Перевоплощение Гапона

...А потом я стал эскимосом.
-    Вы были эскимосом?!
-    В Гренландии. Недолго, два месяца. Полярная ночь, снега, льды, айсберги.
-    А холод?! Как вы переносили холод, Бен?
-    Отлично, как полярный медведь. Мы, эскимосы, Лео, переносим мороз в Гренландии, как евреи жару в Тель-Авиве. В 40 градусов я барахтался в проруби.
-    При вашей худобе?!
-    Когда я был эскимосом – я был толстый. И потом, я покрывал себя тюленьим жиром. Когда я валялся на пляже Северного Ледовитого океана, меня с трудом отличали от морского льва. Я ел мясо моржей, печень тюленя, отбивную из кита. Я с теплом вспоминаю ту холодную землю.
-    Чего же вы уехали?
-    Из-за рыбьего жира. Эскимосы пьют водку и закусывают рыбьим жиром… Я с детства его не переносил. Ангины, грипп, железки – мама все лечила рыбьим жиром. И потом вечный холод – вы знаете, Лео, даже эскимоса иногда тянет к теплу.
-    И тогда вы, наконец, решили приехать сюда?
-    Варт а вайленке! Эскимоса потянуло в Африку, и он стал пигмеем. Вы не верите? Вот фото! С кольцом в носу – это я, сделано голландским туристом. 106 сантиметров… Я вернулся в детство, Лео!
-    Боже мой, Бен, вы – пигмей?! 106 сантиметров! Сейчас же у вас около двух.
-    204! – поправил Бен, - но что вы хотите – прямиком из Швеции. Еще в четверг я был шведом, Олафом Свенсоном.
-    Так, - сказал Лео, - что пьют шведы?
-    Я уже не швед. Когда я был итальянцем – я пил граппу, грузином – чачу, мексиканцем – текилу, а…
-    Что вы пьете сейчас, - перебил Лео, - сегодня?!
-    Я три дня в Тель-Авиве… Я уже три дня еврей – я пью «Мойше Шикер».
-    Лехаим, «Мойше Шикер»! - Лео поднял бокал и чокнулся. - Пигмеи знают слово «лехаим»?
-    Откуда я знаю, что знают пигмеи, я уже забыл. Я снова еврей, Лео, после шестидесятилетнего перерыва. Я вновь еврей, и мне хорошо. И вам этого не понять.
-    Почему? – поинтересовался Лео.
-    Потому что вы всегда были евреем, вам не с чем сравнивать. Я был всем – 74 национальности, семь народностей, одиннадцать племен. И я вам скажу – евреем быть симпатично. Евреем быть приятно. Даже приятнее, чем англичанином.
-    Вы бывали и им?
-    Семь лет. Из них три года – член палаты лордов. Король присвоил мне звание сэра.
-    Простите, за что?
-    Битва при Ватерлоо.
-    Вы нормальный, Бен?
-    Вы мне не верите? Я бы вам показал себя в костюме морского офицера флота Ее величества. Просто еще не было фотографии. Если б вы меня видели в длинном парике в Вестминстере, вы бы мне сделали сейчас настоящий кофе.
-    Я вас не видел, но я вам сделаю, - пообещал Лео.
-    Семь лет я был англичанином – я жил в кастл, из окон моих открывалась зеленая панорама, я видел всю Англию и даже холмы Швейцарии. И потом вдруг баста – я плюнул на Вестминстер и Темзу.
-    Чего вдруг?
-    Из-за Индии. Я не мог пережить, что король мой отдал Индию.
-    Какое ваше собачье дело до Индии, Бен?
-    Вы, наверно, забыли – я был англичанин – сэр, представитель британской Империи, друг вице-короля. Я не мог это пережить. Если б я знал, что король такое сделает, я б никогда не стал англичанином, а остался бы русским с видом не на зеленые холмы Шотландии, а на помойку.
-    То есть – вы родились русским?
-    Кто вам сказал?! Я родился евреем, шесть первых лет я был евреем! И сейчас я еврей… Уже четвертый день… Но я не знаю, кем умру. Возможно, испанцем, Эрнесто Мендес Стеккадо, и кости мои будут покоиться где-то возле Толедо.
