассматривая коллекцию бабочек, всё больше и больше изумлялся.

«Что бы это значило? - думал он, - такое занятие под стать человеку учёному, но никак не спившемуся могильщику. Да-а-а, загадка».

 - Говори, что надо? – грубо прервал размышления Костылькова Упырёв. При этом он явно прислушивался к чему-то за дверью, как будто ожидая, что вот, вот кто-то появится. Костыльков кратко изложил свою просьбу, посулив за помощь немалые деньги, но Упырёв заупрямился.

 - Нет и нет, мыслимо ли могилку разрывать? И не просите. Ступайте, ступайте отсюда подобру-поздорову, пока Упырев околоточного не кликнул, да не сдал вас полиции.

Обескураженный Костыльков вместе с Горобцом вышли со двора и остановились под раскидистым кустом сирени.

 - Господи, какого страха я натерпелся, - дрожащим голосом заговорил Горобец, - пойдёмте отсюда поскорее.

 - Э-э, нет, с места не сдвинусь. – решительно заявил Костыльков. – Что-то здесь не то. Этот Упырёв явно кого-то поджидает. Вот и мы подождём.

Не знал Костыльков одного, что Еремей Червяк уже сговорился с Упырёвым насчёт эксгумации, посулив ему гораздо больший куш, чем предлагал он. На землю спустилась душная, напоенная ароматом цветущей сирени, ночь. Ближе к полуночи Костыльков и Горобец увидели, как тёмная фигура, облачённая в длинный плащ, скользнула во двор покойницкой. Вскоре оттуда один за другим вышли двое и направились на кладбище.

 - Серафим Иванович, пойдёмте за ними.

 - Ни за что! Увольте! Хотите, идите один, а я домой, домой. Хватит, и так натерпелся страху.

 - Что ж, идите, коли так, но помните наш уговор – никому ни слова. – ещё раз предупредил его Костыльков.

Горобец почти бегом устремился в город, а Костыльков последовал за тёмными фигурами. Вот они остановились, и яркий лунный свет позволил Костылькову увидеть, что это могила Анны Канфер, а в пришедших узнать Еремея Червяка и Упырёва. Оба принялись раскапывать могилу. «Вот значит как, опередил чёртов Еремей. – подумал Костыльков. – Копайте, копайте, - злорадствовал он. – Как докопаетесь до гроба, тут и я подоспею. И такой вам сюрприз преподнесу, долго будете помнить». Чёрные глаза Костылькова загорелись дьявольским огнём.

 

XXVI ЭКСГУМАЦИЯ

Время почти приближалось к полуночи, когда архивариус, сопровождаемый могильщиком, вступил на территорию кладбища. Стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра: лунный свет призрачно освещал кресты и памятники, темневшие по обе стороны тропинки, по которой они шли.

Нельзя сказать, чтобы Еремей Червяк отличался мужественностью или особенным присутствием духа. Тем не менее, трогательное участие Раеньки, ухаживавшей за ним после драки на рынке, сделало свое дело: он укрепился в сознании, что эксгумация могилы Анны Канфер – дело необходимое, что поэма Шевченко безусловно находится в гробу умершей девушки и надо набраться смелости и вернуть это бесценное произведение потомкам.

Упырев, шедший впереди, нес фонарь, две лопаты, перемотанные тряпьем, а в котомке, переброшенной им через плечо, лязгали друг о дружку кирка и заступ. Могильщик молчал, пока не увидел над голым деревом четырех косматых ворон, чей перелет сюда от ближайших крестов, привел душу архивариуса в немалый трепет. Они, шумно хлопая крыльями, норовили сесть на дерево, но ветер уносил их.

– Вот погань-то, опять вороны, – проскрипел могильщик.

Еремей, тронув языком пересохшие губы, спросил наивно:

– Разве они не спят по ночам-то?

– Кто – вороны? Да бес их знает, когда у них время сна… Бесполезная птица! Да и не вкусная, как резина. Все равно, что среди зверей шакал. И тех и других тянет на падаль да на трупы… Не в пример им бабочки. Вот уж истинно божье создание…

Архивариуса удивлял этот необычный человек. До сих пор он знал Упырева, как беспросветного пьяницу, не просыхавшего в выходные и рыночные дни. Впрочем, особенно людных мест могильщик сторонился, и, набравшись в стельку, норовил удалиться в какое-нибудь уединенное обиталище и там проспаться. Частенько это были памятники на русском кладбище или мазары на кладбище мусульманском. Впрочем, казахи и татары пару раз, застав иноверца в своем «городе мертвых», отметелили его, и Упырев перестал посещать чужую территорию. Гораздо спокойнее было отдохнуть среди своих «стариканов», как он выражался, к тому же здесь он не только приходил в себя, но и отводил душу в поисках необычных видов бабочек.

Вот и сейчас могильщик, держа путь к захоронению Анны Канфер и немало изумляя этим архивариуса, завел длинную беседу об энтомологии[1].

– Упырев любит кладбище, потому что нигде в городе не встречаются такие виды бабочек, как здесь, – рассказывал он в присущем для него третьем лице, – Бабочки – страсть Упырева. Вот вы слышали, например, про такую породу – «мертвая голова»?

