Путин с чекистами превратили Россию в Империю страха перед ФСБ...

На модерации Отложенный

Московский сайт Colta рассказал в статье «Империя страха» о чекистской России. Он в частности отмечает:
 
 
 
— После шестого мая завеяло насильственной революцией. Ощущение было, что это будет кровавый сценарий. В Думе началась истеричная реакция. Пустая Москва в день инаугурации на всех впечатление произвела гнетущее.
 
 
 
Есть общее непонимание того, куда движется ситуация. Знать бы прикуп, и как все будет через год-через два. Многие госслужащие хотят свалить, просто официально. К примеру, пытаются попасть в российское представительство за рубежом.
 
 
 
Одной моей знакомой настолько все равно, куда ехать, что она продала свой бизнес в России, забила на свою семью и собирается ехать в Африку, лишь бы не оставаться в России. В будни она чиновник, на выходных ходит на митинги, пишет комментарии на «Эхе Москвы», поддерживает инициативы «Новой газеты» и репостит оппозиционные шуточки в Facebook. И главный ее ночной кошмар, что начальник положит перед ней распечатанную ленту из Facebook и скажет: «Не видать тебе Африки».
 
 
 
В чиновничьих кругах никто ни за что не хочет отвечать. Не хочет принимать на себя ответственность. Чиновники очень боятся. Все перестраховываются. Не дай Бог привлечь лишнее внимание.
 
 
 
Антикоррупционных угроз никто не боится. Например, недавно одного руководителя среднего звена в госкомпании обвинили в коррупции и  уволили по личному указу президента. Через какое-то время наблюдаю его среди чиновников одного из ведомств, он спокойненько теперь там работает. Видимо, антикоррупционная чистка была проделана для вида.
 
 
 
Однажды в одной госкомпании должно было состояться важное совещание на тему антикоррупционных рисков. Собрались все члены правления. Сидят. Ждут пока самый главный заговорит. Самый главный грозно поглядывает по сторонам, поправляет микрофон, только открывает рот, что произнести речь, но тут раздается непонятный, противный звук, и повторяется. Все понимают, что это пищит какое-то устройство. Все в замешательстве.
 
 
 
Вызывают инженеров, администраторов здания. Инженеры проверили все компьютеры, микрофоны. Администраторы проверили сигнализацию, пожарную тревогу, кондиционеры. Каждый проверил свою зону ответственности. Никто так и не смог выяснить, что пищит. Пришлось совещание отменить. Позже выяснилось, что это просто звонил будильник у самого главного. Часы с будильником на столе стояли. Его секретарь сразу поняла, в чем дело, но боялась проявить инициативу, ведь она наказуема. Так что борьбе с коррупцией может помешать даже будильник.
 
 
 
Мы в своих ведомствах сидим и пишем какие-то методические рекомендации для регионов. Зачем? Мое детство прошло в маленькой деревеньке. Двадцать лет назад там были люди, потому что работал колхоз, работал завод в соседнем городке. Сейчас в деревне осталось четыре бабки и семья хромой алкоголички, которая отбирала у своей дочери деньги на ребенка. В итоге ребенок умер от голода и холода. У них в доме нет пола.
 
 
 
Там все воспринимается, как приказ царя. По приказу были собраны люди на митинг на Поклонной горе: всех сотрудников одного из заводов в области взяли и привезли в Москву. Все только обрадовались — работать не надо. Еще и бутылку водки дали каждому.
 
 
 
Это демонстрация силы, и смысл ее в психологическом терроре. Мы вас не будем сажать, но вы будете бояться выйти из дома.
 
 
 
Сейчас в Питере работаю с чиновниками из ЖКХ. И у них тоже страх, огромный. Они боятся отвечать на всякие запросы от граждан, от депутатов. Боятся любой просьбы предоставить информацию, расчеты, на основании которых они утверждают норматив на коммунальные услуги. У них начинается паника просто.
 
 
 
Еще чувствуется снижение профессионализма в органах власти. Профессионалы покидают постепенно госслужбу, очень тяжело стало держаться на ней. Это из-за той самой вертикали власти. Нет  единой государственной политики, совершенно не понимаешь, какой вектор. Что хотят от тебя наверху — совершенно непонятно. Сегодня они решили так, завтра они провели совещание и все это переиграли.
 
 
 
Ну, в общем, вектор понятен: все плохо и все мы в тупике. И этот тупик из госслужбы виден лучше.
 