-    Пейте ваш кофе, испанец, - Лео протянул чашку, - он готов.
-    Запах не бразильский, - сказал Бен.
-    Мы не в Рио-де-Жанейро, - напомнил Лео.
-    Сумасшедший город, - сказал Бен, - я там был падре.
-    Кем?
-    Падре, миссионером, в церкви святого Амброзио.
-    Многих крестили? – поинтересовался Лео.
-    Не очень, - признался Бен, - меня выгнали из ордена.
-    За что?
-    Я влюбился в креолку и перестал быть иезуитом. Я и сам стал креолом. Эта кожа была шоколадной, мы были самой красивой парой на Капакабане. Я с гордостью произносил  «Я – креол»! А чем это лучше, чем «Я – еврей»? Мы странное племя, Лео. Вы когда-нибудь встречали русского, который бил бы себя в грудь и орал «Я – еврей»? И почему так много евреев, которые гнусаво картавят «Я – русский»?! Перед вами один из них – пигмей Курвуазье.
-    Почему Курвуазье? – спросил Лео.
-    Так меня звали, когда я был французом и жил на авеню Фош 114, с видом на Триумфальную арку… До шести лет, Лео, я был евреем, меня любили! Дома меня обожали. Скажите, почему еврейских детей любят только дома? И как только они выходят во двор, на улицу, как только они переступают порог… Я жил между зуботычиной хулигана и кулаком антисемита, я жаждал любви. Я хотел, чтоб меня любили везде. Я жаждал любви. Я жил в России – и жаждал любви!
-    И вы стали русским, Бен?
-    Как еврей Шац может сразу стать русским?! Русским сразу может стать еврей, скажем, с фамилией Винокуров или Пивоваров.  Шац в лучшем случае может стать на четверть. И я стал. Я хотел, чтобы меня любили хотя бы на четверть!
Моя любимая бабушка Хая-Рейзел, дочь раввина, превратилась в псковскую крестьянку Прасковью Никитичну. Если б она знала, любимая бабушка, когда по субботам возводила руки к свету и закрывала глаза, шепча «Барух ата Адонай», кем она стала в моих красочных рассказах… Она пекла куличи, крестилась и была подругой Богдана Хмельницкого.
Потом русскими стали мой папа и моя мать. Я был кучеряв, глаза мои были черны, уши оттопырены и нос с легкой горбинкой. Когда я назвался русским, стали происходить загадочные вещи.
Неожиданно курчавые волосы распрямились и стали цвета выцветшей соломы, глаза позеленели, и мой длинный нос стал веснушчатым и курносым – на него можно было повесить легкий макинтош.
Родители не узнавали меня и не понимали, что происходит. Ко всему прочему я стал окать, позволял себе разные антисемитские высказывания, типа «Бросьте ваши еврейские штучки» и регулярно посылал бабушку в Палестину. Деда я называл «старый сионист».
Они решили, что я тронулся, меня повели по докторам. Одного из них, крупного профессора-еврея ,я обозвал милым словом, которое я бы не хотел произносить на Святой Земле.
Евреи-однокашники меня побаивались. Они заверяли, что они половинки, четвертинки, что у них русские дедушки или бабка – я безжалостно разоблачал. Я знал, в чем дело – сам вышел из бабушки! Я обзывал их «абрашами», стрелял в них из рогатки и задорно пел «жид, жид, по веревочке бежит». Я отказывался играть еврея Шейлока в школьном спектакле «Венецианский купец», на собраниях я громче других проклинал зарвавшуюся израильскую военщину, требовал сурового наказания врачам, хотевшим отравить нашего великого Сталина. И одновременно меня манила монархия.
Вы не поверите, Лео, ночами мне снился царь. Мы с ним пили чай вприкуску, весело болтали о еврейском заговоре, и я умолял его вернуться на престол.
-    Ну, и он? – спросил Лео.
-    Вот допью, - отвечал он, - там посмотрим.
Я стал монархистом, обнаружил в себе дворянскую кровь, меня причислили к потомкам князя Игоря, и я надолго забыл, кто я.
Я изменил фамилию, имя, сердце.