Еремей признался, что не слышал. Могильщик стал было развивать тему, но неожиданно они вышли к памятнику Анне, покосившейся дорической колонне из белого мрамора. Упырев прервал свой рассказ и, расчехлив лопаты и воткнув их в податливую почву, объявил:

– Пришли… Вот она, эта самая могила.

Архивариус вспомнил, что когда-то давно, бывая на кладбище, останавливался у могилы Анны Канфер. Тогда его поразила ее фотография. Анна немного была похожа на Раеньку, но в лице ее была какая-то особенная характерность, да глаза, пожалуй, были больше и грустнее.

Могильщик тем временем ловко скрутил цигарку из газеты, набил ее крепким табаком, который носил в специальном мешочке с завязкой, и закурил. Еремей опробовал лопату. Почва вокруг памятника Анны была песчаной, и работа обещала двигаться быстро.

Когда они взялись копать, Упырев снова заговорил. На этот раз его занимали не виды и подвиды бабочек, разговор шел о покойниках.

– Знаете, сударь мой, – размышлял могильщик, – с мертвыми тоже имеются свои церемонии. Кто-кто, а Упырев это знает… Мы это видим каждый день. Взять хотя бы эту барышню… Говорят, жила она довольно-таки легкомысленно, простите меня за выражение. Теперь барышня умерла и от нее осталось столько же, сколько от тех, могилы которых мы убираем каждый день. Это – любимая покойница Упырева. Мы вынуждены любить мертвых, так как слишком заняты и у нас не остается времени, чтобы любить что-нибудь другое…

За такой беседой время текло. Прошло однако не менее часа, пока архивариус с Упыревым докопались до гроба. Один из заступов ударился о камень… Могильщик взял широкую лопату и стал выбрасывать землю; и когда там остались одни камни, которыми покрывают гроб, он начал их выбрасывать один за другим.

В это время где-то в отдалении послышался шорох.

Архивариус насторожился.

– Слышите? – обратился он к Упыреву, – Здесь, кажется, кто-то есть…

Но могильщик, добравшийся до гроба, его не слушал и продолжал свою работу.

Шорох повторился: на этот раз он был явственней и ближе. Еремей услышал несколько отдаленных раскатов грома; сильный ветер стал крутить вершины и зашумел в листьях больших деревьев. Фонарь, принесенный могильщиком, готов был потухнуть. Архивариус смутно ощутил близость чего-то страшного, грозного, таинственного. Он повернулся и среди памятников поблизости увидел смутно фосфоресцирующую человеческую фигуру… Еремей хотел закричать, пошевельнуться, забить тревогу. Но его язык, члены, все его тело было парализовано, как будто в страшном кошмаре, который не дает вам сделать даже движения в виду грозящей опасности. В это же самое время огонь фонаря стал расти, расти, вытягиваться – и из маленького огонька превратился в пылающий факел, пламя которого устремлялось в небеса.

Архивариус не мог видеть реакцию Упырева, так как взгляд его был прикован к человеческой фигуре среди могильных плит. Лица призрака он не видел, но губы его кривились сардонической, полной жестокой иронии улыбкой, а черные, с металлическим отливом глаза светились фосфорическим блеском. Был ли это в самом деле человек или, может быть, привидение, создавшееся под совокупным действием грозы и его лихорадочного и нервного состояния, Червяк не ведал, потому что ноги его вдруг подкосились и он упал, как сноп у самого края разверстой могилы…

В это самое время могильщик Упырев, почуявший недоброе, выскочил из могилы, бросил заступ и лопату и, схватив под мышки бесчувственного архивариуса, потащил его по тропинке, в направлении своего домика…  Ужас придал ему сил и скоро он совершенно скрылся в темноте.

Когда гробокопатели исчезли из поля зрения, из темноты выдвинулся человек, в котором читатель нашего повествования легко мог бы узнать Матвея Костылькова. Он с небольшим ломиком в руках спустился в могилу и без видимых усилий поддел края гроба. Раздался хруст… Костыльков сбросил трухлявую крышку в сторону и глухой стон отчаяния вырвался из его груди…

Гроб Анны Канфер оказался пуст!..

 

XXVII ТАЙНА УПЫРЕВА

Василий Шубенко и его сын Афанасий, купец Карп Силыч Смирнов, Иван Агапович Канфер и околоточный надзиратель Волков с судебным приставом Плетнёвым, с большими предосторожностями подходили к покойницкой на краю кладбища, где обитал и работал Упырёв. В домике не видно было ни огонька. Тишина стояла поистине кладбищенская. Всё вокруг: само тёмное здание, заросли сирени, отсвечивающие в лунном свете кресты и памятники, выглядело таинственно и угнетающе. У всех появилось неприятное ощущение надвигающейся беды, по коже пробегал мороз. Нерешительно сгрудились они у двери, ведущей в жилище Упырёва. Стояли несколько минут в каком-то оцепенении, слышалось только свистящее, затруднённое дыхание, как будто они не крадучись шли сюда, а бежали во весь дух.