 
 
Мы все с детства привыкли, что в России нет хороших новостей. То, что сейчас пошло — по поводу третьего срока, «Болотки», всей оппозиционной движухи и всего того, что они там в Думе принимают — я в какой-то момент вообще перестал понимать: это реально вообще все происходит?! У тебя срабатывает защитный механизм.
 
 
 
Ты начинаешь этот страх как-то нивелировать, думать, что это ни фига не 37-й год. И вот тебя по этим качелям мотает: от полного отчаяния до момента, когда ты просто отказываешься в это верить, если ты не можешь с этим страхом что-то сделать.
 
 
 
При всей уродливости путинского стиля правления, мне раньше все-таки казалось, что у нас, как у Хаксли. У Оруэлла люди контролируются через страх и боль, а у Хаксли — через наслаждения и через сытость. Но на третьем сроке все реально поменялось, стало явно не до развлечений. Государство полезло в личную жизнь граждан, хотя ни при Ельцине, ни при первом Путине этого не было.
 
 
 
Страх сейчас — это даже не ощущение. Это знание, что все на крючке. В России же невозможно жить, не нарушая законы, здесь их слишком много, они регламентируют почти каждую сферу жизни.
 
 
 
Уже ограничивают доступ к информации, появились реальные сроки за мыслепреступления. Сажают интеллигентов в очках: в 2013 году кто-то написал в блоге про церковь, и ему назначили принудительное лечение. Это где-то на Севере, в Карелии было. Человека  затаскали по дуркам, потому что он что-то написал про Путина и про попов. Это вообще уже. Закрывайте тогда сразу все философские факультеты, все религиоведческие факультеты.
 
 
 
 
 
При этом поверить в полноценные репрессии мешает виртуальный характер всего российского государства. Вот оно как бы есть, а вот его как бы и нету.
 
 
 
Тут тебя и посещает мысль — все это такая демонстрация силы, и смысл у нее исключительно вот в этом психологическом терроре. «Мы вас не будем сажать, но вы все у нас будете бояться выйти из дома». Здесь еще играет то, что почти ничего из происходящего ты не можешь как-то понять и объяснить логически, не видно общего направления, куда все это движется. А ведь самый сильный страх возникает именно когда ты не способен зафиксировать какие-то вещи, которые творятся, не в состоянии их правильно оценить и для себя сделать какой-никакой вывод.
Страх очень дезориентирует.
 
 
 
Уже давно появилось незнакомое ощущение, что изменился сам быт и уклад.  По каждой станции метро слоняются отряды полицейских, в шеренгу от края до края платформы. Повсюду надзиратели, но количество насильственных преступлений все равно только растет. Как будто вся страна под следствием, и мы все в разработке. 
 
 
 
Бесконечное винтилово, попадалово и принималово стали будничной картиной. Наглухо закрыта одна из центральных площадей города с памятником поэту Маяковскому просто потому что туда нельзя ходить. Никого не волнует абсурдность этой ситуации? Все мы, свободные, безвредные люди, как будто попали в мучительный кошмар параноика.
 
 
 
Это ощущение конкретно усилилось после того, как вся оппозиционная движуха проникла в мой ближний круг, в мой твиттер, мои соцсети. Раньше я открывал «Контактик» и видел там фотографии своих бывших однокурсниц с пляжика. Потом я стал открывать «Контактик» и стал видеть конкретные ужасы, которые происходят на расстоянии одного рукопожатия. То есть террор проник в мою частную жизнь. Ну, какие варианты есть в этой ситуации? Разорвать все контакты?
 
 
 
На работе про все это ничего не говорят. Сколько я здесь живу, я понимаю, что в России жизнь достаточно жуткая. Для меня никогда не было секретом, что в случае чего меня никто и никогда не защитит. Полиция, правоохранительные органы — это не у нас. Россия — это точно не та страна, где ты будешь кричать: «Police! На помощь! Police!»
 
 
 
Мы находимся в ситуации, когда мы несемся по адской русской дороге на заднем сидении у довольно ненадежных «Жигулей», как заложники, а за рулем сидит лихач-ворюга, его багажник набит краденым добром, он гонит так, что дымятся покрышки, перестраивается из ряда в ряд и выезжает на встречку. Такой пацанский стиль вождения, который кончается крестом на обочине.
 