Однажды поздним вечером я шел темным ленинградским двором и вдруг увидел, как мужчины бьют мальчика. За что?! За нос, за волосы, за уши!.. Мужчины были пьяны и свирепы. Мальчику было лет шесть, и он как две капли походил на меня. Того… Он уверял, что бабушка его русская, но его продолжали бить. Бомба взорвалась в моих внутренностях. Княжеская кровь вытекла из меня, в голову ударила моя еврейская моча! Я убил одного из обидчиков и бежал.
-    Куда вы бежали, Беня?
-    Куда бежал Моисей после того, как убил египтянина?
Я бежал в пустыню, Лео. Я стал киргизом. Я пас кот – овец, баранов. Я жрал плов. Я пил зеленый чай, носил ватный халат и переносил жару лучше верблюда. Три года я был киргизом – слагал стихи, играл на кумузе, и не было акына лучше меня. И потом – я охотился, это называлось соколиной охотой. Вы не представляете, какой у меня был сокол – он мог задрать волка. Он сидел всегда на моей правой руке – это была лучшая киргизская рука тех лет. Корни мои восходили к Авиценне, кровь – к багдадским халифам.
Я не помнил, кто я.
Мы охотились на волков, куниц, других зверей. Сокол падал на них с неба – и это был их конец.
Однажды сокол вцепился когтями в животное, название которого я до сих пор не знаю. Одно скажу – оно ужасно походило на меня в детстве – черные глаза, оттопыренные уши, нос с горбинкой. Это животное в пустыне был я, Лео… Я запомнил его взгляд…
-    Прощай, Авиценна, - сказал я, - до свиданья, багдадские халифы.
-    И кем вы стали? – поинтересовался Лео.
-    Кем я мог стать, когда попал в Турцию? Не армянином же! Я стал турком, младо-турком. Мы взяли власть. Я был молодым офицером, скакал на лошади, махал кривой саблей и ночами курил кальян. Огни Босфора пленяли меня, баядеры танцевали свои загадочные танцы, и в дыму кальяна я видел мою великую Оттоманскую империю.
Однажды мы пошли на армян. Кони ржали, сабли свистели в воздухе. Я захватил одного юношу и занес клинок. На секунду я взглянул на него – курчавые волосы, горбатый нос, и черные глаза. Это опять был я… Скажите, вы могли бы убить самого себя? Я выбросил саблю в бурную речку, я плюнул на Босфор и перестал быть турком.
-    И стали армянином?
-    Вы мудрец, Лео. Да, я стал армянином. Я взял в руки ружье, и мы пошли на турок. Первый турок, которого я должен был убить, глядел на меня моими глазами и вытирал свой сопливый нос, в точности мой – в ту пору, когда я был евреем.
И я бежал с поля боя, Лео, бросив ружье, я бежал туда, где покой, где горы, вечные снега, и где уже не воевали четыреста лет – я бежал в Швейцарию. Блаженная страна! Я стал швейцарцем, Лео, я стал  Шмуцем, - вы случаем, не встречали такого? Кругом шла война, я ходил на лыжах, ел фондю и пил пиво марки «Кальтенбрау».
Швейцария была островом мира. Я ходил вдоль границы, которую мечтали перейти беженцы, и жевал круассаны. Однажды, это проклятое однажды…
Однажды, Лео, швейцарец Шмуц увидел по ту сторону границы мальчика с рюкзаком за плечами. Он хотел перейти границу, этот мальчик, от хотел в Швейцарию, но его не пускали. Его толкали прикладом в голову, в шею, ему было лет семь.
-    Шнель, шнель! – орали ему.
Он оглянулся и посмотрел на меня – я помню его затравленный взгляд, Лео. Это был я, тот, до шести лет.
В тот момент больше не стало швейцарца Шмуца, и лишь сухой круассан застрял в моем жалком рту. Потом я оказался в Испании, в Севилье.
-    Что вы там делали, Бен?
-    В Севилье? Что я мог делать в Севилье? Я горел! В Севилье горел на костре. Что еще можно было делать там  в разгар инквизиции?.. Я вижу, вы мне не верите. Глядите!
Бен закатал рукав сорочки.
-    Вы видите этот ожог? И этот? Это след средневекового костра, Лео.