 - Стучите, - хрипло прошептал судебный пристав Плетнёв, хоронясь в задних рядах.

Околоточный надзиратель Волков поднял руку и решительно постучал в дверь.

 - Эй, Упырёв! – громко закричал он. – Открывай, гостей тебе Бог послал!

В ответ ни звука. Волков взялся за ручку, потянул на себя дверь и та, вдруг, легко, без скрипа распахнулась. Из помещения потянуло тяжёлым спёртым духом. Осторожно переступая порог, боясь чем-нибудь загреметь, все друг за другом втянулись в комнату. Василий Шубенко чиркнул спичкой и высоко поднял её над головой. Комната была пуста. Упырёва на месте не оказалось. Василий, при свете спички рассмотревший лампу на столе, тут же зажёг её. Стал искать, чем бы завесить окно, чтобы свет не видно было со двора и схватил первую попавшуюся под руки тряпку. «Кто там?!» - раздался громкий, скрипучий голос. Все испуганно шарахнулись к двери, толкая друг друга. Карп Силыч на ходу оглянулся и, увидев в клетке попугая, продолжавшего выкрикивать им в след «Кто там?» - крепко выругался. Все опять вернулись в комнату. Набросили на клетку тряпку, тщательно завесили окно и стали методично обшаривать комнату. Но ничего подозрительного не обнаружили. Не было ничего и интересного, за исключением коллекции бабочек на стене, чему все изумились ничуть не меньше, чем ранее до них Костыльков. Заканчивая обследовать комнату, они пережили ещё один приступ страха, когда из тёмного угла на них со змеиным шипением стремительно прыгнул огромный чёрный кот. Все невольно пригнулись, а судебный пристав Плетнёв, по заячьи пискнув, растянулся плашмя на полу. Кот, злобно урча, перелетел через их головы и с силой ударился о дверь. Та с треском распахнулась, и он пропал в темноте.

 - Вот чёрт! Как перепугал! – выпрямляясь, ругался Василий Шубенко, - не кот, а прямо чудовище какое-то.

 - Однако престранный тип этот Упырёв, - промолвил Иван Агапович. – Кот на кота не похожий, попугай – только людей пугать, и ещё совсем неизвестно к чему коллекция бабочек…

Закончив осмотр жилища, все решили перейти в покойницкую, где Упырёв работал. Прихватили с собой лампу. Дверь оказалась запертой на висячий замок.

 - Не открыть, пожалуй, нам, - с сомнением сказал Карп Силыч. – И под руками ничего подходящего нет.

 - А ну-ка, я спробую, - вызвался Афанасий.

Он обхватил обеими руками замок, упёрся одной ногой в косяк, хекнул и дёрнул со всей силы. Замок отскочил вместе с пробоем.

 - Эк, силища у тебя! – одобрительно отозвался Карп Силыч.

Зашли в помещение, плотно закрыв за собой дверь. При свете лампы увидели длинную прямоугольную комнату без единого окна. Только в потолке были прорезаны квадратные отверстия, сквозь которые проникал яркий лунный свет. В его голубоватом сиянии купались гробы, кресты и каменные памятники, уставленные вдоль стен. При малейшем движении под ногами хрустела каменная крошка. Из под ног клубами поднималась пыль, забивала нос, затрудняла дыхание. Облазили все углы, все закоулки – ничего. Уже совсем было собрались уходить восвояси, когда внимание Василия Шубенко, по какому-то наитию, привлекло небольшое возвышение у одной из стен, прикрытое рогожей. По ней в беспорядке разбросаны были различные инструменты. Василий рывком сдёрнул рогожу, с грохотом полетел инструмент в разные стороны, а под рогожей обнаружили люк, с вделанным в него металлическим кольцом. С трудом подняли тяжёлую крышку. Вниз вели каменные ступени. Все осторожно стали спускаться, опираясь на шершавые, холодные и влажные стены. Впереди всех, освещая путь, шагал Василий Шубенко с высоко поднятой лампой. Ступени закончились, и они опять упёрлись в дверь, закрытую на висячий замок внушительных размеров. Толстые металлические проушины намертво были привинчены огромными болтами.

 - Да, брат Афанасий, эту дверь тебе никак не осилить, - сказал со злорадством пристав Плетнёв.

Пришлось возвращаться в покойницкую за подходящим инструментом. Наконец дверь со скрежетом открылась и все вступили в каменную пещеру. То, что они увидели там, привело их в неописуемый ужас. Кровь стыла в жилах, волосы на голове шевелились и вставали дыбом, ноги налились свинцом и приросли к полу. Долгие минуты никто не мог сдвинуться с места. Вдоль стены, противоположной двери в пол были вбиты более десятка деревянных кольев, и на каждый из них насажены женские головы, одна из которых оказалась головой Машеньки – поповской дочери. Сморщенные, высохшие, мумифицированные головы смотрели на вошедших пустыми глазницами, наводя на них леденящий душу ужас.

