О классической прозе.

О классической прозе.

Как показывают социально-психологические опросы населения, сегодня в мире лишь единицы обращаются к классической литературе. Россия читает в метро и в свободное от просмотра телепередач время, помимо политических и бульварных газет и журналов, отбросы зарубежной и отечественной беллетристики. В результате убивается всякая возможность хотя бы изредка задумываться о человеческом предназначении на этой земле. И что крайне прискорбно, триллеры, детективы и чтиво на сексуальные темы прочно вошли в круг чтения молодежи. Наблюдая все это, временами приходит мысль: лучше бы молодые люди вообще не умели читать.

Модные современные писатели, занимаясь в основном самолюбованием, смакуют человеческие глупости и несовершенства, изобретают новые литературные формы, что в сочетании с ремесленной красивостью слога и языковыми вольностями притягивает читателей.

В самом начале двадцатого века Л.Н. Толстой заметил, что «теперь успех в литературе достигается только глупостью и наглостью». Сегодня это особенно актуально.

В литературных произведениях раз за разом констатируются одни и те же человеческие ошибки и глупости, разыгрываются одни и те же трагедии — разнятся лишь имена и времена.

Чему же могут научить литературные классики? Наблюдательности. Благодаря ей возможно увидеть окружающую реальность во всей ее неприглядности. Читателям с утонченным сознанием наблюдательность дает возможность прочувствовать проблески прекрасного (в основном это касается природы и некоторых аспектов любви), для продвинутых в духе плюс ко всему — ощущение единства Всего Сущего.

Настоящая литература помогает открыть глаза, но ничему не учит — она, скорее, утверждает безысходность.

Я не отношусь к поклонникам Достоевского, но именно он, хотя и опосредованно, сформулировал роль и место литературы в современном мире, имея в виду форму воздействия на человеческое сознание. Вот его слова: «Только я один вывел трагизм подполья (человеческого подсознания. — Авт.) в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его… Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды — не от кого, веры — не в кого. Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление, убийство».

В этих словах — безысходность, но сам факт состояния человеческого сознания подмечен удивительно точно. Все, что сегодня происходит с человечеством, укладывается в диагноз, поставленный Достоевским.

«…Если б только могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что боится сказать и ни за что не скажет людям, но даже и то, в чем боится признаться самому себе, то ведь на свете поднялся бы такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».

Смрад этот давно стоит над Землей, и совершенно очевидно, что люди безнадежно больны. Можно бесконечно врать окружающим тебя людям, пытаясь предстать перед ними в выгодном свете, но стоит ли врать самому себе? Достоевский призывает не наводить глянец на свою грязную подноготную, не искать в других несовершенств и пороков, а прямо обратиться в глубины собственного сознания и, увидав себя в самом неприглядном свете, отчаяться. Что делать с этим отчаянием, он так и не говорит. А не говорит потому, что не знает, и, не кривя душой, признается в этом. Поставлен только диагноз. Но какой!

Гоголь — гениальный создатель галереи портретов «мертвых душ», как и Достоевский, поставил больному человечеству точный диагноз: «Скучно на этом свете, господа!»

Тонкий художник самых разнообразных человеческих характеров, Чехов весьма скептически относился к возможности совершенствования человечества.

Из писателей двадцатого века Андрей Платонов беспристрастно и психологически точно показал наготу человеческого сознания, его даже в чем-то наивную, полуживотную сущность, образно проявляющую нижнюю полусферу Истины. Я бы назвал Платонова «Гоголем двадцатого столетия».

Писательский гений Льва Толстого страстно пытался разглядеть в людях замечательные черты, но все его попытки терпели неудачу, потому как робкие ростки света в человеческом сознании так или иначе затмевались виталическими страстями. А как любой гений, Толстой не мог позволить себе конструирование характеров — истина превыше всего.

Толстой-мыслитель, в отличие от Достоевского, пытался прописать людям рецепты спасения души, используя для этого весь арсенал своего могучего рассудка.