 
 
Вот я в этой братской могиле лежать не желаю и приходится выпрыгивать из машины любой ценой и на полном ходу. Потому что любое государство — это машина, которой должен управлять высококвалифицированный, здоровый и спокойный пилот.
 
 
 
Короче, я решил ехать. Страх стал эмоциональным стимулятором. Здесь ты абсолютно ни от чего не защищен. Самое лучшее, что ты можешь сделать — это получить паспорт другого государства. Вот с ним можешь жить в России сколько хочешь.
 
 
 
В театрах на репетициях стали появляться люди, у которых звание написано на лице. Одного из них спросили: «А вы кто?» На это он показал корочку и сказал, что он имеет право сюда ходить. Сказал, что никак не помешает и что просто хочет посмотреть. И он записывал, что происходит. Они следили, чтобы не сказали лишнего.
 
 
 
Неуверенность в людях должно поселить именно «Болотное дело«. Понятно, что активистов они хотят попугать. Но объектом воздействия являются те 20 тысяч человек, которые остались тогда на площади смотреть на все это. Потому что 20 тысяч — это уже социологически важная цифра. Им хотят показать: «Ты приходил? Ты оборзел? Смотри, что бывает с такими, как ты». Это как показательный расстрел.
 
 
 
У меня есть чувство, что люди стали перемещаться по политическому полю, как по неблагополучному району. То есть за пивом мы все равно сходим, но надо поосторожнее идти через двор, потому что там сидят гопнички, как бы не привязались.
 
 
 
Чем больше неопределенности, тем больше страхов. А эта неопределенность может возникнуть при скептической оценке окружающей среды. Когда в обществе появляется некоторая неуверенность, неясность того, какое будущее ожидает те или иные социальные группы, — в этих социальных группах, в силу неопределенности, усиливаются страхи. Когда в обществе начинают закручивать гайки и ужесточаются наказания — это тоже потенциальные условия для возникновения страха.
 
 
 
В условиях существования в репрессивном режиме жизнь очень сильно меняется. Можно просто свихнуться. Объективно слететь с катушек.
 
 
 
Атмосфера страха возникает постепенно. В какой-то момент ты просто сидишь в «Жан-Жаке» и, попивая «Шабли», читаешь про очередной обыск. И если еще полгода назад обыски были чем-то жутким, то теперь они стали чем-то обыденным. Однажды ты открываешь журнал The New Times и в нем находишь советы «Как вести себя при обыске», типа, «мы начинаем серию историй в нашем журнале о том, как себя вести со следственными органами при обыске».
 
 
 
Ощущение страха возникает, когда ты откладываешь в сторону свой любимый айфончик, потому что думаешь, что тебя прослушивают. Ты не все говоришь, ты начинаешь говорить уклончиво. Люди, которые полгода назад предлагали тебе в нескольких местах должность исполнительного директора, очень аккуратно просят тебя: «Вот тебе маленькая работа переводчика на фриланс, только, пожалуйста, не говори, что ты была в нашем офисе». Причем это люди либеральные, которые очень хотят тебе помочь. Они все понимают, но они боятся, что завтра работу потеряют уже они. Людям не нужны никакие звонки, они сами пытаются сделать так, чтобы тебя и твоей фамилии рядом с ними не появлялось.
 
 
 
Хотя бывают и прямые угрозы. Летом мне угрожали органы опеки, что они отнимут ребенка. И вот это было очень страшно — то, что какие-то люди могут прийти к тебе и помешать благополучию твоей семьи
 
 
 
Где-то через десять дней после кампании по Крымску меня откровенно начали преследовать. Государство просто не переносит какие-либо попытки показать ему, что оно не в состоянии делать то, что должно. Кто-то явно не хотел, чтобы я жила в своей квартире: постоянно выбивало лампочки, какие-то люди за мной ходили.
 
 
 
Пугает, что вместо реальной жизни и каких-то нормальных вещей, вроде работы, мы все заменили обсуждениями обысков, того, как себя вести с любыми «погонниками», будь то оперативники МВД или оперативники ФСБ. Мы стали общаться с большим количеством людей, с которыми мы вообще не должны общаться.
 
 
 
Чего я реально боюсь — это того, что моя жизнь окажется бесполезной, вот это будет очень обидно. В какой-то момент ты понимаешь, что больше не можешь заниматься никакими интересными привычными делами. Ничем вообще. И ты начинаешь впадать в депрессию.
 
 
 
Ведь была статья Кашина про то, что Долматов правильно сделал, что уехал, а тут…».