 - Кошмар! Кошмар! Какое злодейство! – хватаясь за голову, прерывающимся голосом запричитал Иван Агапович. – Господи Иисусе! И это в моём городе?! У всех у нас под носом?! Поверить не могу.

Стараясь не смотреть на страшное зрелище, Василий Шубенко с лампой обошёл всю пещеру. На вырубленных каменных полках стояли бутыли. Одни из них были пусты, другие наполнены формалином. В отдельной нише Василий обнаружил острый кривой нож, ножницы, большую иглу, моток суровых ниток и кучу женских волос одного оттенка, от светло русого до золотистого. Чуть в стороне лежали две толстых книги с какими-то каббалистическими знаками.

 - Вот вам и доказательства. Чего бы я хотел сейчас знать, где сам Упырёв? – сказал Василий Шубенко. – Давайте поднимемся наверх и будем ждать его, если только он не сбежал уже.

А в это же время Упырёв, с телом архивариуса на плечах, приближался к своему жилищу. Он был смертельно напуган появлением призрака у могилы Анны Канфер и сейчас желал только одного, избавиться от опасного свидетеля – Еремея Червяка, а потом бежать, бежать из этого города без оглядки. Он, как зверь, нутром почувствовал нависшую над ним опасность, но не успел он приблизиться к желанной двери покойницкой, как из кустов сирени бесшумно возникли какие-то люди и, молча, схватили его. Бесчувственное тело Еремея с глухим стуком упало на землю. Упырёву скрутили руки, заткнули рот кляпом и без всяких церемоний поволокли в город. Он что-то мычал, пытался вырваться, но четверо мужчин держали его мёртвой хваткой. Следом за ними ещё двое мужчин несли, так и не пришедшего в себя, архивариуса. По прибытии в город Упырёва поместили в одиночную камеру под усиленной охраной. Еремея срочно доставили в городскую больницу, где врачи только к утру смогли привести его в чувство.

На следующее утро разнеслась весть о кровавых злодеяниях могильщика Упырёва. Весь Орск содрогнулся от ужаса.

 

XXVIII ГРОМКОЕ ДЕЛО

Весна вступила в пору самого расцвета. Уже по очереди отполыхали буйные пожары сирени и черемухи в садах, стали набирать свое пышное цветенье яблони, когда в судебной управе Орска приступили к рассмотрению громкого дела, которое не только взбудоражило население города и его окрестностей, но и докатилось до юридических кругов Оренбурга.

Страшные находки в катакомбах под Преображенской горой и особенно ночная история на кладбище, описанная нами в одной из предыдущих глав, получили неожиданную огласку. Мало того, что по городу поползли невероятные слухи, в местной газете «Орский вестник» появилась заметка следующего содержания:

«Нам стало доподлинно известно, что мастер по кладбищенским памятникам, могильщик по фамилии Упырев замешан во многих кровавых преступлениях. Описать их в подробностях не представляется никакой возможности, для этого надо иметь талант Ксавье Монтепена или Уильки Коллинза[2]. В настоящее время присяжные поверенные господа Нецветаев и Савушкин собирают сведения о прошлой жизни Упырева, которая обещает много тайн и загадок. В любом случае, судебный процесс прольет свет на это запутанное преступление, жертвами которого стали десятки ни в чем не повинных молодых девушек и женщин. Слушание дела, по нашим сведениям, начнется не раньше чем через месяц…»

В день, с которого мы снова встречаемся с читателем, судебная управа уже располагала необходимыми сведениями и, соответственно, начинала слушать показания свидетелей. Одним из таких свидетелей был известный нам архивариус Еремей Червяк, который при полном параде, в начищенных до блеска ботинках, в сером блузоне и таких же брюках-дудочках, зажав под мышку свой крокодиловый портфель, появился возле здания управы. Здесь уже был народ. Среди присутствовавших Еремей узнал и поздравствовался с купцами Карпом Силычем Смирновым, нюхавшим табак,  Фазлы Шагиахметовым, оживленно рассказывавшим какой-то очередной анекдот, хмурым Фаддеем Байдиным. Чуть в сторонке от них стояли Василий Шубенко и Иван Агапович Канфер с дочерью.

Архивариус поцеловал ручку разряженной и раздушенной девушки, которая улучив минутку, когда отец отвечал на вопрос Шагиахметова, шепнула ему:

– После слушаний я буду ждать вас на Соборной площади у пожарной каланчи… Надо поговорить…

Первыми для дачи показаний были вызваны Карп Силыч Смирнов и Фаддей Байдин. Карп Силыч побыл в зале минут двадцать и вышел оттуда бледный, шумно сморкаясь в платок. Байдин давал показания недолго, но сама процедура его настолько возбудила, что он тут же, в коридоре вступил в перепалку с Шагиахметовым и все повторял:

– Вот крючкотворы!.. вот сукины дети…

Допрос городского головы и его дочери занял минут сорок. Иван Агапович остался таким же непроницаемым, а Раенька, судя по бледному личику и покрасневшим глазам, чувствовалось, плакала. Она незаметно пожала руку Еремея, словно подтверждая, что их уговор в силе, и в это время жандарм, охранявший залу судебных заседаний, огласил:

– Для дачи показаний приглашается архивариус Орского архива Еремей Червяк…

Наш герой вытянулся, еще крепче зажал под мышку портфель и шагнул в залу.

