Преданная революция.

Прошло 95 лет после того, как был сломан вектор развития России, после того, как вопреки рекомендациям Маркса, революция в России всё же состоялась. Причём, её могло бы и не произойти, ведь силы большевиков в целом не были столь многочисленны. Нерешительность Керенского позволила сторонникам Троцкого и Ленина поймать момент и возглавить страну. В ином случае у власти могли бы оказаться меньшевики с эсерами, и страна пошла бы несколько по другому пути.
Год назад я опубликовал текст о разногласиях между социал-демократами и коммунистами. За этот произошло два интересных события, которые позволяют надеяться на становление более широкой дискуссии по этому вопросу. Право же, сколько можно сидеть по углам и делать вид, что мы сами по себе великие и что для подтверждения этого ничего не нужно? Ничего подобного, наши идеологии — это только инструменты для лучшего будущего, в котором, возможно, ни о каком коммунизме и социализме никто и думать не будет, хотя это будущее и будет создано, я надеюсь, инструментами левой идеи.
Первым таким событием стало моё выступление на семинаре ИГСО в мае, когда я предложил преодолеть столетные разногласия и попытаться создать общую организацию социал-демократов и коммунистов. Лозунг, конечно, красивый, но его воплощение в жизнь — это вопрос как минимум диалога и сближения позиций. И вовсе не обязательно, что коммунисты или социал-демократы должны ломать друг друга об колено и пытаться радикально перестраивать программы друг друга.Вопрос хотя бы в том состоит, что стороны должны признать ошибки прошлого и посмотреть друг на друга не как на заклятых врагов, а как на кровных братьев.
Вторым событием стал октябрьский ответ на мою статью молодого вологодского марксиста Евгения Коноплёва, который, впрочем, не показал ничего, кроме крайней догматичности его взглядов и стремления выдать желаемое за действительное. В частности, он с ходу приписывает мне утверждения о том, что меньшевики являются истинными марксистами и что большевики предали дело Маркса. В том и дело, что я не собирался никогда этого заявлять, а в моей статье таких слов нет даже в подтексте. Тем более, что коммунист коммунисту рознь, и то же самое можно сказать о социал-демократах, причём даже в большей степени, нежели про коммунистов. В ней нарочно не упоминается ни одной фамилии, в том числе фамилий Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса, Каутского и т.п., о которых в своём ответе пишет Коноплёв.
При этом, Евгений Коноплёв в целом верно пишет о дисбалансе между рабочим классом и крестьянами в нашей стране первой половины XX века, и в ВКП(б) в частности. Масштабное рекрутирование новой элиты в первые советские десятилетия привело к тому, что новые чиновники не могли ничего возразить начальству — исключительно в силу того, что не хватало достаточного количества знаний о мире и людях.
Вообще-то, современные коммунисты целиком воплощают один из заветов Ильича о том, что марксизм — это не догма, а руководство к действию. Собственно, Энгельс писал о марксизме в письме к Ф. А. Зорге, критикуя действия немецких социал-демократов в США, говоря, что «они в большинстве случаев сами не понимают этой теории и рассматривают её доктринерски и догматически, как нечто такое, что нужно выучить наизусть, и тогда уж этого будет достаточно на все случаи жизни». «Для них это догма, а не руководство к действию», — резюмировал свой пассаж Энгельс.
Только в отходе от догматичности важно знать меру. «Русская тема» в КПРФ продолжает доминировать, что делает эту партию саму оппортунистической и антилевой по сути. То, что в ней остаётся некоторое количество вменяемых левых, тем не менее не говорит ни о её здоровье, ни о политическом будущем. Нет ничего страшного в том, что эта партия в принципе существует, но крайне печально, что она ассоциируется с левой идеей и с коммунистами. Нынешняя КПРФ в гораздо большей степени представляется черносотенной организацией, маскирующейся под коммунистов, защищающих пролетариев, добивающихся своей диктатуры.
Кстати, даже говоря о диктатуре пролетариата, Маркс с Энгельсом её не абсолютизировали. Кратко этот вопрос Энгельс резюмировал в 1883 году в письме к одному из лидеров американских социалистов Ф. Ван-Паттену. «Маркс и я с 1845 года держались того взгляда, что одним из конечных результатов грядущей пролетарской революции будет постепенное отмирание и, в конечном счёте, исчезновение политической организации, именуемой государством, — писал Энгельс. — Главной целью этой организации всегда было обеспечивать при помощи вооружённой силы экономической подчинение трудящегося большинства состоятельному меньшинству. С исчезновением состоятельного меньшинства исчезает необходимость в вооружённой силе принуждения, в государственной власти».
Важно понимать, когда Маркс и Энгельс говорили о диктатуре пролетариата, речь шла о временности этого явления. Это было нужно для первоначального удержания власти и устранения противоречий. Затем прессинг государственного аппарата должен был неизбежно уменьшиться, в результате чего было бы сформировано по-настоящему свободное общество равных людей. Ведь главным, по их мнению, было ликвидировать доминирующий капиталистический класс (в идеале — лишить его этой доминанты). То есть, диктатура пролетариата была методом, а не целью.
В Советском же Союзе, как выяснилось, диктатура как таковая была главным методом удержания государства от распада. Поначалу диктатура была нужна для восстановления экономики, затем для победы в войне, после чего «материальная база социализма» была построена. После смерти вождя народов подняла голову советская интеллигенция, причём вовсе не обязательно либеральная или национальная. Как только партийный контроль ослаб, то оказалось, что национальные элиты готовы, ни минуты не раздумывая, покинуть своих кремлёвских властителей и бежать, куда глаза глядят. Причём, под любыми флагами и с любыми программами.
Разумеется, говоря о социал-демократах, приходится только сокрушаться тому, что они отошли от марксизма столь далеко, что уже мало общего можно обнаружить между современными их программами и тем, чего добивались предшественники, ведшие борьбу с большевизмом в первое десятилетие советской власти. Евгений Коноплёв упрекает в бревне в глазу, а из своего глаза соринку вынимать всё же не собирается. Получается, что соринку извести иной раз стократ тяжелее, нежели вырвать бревно. Впрочем, я бы порекомендовал Евгению ознакомиться с дискуссией среди социал-демократов, которая периодически становится достоянием публики
Евгений Коноплёв утверждает, что Маркс был первым большевиком. Положим, это так. Действительно, Маркс говорил и о диктатуре пролетариата, и об аграрном вопросе. И даже про национальное самоопределение наций. И даже наверняка был бы сторонником размежевания большевиков и меньшевиков. Но ведь Маркс был не единственным отцом-основателем левой идеи! Большевики всегда ставили в один ряд с Марксом не только Ленина, но и Энгельса. А последний высказывался часто отлично от своего закадычного друга.
Аграрный вопрос — вообще-то не так прост, как кажется. Хотя в манифесте коммунистической партии Маркса и указано, что сельские наёмные работники относятся к пролетариату, навряд ли следует так слепо навешивать на них ярлыки. Ведь сельские работники делятся как минимум на две категории: мобильные и немобильные классы. Первые живут поколениями в одном и том же месте и ни при каких условиях не перезжают в другие местности. Другие воспринимают работу на поле как нечто временное: сегодня здесь, завтра там. Очевидно, что у вторых классовое самосзнание несколько иное, нежели у первых. Ведь классовое пролетарское самосознание появляется в тот момент, когда работник понимает, что может покинуть своего нанимателя, если тот ему не обеспечит должных условий труда и заработка. Если человек десятилетиями живёт на одном и том же месте, о какой мобильности и классовом сознании можно говорить?
Маркс писал в первом томе «Капитала», что «крупная промышленность действует с наибольшей револиционностью в том смысле, что она уничтожает оплот старого общества, «крестьянина», и выдвигает на его место наёмного рабочего». Но не во всех местностях всё происходило так, как в Англии. Маркс это признавал, прекрасно понимая разницу между западноевропейской экономикой и российскими реалиями.
В России совершенно точно не было сколь-нибудь серьёзного классово сознательного крестьянства.