Поначалу он ратовал за дисциплину повседневного поведения, позже — за активное внедрение в жизнь христианских заповедей, а к концу жизни — за веру в Христа без церкви, однако вера Толстого гнездилась в рассудке и в высшем виталическом уме — сердечной веры у Толстого не было, хотя в зрелом возрасте он был очень близок к раскрытию психического существа (души). Об этом прямо свидетельствует дневниковая запись в августе 1869 года, сделанная им в городе Арзамасе (проездом в Пензенскую губернию). Вот фрагмент этой записи:

«Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать… Я надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя… Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше страшно было. Я… видел, чувствовал, что смерть наступает, а вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасное. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я лег было, но только улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска — такая же душевная тоска, какая бывает перед рвотой… Жутко страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно».

Сам Толстой назвал этот эпизод «арзамасским ужасом». Описанное состояние поразительно точно отражает острейший конфликт «эго» и психического существа, предшествующий крайне болезненному акту раскрытия души. В Арзамасе Толстому оставался всего один шаг до прямого контакта с Божественной Силой, но той ночью этого шага он так и не сделал, не сделал и в течение последующей жизни, спасаясь бегством от смерти «эго». Смерть «эго» и рождение психического существа (души) — это когда «жизнь и смерть сливаются в одно», надо лишь страстно желать этой смерти, которая дарует Жизнь Вечную. Смерть «эго» — это смерть прошлого, однако расстаться с прошлым Толстой не смог. Как знать, что бы подарил миру (не только в художественном плане) Толстой, родившись той арзамасской ночью в Духе?

Тяжелые приступы эпилепсии, которыми с молодости страдал Достоевский, — не что иное, как периодические, нерегулируемые нисхождения Эволюционной Энергии в неподготовленное физическое сознание (тело). Если бы Достоевскому был известен этот факт и он сознательно предпринял бы ступенчатые шаги навстречу Божественной Силе, то его пребывание на земле после духовного рождения могло стать мощным каталитическим началом эволюционных процессов планетарного характера. Достоевский, как никто другой из людей, освоил нижнюю полусферу Истины и сумел, не теряя рассудка, опуститься на самое дно человеческой психики, откуда до Божественного Света, замурованного в Материи, всего один шаг, но этот шаг нельзя сделать, сознательно не призвав в тело Божественную Силу.

А странное религиозное сумасшествие Гоголя, приведшее в конце концов к смерти? Что это было? Бред психически больного или закономерная реакция организма на прикосновение нисходящей Эволюционной Силы? Судя по описаниям очевидцев последних месяцев жизни Гоголя, он предпринимал отчаянную попытку форсированно приблизиться к Богу, однако избранный им «путь молитвы и строгого длительного поста» неизбежно привел к вторжению враждебных виталических сил, справиться с которым может лишь сильная личность. Гоголь таковой не был.

Подведем итог писательским проповедям. Лев Толстой предлагал с каждым днем становиться все лучше и лучше, а следовательно, по его мнению, все Божественнее. Достоевский — страдать и верить в Христа, считая, что только в страданиях человек приближается к Богу. Гоголь — неистово молиться и истязать физическое тело. На Пути поиска Истины все они потерпели фиаско.

Из российских писателей наиболее близок был к истинному Бытию (читай — к Богу!) в последние годы пребывания на земле Михаил Михайлович Пришвин, кстати, атеист по формальным признакам. Вся его сознательная жизнь, отраженная в многотомных (почти ежедневных) дневниковых записях, — яркий пример освобождения от оков неведения и всевозможных человеческих несовершенств посредством тотального (на всех уровнях сознания) сиюмоментного, беспристрастного наблюдения за всем происходящим (в природе, в межчеловеческих отношениях, в собственном сознании). Размеренная проза Пришвина сама по себе чрезвычайно медитативна и может служить образцом тотального восприятия окружающего мира. В этом в мировой литературе ему, пожалуй, нет равных.

А.В.Клюев, психофизиолог, к.м.н.

http://www.rulit.net/books/svoboda-ot-smerti-read-215871-1.html