Здесь было душновато, несмотря на настежь распахнутые окна, в которых буйствовала зелень. По бокам широкого стола, накрытого уже потертым сукном, сидели писцы, макавшие ручки в чернильницы, а центральное место занимали судья Апполодоров в мантии и колпаке, почти скрывавшем его седые редкие волосы и его поверенные – адвокат Нецветаев и чиновник по особым поручениям Савушкин.

– Ваша фамилия? – грозно вопросил Апполодоров.

– Червяк. Еремей Червяк, архивариус городского архива…

– Нам известно, господин Червяк, что вы присутствовали при самовольной эксгумации могилы дочери всеми уважаемого городского головы Ивана Канфера Анны Канфер… Кроме всего прочего, вы вступили в сношение с могильщиком Упыревым, взятым под стражу, и сами подстрекали его на вскрытие могилы уже упомянутой Анны…

– Позвольте… – начал было Еремей, но судья сурово его перебил:

– Выслушайте до конца, пожалуйста. Отвечайте суду по существу: зачем понадобилось вам вскрывать могилу Анны Канфер?.. Что вы искали, совершая столь кощунственное деяние?..

– Если вам известна страсть коллекционера, готового пойти на все, чтобы обогатить потомков еще одной важной находкой…

Писцы споро записывали показания, слышался только скрип перьев по бумаге, да негромкое покашливание одного из них.

– Я не понял о какой находке идет речь, – сказал судья, не понимая хода мысли в несколько путаных и витиеватых показаниях архивариуса, – Что вы могли найти в гробу девицы Канфер, который к тому же, по странным обстоятельствам, оказался пустым…

– Речь идет об утерянной поэме Тараса Шевченко «Рушник», – горячо затараторил Еремей. – По некоторым предположениям… нет, даже согласно, некоторым документам… поэма была положена в гроб Анны Канфер…

– Мистика какая-то! – поморщился Апполодоров, – Давайте все по порядку, чтобы писцы успели зафиксировать ваше удивительное свидетельство, которое, признаюсь, кажется мне надуманным и фантастическим…

Более получаса архивариус рассказывал историю находки дневника Анны, поведал о своем решении провести эксгумацию, о знакомстве и договоре с могильщиком Упыревым. Судья внимательно выслушал его, назидательно сказал, что сам процесс эксгумации можно рассматривать как соучастие в делах преступника, каковым является Упырев. В заключение он велел подписать Еремею приказ о невыезде из города в ближайшие два месяца, пока расследование полностью не будет завершено, и отпустил его.

В совершенно «растрепанных» чувствах наш герой вышел из зала уездной управы, и поспешил на Соборную площадь, где ожидала его Раенька.

Невеста сидела на одной из скамеек и кормила булочкой голубей, а неподалеку уже «вил круги» какой-то прыщавый юноша, по всей видимости, студент духовной семинарии. Заметив приближающегося архивариуса, успевшего запастись букетиком цветов, семинарист изменил траекторию и ретировался.

Раиса поблагодарила за цветы и сразу перешла к делу:

– Ну, что, друг мой, сильно тебя допрашивал судья Апполодоров?..

– С пристрастием, Раиса Ивановна. Пришлось даже приказ о невыезде из города до окончания срока следствия подписать…

– Это пустяки. А слышали вы, что Куликов на следствие не явился?

– Вот как? – удивился архивариус, – На каком же основании?

– Его не могут найти, – сказала Раиса, – «Орский кабачок» продан, а хозяин исчез в неизвестном направлении… Взят под стражу патологоанатом Горобец. Говорят, что и Костыльков сдает дела в гимназии, и якобы уезжает далеко-далеко…

– Это куда же?

– Говорят, что в Бразилию, где у него имеются какие-то родственники… Но его судебные приставы почему-то не трогают, хотя вины Костылькова в вопросе эксгумации даже больше, нежели твоей…

– Раенька! – воскликнул архивариус, – Что мне до этих детских страшилок Апполодорова и ему подобных? У нас через месяц свадьба, вот что самое главное… Все остальное для меня не имеет никакого значения!..

И Еремей запечатлел на щеке своей невесты весьма значительный по своему содержанию поцелуй.

 

XXIX ГЛАВА, ГДЕ РАЗВЯЗЫВАЮТСЯ УЗЕЛКИ И РАССТАВЛЯЮТСЯ ТОЧКИ

Следствие по делу могильщика Упырева длилось более двух месяцев. И с каждым днем адвокатом Нецветаевым и чиновником по особым поручениям Савушкиным собирались все новые и новые показания, заполнившие несколько весьма объемистых папок-скоросшивателей. Допоздна засиживался в своем кабинете и судья Апполодоров, который признавал это дело одним из самых запутанных и загадочных в собственной практике.

В ходе следствия выяснилось вот что.