-    Вы мишуге, Бен!
-    Вы можете не верить, но это мне подтвердил профессор. Мой ожог – это Испания, это костер, Севилья, 1487-й год. Не смотрите на меня, как на городского сумасшедшего. Я вам больше скажу – вы видите эту рану? Это рана от копья римлянина, при защите второго Храма, я был среди зелотов Иерусалима. А зубы я потерял во время вавилонского пленения. Вот шрам от шашки Богдана Хмельницкого, а вот здесь, на плече, рваная рана от меча крестоносца. Пощупайте, пощупайте, чего вы боитесь?!
-    Вы родились при Сталине?
-    Я знаю, когда я родился?..
-    И у вас раны Богдана Хмельницкого и крестоносцев?..
-    А почему нет? Вы видите между ними большую разницу?
Сталин, Хмельницкий, Тит? Вы думаете, первый век, двадцатый, до рождения Христова, после – это не одно и то же? Я скачу по векам!!! Время стоит на месте, Лео. Как нас резали, так нас и режут. Как нас жгли, так и жгут. Скажите, сколько евреев надо сжечь, чтобы осветить мир? Я чувствую, что горел когда-то, в Севилье, и больше не хочу. Я не хочу на костер, я хочу греться возле! (Хоршее объяснение для внешнего потребления)Поэтому я киргиз, русский, француз… Я взлетел в Швейцарии и попал в Африку, в армию генерала де Голля. Как только я стал французом – у меня отрасли острые усы, я начал грассировать и чувствовал в себе удаль Д'Артаньяна. Я стал Курвуазье, танковым офицером. Я прошел всю Африку и высадился в Нормандии. Первый француз на освобожденной французской земле! Вы не читали французских газет той поры – всюду мелькала моя рожа! Я освобождал Париж и шел рядом с генералом торжественным маршем по Елисейским полям, Лео. На этой груди красовались французские медали. Мне присвоили дворянскую частицу «де» и истоки мои восходили к первым кельтским племенам Галии. Меня хотели сделать мэром. Я носил усы, бегал на бегах, ел устрицы. «Милый друг» Мопассана – вот кто был я! И вдруг мой кумир, мой генерал произнес: «Этот народ, наглый и высокомерный…»
Он зря это произнес, он не знал, кому он это сказал – он сказал это тому мальчику с курчавыми волосами.
И я пропел «Аревуар, мой генерал».  «Прощай, Париж, - пропел я, - прощайте, пирожки». Мне надоела цивилизация, Лео, мне она опротивела. В конце концов всякая цивилизация кончалась «жидовской мордой». Я хотел к корням, истокам, я хотел к первобытной жизни, к дикарям.
-    И тогда вы выбрали пигмеев?
-    И не жалею – это был возврат в детство – тепло, танцы у костра, все маленькие, все охотятся, все поют. В носу у меня было симпатичное кольцо, в руках – острое копье и меткий лук.  Солнечное время, скажу я вам.
Почему ж вы их покинули, Бен?
-    Из-за великанов. Пигмеи ненавидели великанов. Они стреляли в них отравленными стрелами, и великаны племени «Матобу» падали, как секвойи. Пигмеи ненавидели великанов, и я стал… великаном. Во мне было 247 сантиметров, я носил набедренную повязку и бегал по двести километров в день.
-    С вашим сердцем? – поинтересовался Лео.
-    Такое было племя. 200 километров в день со скоростью 30 километров в час.
-    Зачем вы бегали, Бен?
-    Зачем? За скальпами. Мы снимали скальпы.
-    С кого вы снимали скальпы, мишуге?!
-    С белых людей. Там было много туристов, Лео – немцы, англичане, норвежцы – все белые люди. Рядом жило еще более страшное племя – людоедов.
-    Вы были и там? – испугался Лео.
-    Бог миловал, - признался Бен, - с меня хватало скальпов.
Сначала я уклонялся, но наш вождь был недоволен мною. Он курил трубку, и его красные глаза сверлили меня. Я должен был принести скальп. Иначе…
-    Что иначе? Не говорите загадками.
-    Иначе… Мы жили рядом с людоедами… Плохие привычки заразительны. Вы понимаете, что я хочу сказать?