Настоящее имя могильщика Арсения Упырева было… Онуфрий Крук. Да, да, это был тот самый купец-энтомолог, первый муж Елены Канфер. Женившись почти в пятьдесят лет на молодой женщине, Крук и в браке остался человеком замкнутым, не общительным, с головой погруженным в торговые дела и коллекционирование бабочек. В его гербарии были собраны довольно редкие виды и подвиды этих красивых насекомых. Бывая в Америке по своим торговым делам, Крук обзавёлся связями с кафедрой зоологии Ньюйорского университета. Американские энтомологи очень заинтересовались коллекциями Саратовского купца. Собираясь в очередную поездку, некоторые из них он прихватил с собой.

Читатель уже знает, что Субботин, тайный любовник жены Крука Елены, ловко подстроил пропажу Крука и его мнимую гибель на затонувшем пароходе «Свифт». Собственно, гибель судна, конечно же, имела место, но Онуфрия Крука среди пассажиров «Свифта» не было. Вместо заграничных впечатлений, Крук набрался ужасов, будучи похищенным известным уголовником и убийцей Вертухаем, которому Субботин щедро заплатил за то, чтобы сжить его со света и похоронить его тело в безымянной могиле на берегу Волги. Вертухай заточил Крука в подземелье и долгое время держал его на хлебе и воде. Кроме того, он подмешивал узнику какие-то психотропные средства, которые не только отшибали ему память, но и негативно действовали на психику. В конце концов, Крук пришел в такое состояние, что уже не помнил ни себя, ни свою прошлую жизнь… Только изредка, в каких-то смутных видениях приходили к нему призраки прошлого, и чаще всего воображение рисовало образ молодой женщины, который доставлял узнику подземелья жгучую боль, перемешанную с лютой ненавистью… Крук постепенно терял человеческий облик и превращался в животное… Такой вот дорогой ценой Вертухай сохранил ему жизнь. Собственно, может он и порешил бы Крука в один прекрасный день, если бы тому не удалось бежать… Ночью, в совершенно невменяемом состоянии, он добрался до железнодорожного вокзала, сел в один из вагонов товарного поезда и долго ехал неизвестно куда… Вагон неоднократно перецепляли, а в нем, на клоке соломы спал не похожий на человеческое существо то ли человек, то ли зверь… Только в далеком степном городке Орске бывший купец пришел в себя и спрыгнул на твердую землю… Следовало начинать новую жизнь, поскольку у него не было ни паспорта, ни имени, ни прошлого…

Тем временем немалые перемены произошли и в жизни бывшей жены Крука Елены. Неисповедимыми путями молодая женщина оказалась в том же самом городе Орске и стала женой городского головы Ивана Канфера. Конечно, она ни сном, ни духом не догадывалась, что местный могильщик и пьяница Арсений Упырев ее бывший, якобы утонувший на пароходе муж, слишком уж разительная разница была между двумя этими людьми. И только когда владелец «Орского кабачка» Куликов заговорил о ее прошлом и стал склонять ее к шантажу, Елена почувствовала неладное…

Секрет же объяснялся достаточно просто, и мы уже знаем из откровений Куликова и Костылькова, прозвучавших в чайной Шагиахметова в ночную пору, какая причина заставила его разыскать Елену, занимавшую довольно влиятельное положение в уездном уральском городке, а потом подсылать ей подметные записки и жаждать разоблачения. Одного не знал племянник, что его дядя не только жив, но и находится практически рядом, под личиной алкоголика и убийцы Арсения Упырева… Когда эта тайна, в самом начале следствия раскрылась, Куликов в спешном порядке передал «Орский кабачок» в аренду и скрылся в неизвестном направлении. Он понимал, что в ходе расследования неприятности могли возникнуть и у него.

Следствие же, через некоторое время, вышло и на след целой цепи загадочных убийств, в которых был замешан Упырев. Могильщик охотился за молодыми женщинами, которых считал по причине собственной неудачи и умственного помешательства «исчадием дьявола». Несколько совершенно ни в чем не повинных женщин и девушек (в их числе и дочь дьяка Машенька) стали жертвами кровожадного могильщика. Мнимый Упырев отсекал головы своим жертвам и, после гербария из бабочек, сделался хранителем более страшной коллекции – женских голов, насаженных на кол, наформалиненных и мумифицированных, которые он хранил в подземелье своей «покойницкой». В этом подземелье он совершал даже некий каббалистический обряд, завывая, катаясь по полу и принося клятву Люциферу, что последней в этой коллекции будет головушка непокорной и вероломной Елены Канфер. К счастью, цепь непредвиденных случайностей помогла остановить этот злодейский замысел, Упырев был взят под стражу, а Елена Канфер чудом избежала страшной участи…

Впрочем, мы помним, что доведенная шантажом Куликова едва не до помешательства, Елена Канфер и без того оказалась на краю жизни. Только увещевания дьякона Евлампия, который сам стал жертвой страшной трагедии да заботливый уход Ивана Агаповича вернул несчастную женщину к нормальному существованию. Прошло больше месяца, пока Елена Никитишна пришла в себя и стала ощущать нормальный ритм жизни и чувствовать ее маленькие радости. Про Упырева, как вы понимаете, ей старались ничего не передавать, чтобы жена головы не испытала еще один страшный шок. Как только Елена Никитишна немного выздоровела, Иван Агапович повез супругу в путешествие по Италии, чтобы по рецепту докторов, несчастная женщина отвлеклась от терзавших ее совсем недавно мрачных и тревожных мыслей.

Поведаем вкратце о судьбе и других наших героев.

Следствие еще не подошло к концу, когда в Орске праздновались сразу две свадьбы. Первыми к венцу пошли известный нам архивариус Еремей Червяк и младшая дочь Ивана Агаповича Канфера Раенька. Благословение родителей было дано им заранее, поэтому свадьба прошла скромно, но со вкусом, при присутствии многочисленных родственников со стороны невесты. Второй парой стали Афонька Шубенко и Лиза Смирнова. Тут уж Карп Силыч не поскупился и отгрохал такое пиршество, что весь город в течение недели ходил, что называется, «под щафе».

– А что? – гудел купец сипло, как пароходный гудок, – у меня одна дочь, пей-гуляй, шантрапа, Смирнов еще и не на такое способен… Ого-го!!!

После свадьбы дочери Карп Силыч почти отошёл от дел, перепоручив их Афанасию. И надо сказать, откуда что взялось, тот так повёл все дела, что Карп Силыч, глядя на него, только крякал.

 - Вот это любо! Вот это молодец! Ай да Афанасий, ай да зятёк! Ну разма-ах! Тестя переплюнул! А, каково!? И правильно.

Карп Силыч очень гордился своим зятем и был им премного доволен. А уж как тот с его Лизанькой обращался – любо-дорого посмотреть. От умиление сердце Карпа Силыча таяло как воск.

Василий Шубенко, породнившись с таким влиятельным человеком, как Карп Силыч Смирнов, вдруг пошёл в гору. Будучи в недавнем прошлом объектом для насмешек и издёвок, теперь он пребывал совсем в другом статусе. Банки открыли ему неограниченный кредит и он, оставив мыловарню на сыновей Семёна и Наума, сам налаживал мукомольное дело в городе. Теперь он был желанным гостем в любой компании, в любом купеческом доме. Одни смотрели на него с завистью, другие с удивлением, а были и такие, что с затаённой злобой. Но Василий Шубенко, почувствовав вкус настоящей жизни, мало обращал внимания на то, как кто к нему относится. Гордо вышагивая по мощённой улице, Василий добродушно принимал приветствия знакомых и сам раскланивался направо и налево, усмехаясь при этом в бороду. «Эк, как их перевернуло, - думал он, - то морды воротили, а теперь сами дружбы ищут. Ну, да ладно, я не злопамятен. Однако, подвернись удачный момент, любого в бараний рог скручу».

Матушка Софрония, после похорон дочери, тронулась умом и её поместили в клинику для умалишённых, по всей видимости надолго, потому что лечение проходило медленно и малорезультативно.

Трагедия в собственном доме подкосила и самого дьяка Евлампия. Он стал всё чаще прикладываться к рюмке. Особенно эта пагубная привычка усилилась после похорон останков всех женщин и девушек, загубленных могильщиком Упырёвым. Страшное, неслыханное злодеяние до глубины души потрясло Евлампия. Пошатнулся дьяк Евлампий в вере своей. Церковные службы он стал отправлять не так усердно, как раньше. Появлялся на богослужении неряшливо одетым и под хмельком. Путал слова проповеди, молитв, псалмов. Прихожане стали с подозрением коситься на него. А выходя из церкви, давали волю языкам, обсуждая и осуждая дьяка Евлампия.

Патологоанатом Горобец наглухо замуровал вход в катакомбы из своего кабинета. Иначе он не мог бы работать там. Всё ему чудилось, что вот сейчас потайная дверь откроется и появится Упырёв с топором в руках по его душу. Санитар Ваня покинул службу в анатомичке, несмотря на свою несомненную склонность к Кате.

 - Лучше я буду вагоны грузить разгружать, чем быть рядом с упокойниками, - сказал он на прощание.

Только преданная Горобцу Катя не оставила своего шефа. Также заботливо готовила ему по утрам чай, бегала по городу с различными поручениями и вообще не гнушалась никакой работы.

У чайханщика Шагиахметова, как всегда по вечерам, собирались любители перекинуться в картишки, но игра как-то не шла никому на ум. Все ещё были полны впечатлениями от происшедших событий и разговорам на эту тему не было конца.

Такие же суды-пересуды ходили по всему городу, обрастая всё новыми и новыми подробностями, коих в действительности и вовсе не было.

События, потрясшие весь город, долго ещё будоражили сознание горожан, но со временем острота их стёрлась и жизнь города продолжалась по накатанной колее, как жизнь любого провинциального города.