-    Вы думаете, они б вас съели?
-    Я не думаю – я знаю. Уже был разложен костер, уже был разложен обед и приглашены гости… Мне во что бы то ни стало надо было принести скальп, чтоб снова не оказаться на костре, но уже в качестве жаркого… Я взял нож и пошел на охоту. Я брел по джунглям и наконец выследил одного белого – с бычьей шеей, в шортах, рыжего и прыщавого. Черт его знает, что он делал в джунглях, наверное, заблудился. У него был гладкий затылок, жирный затылок, заплывший. И я должен был все это покурочить своим примитивным ножом. Я подкрался сзади, я занес нож, я дотронулся до его гладкой кожи… и вдруг стал шведом… Видимо, он был швед… Мы дружно беседовали и гуляли по джунглям. Он говорил мне, что здесь опасно, есть людоеды. Я смеялся, не верил, потом мы вместе вернулись в Швецию.
Четыре года я был Свенсеном – играл в хоккей, орал «Хейя», король Густав мне подарил часы.
-    Ну, и почему ж вы перестали быть шведом? Чего вдруг – еврей? Вы должны были заколоть еврея? Пустить в него стрелу? И вдруг вас пронзили его черные глаза, вы увидели его горбатый нос и…
-    Перестаньте смеяться, Лео. Зачем нам ирония – достаточно улыбки. Я вел мирную шведскую жизнь, жил в Стокгольме, торговал компьютерами «Макинтош». Я чувствовал себя истинным скандинавом, потомком викингов, на барках ходившим к берегам Америки, еще до всякого Колумба… В Израиль я попал случайно, с таким же успехом я мог оказаться на Багамах или на островах Зеленого Мыса. Но я очутился в Эйлате. Вы знаете – шведы любят Красное море в январе. Я нежил свое бело тело на пляже, когда в Стокгольме было тридцать ниже нуля. Я загорал, пил джин и вечерами подтанцовывал в ресторане «Кинг Соломон».
А потом я поехал по стране. Цфат, Кесария, Бет-Шеан. Всюду было жарко – мы, шведы, не любим жары. Всюду было шумно – мы, шведы, предпочитаем тишину. Всюду махали руками – мы, шведы… Ну, да ладно…
Затем я прибыл в Тель-Авив. Я шел пляжем. Было раннее утро. 
Несколько пар играли в Маскот. Звонко стучал мячик. Над морем летел самолет. Я шел к Яффо.
Навстречу мне двигался босой мальчик. Курчавые волосы его развевались, черные глаза глядели весело, он пел. Я замер – это был я, Лео, я, каким я был 60 лет назад.
-    Как тебя зовут? – спросил я.
-    Бен, - ответил он.
-    А фамилия?
-    Шац. Бен Шац.
Я не дрожал. Шведская нервная система крепче металла.
-    Ты кто? – спросил я.
-    Я – еврей, - ответил он.
-    А бабушка?
-    Тоже. И отец, и мама. Мы евреи! – гордо закончил он.
И я понял – его любят. Еврейского мальчика любили не только дома, но и когда он выходил за порог.
Он улыбнулся мне, этот мальчик, вот здесь, напротив вашего кафе, Лео, и в этот момент шведа Свенсона не стало, его смыло волной нашего теплого моря.
Я еврей, Лео, снова еврей, и вам не понять, как это прекрасно, потому что вы никогда не были ни эскимосом, ни киргизом, ни хунзой. Мне хорошо, Лео! Давайте выпьем за этот край, за эту землю! Налейте-ка мне сакэ.
-    Чего это вдруг сакэ? – удивился Лео. – Что это с вашими глазами, Бен?
-    Что? – не понял Бен.
-    Они сузились. Что с вашей кожей? Она желтеет.
-    Мне надо в Японию, Лео, - сказал Бен, - ненадолго… Я вернусь… Вы не верите… Я вернусь сюда, Лео. Пигмей Курвуазье уже не сможет жить без этой земли.
Лео взял бутылку.
-    Лехаим, Беня-сан, - сказал он, - и, как писал ваш японский поэт: 
«Я на ранней заре орхидею срываю в саду»…