 

XXX В БРАЗИЛИИ

И опять Матвей Дормидонтович Костыльков, теперь уже под своей настоящей фамилией дон Родригес, приближался на пароходе к берегам южной Америки. Ещё задолго до того, как сесть на пароход в Петербурге, он уведомил своего «работодателя» дона Оливареса о скором своём прибытии в Рио-де-Жанейро. Располагая неограниченным временем во время плавания, Матвей перебирал в памяти все события, происшедшие в далёком городе Орске, свидетелем коих он был. Сейчас отсюда издалека, всё ему казалось нереальным, эфемерным и даже как будто случившимся не с ним. Для горожан он так и остался Матвеем Костыльковым и о его инкогнито знал один только Куликов. Но и тот, связанный словом, не мог об этом поведать кому-либо.

Когда Матвей сдавал свои дела в гимназии, директор чуть не плача умолял его остаться ещё хотя бы на один год. Знал бы только он, что и того времени, которое пробыл Матвей в Орске, было для него вполне достаточным, чтобы сбить охотку к авантюрным приключениям. Теперь он, как никогда, рвался домой в свою родную Испанию. Вот только побывает у дона Оливареса, выполнит свой долг и всё…

В Москве, где Матвей остановился проездом по пути в Петербург, родственники затаив дыхание, слушали его повествование о далёкой провинции и случившихся там событиях. Изумлённым «охам и ахам» не было конца.

Дон Оливарес прислал в Рио-де-Жанейро за Матвеем свою яхту. На ней его доставили до приморского городка Сан-Висенте, неподалёку от Сан-Паулы, на берегу Атлантического океана. Вилла Оливареса стояла на небольшом мысе и волны океана в прилив достигали её ограды. После короткого отдыха Матвей и дон Оливарес сидели на открытой веранде виллы, в тени цветущих азалий и высоких пальм. Матвей в подробностях рассказал Оливаресу о своём путешествии, и посетовал, что ему так и не удалось отыскать утерянную поэму Тараса Шевченко «Рушник».

 - Но небольшой отрывок из этой поэмы я вам всё же привёз. – Матвей вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и протянул дону Оливаресу.

Тот благоговейно принял его в руки, развернул и с удивлением увидел, что текст написан на португальском языке. Он вопросительно взглянул на Матвея и тот, довольно улыбаясь, пояснил, что во время плавания сам перевёл текст. Дон Оливарес горячо поблагодарил Матвея.

 - Признаться, - сказал он, - я даже этого не ожидал. И очень вам признателен за ваше усердие. Будьте моим гостем, сколько пожелаете.

 - Благодарю вас от всей души, - ответил Матвей, - но я спешу домой, к отцу.

 - Что ж, похвально, - молвил дон Оливарес, - желаю вам счастливого пути и всех благ. Благодарю провидение, что оно позволило мне познакомиться с вами.

Оба поднялись из кресел и подошли к краю веранды. Лениво потягивая кальвадос из высоких стаканов, долго смотрели на безбрежный океан, на пенистые его волны и думали каждый о своём…

                                             Конец 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

I.ОТ ВОРОТ – ПОВОРОТ. 2

II. ПЛАН МЕСТИ.. 13

III. ВА-БАНК. 25

IV. ФИАСКО БРАТЬЕВ ШУБЕНКО.. 38

V. БЕСПОКОЙСТВО КОСТЫЛЬКОВА.. 44

VI. СТЫДНАЯ ТАЙНА МАТУШКИ СОФРОНИИ.. 50

VII. ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА МИЛЛИАРДЕРА.. 56

ОЛИВАРЕСА.. 56

VIII. В ТЬМУТАРАКАНИ.. 63

IX. У КАНФЕРОВ. 68

X. ЕЛЕНА КАНФЕР. 77

ХI. ДВА ЗНАКОМЦА.. 96

ХII. КАТАКОМБЫ.. 110

XIII. СЕАНС СПИРИТИЗМА.. 119

XIV. ЗАНАВЕС ПРИОТКРЫВАЕТСЯ. 134

XV. СПАСАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД.. 150

XVI. СУПРУЖЕСКАЯ ЧЕТА.. 160

XVII. ПОИСКИ.. 172

XVIII. ДНЕВНИК АННЫ КАНФЕР. 192

XIX. ДНЕВНИК АННЫ КАНФЕР. 205

XX. ЛЮБОВЬ АФОНЬКИ.. 223

XXI. НОЧНАЯ ВСТРЕЧА.. 243

XXII. ЕРЕМЕЙ И РАЕНЬКА.. 261

XXIII. ПРИЗРАКИ.. 274

XXIV. ОТЕЦ И СЫН.. 289

XXV. ПОКОЙНИЦКАЯ. 307

XXVI. ЭКСГУМАЦИЯ. 324

XXVII. ТАЙНА УПЫРЕВА.. 337

XXVII. ГРОМКОЕ ДЕЛО.. 350

XXIX. ГЛАВА, ГДЕ РАЗВЯЗЫВАЮТСЯ УЗЕЛКИ И.. 363

РАССТАВЛЯЮТСЯ ТОЧКИ.. 363

XXX. В БРАЗИЛИИ.. 381

Александр Иванов

Александра Чернышева

Орские тайны

Печатный салон «Гид»

Формат Ф-5

Печать офсетная

Технический редактор Чернышев Н.Н.

Март 2013 года