Не было ни малейшей почвы для пропаганды левой идеи. Поэтому идея меньшевиков о том, что аграрный вопрос неуместен в партийной программе, была вполне логичной. Вспомним Ленина, переиначившего Энгельса: «марксизм — не догма». Марксизм — это руководство к действию и к логике познания.
Разницу интересов между горожанами и сельхозпроизводителями достаточно ярко показал Ханс Фаллада в своём романе «Крестьяне, бонзы и бомбы». Крестьянам гораздо ближе консервативные и националистические взгляды, нежели левые — а ведь речь в романе идёт о немецких реалиях. О каком классовом сознании может идти, если для крестьянства главное — это цена на их продукцию? А ведь её диктует либо рынок, либо государство, но оба они находятся в городе. Город получается антагонистом крестьянству, и поэтому основная масса крестьянства антипролетарская по своей сути.
По вопросу права наций на самоопределение Энгельс полагал, что национально-освободительная борьба так называемых «неисторических» народов реакционна, а успех таких движений возводит новые границы, что противоречит интернациональномк характеру рабочего движения. И действительно, левые во время Первой мировой войны оказались разделены, что сильно повлияло на развитие движения.

Большевики же добились в итоге только лишь распада Российской империи. Вернуть назад Польшу и Финляндию так и не удалось, а Прибалтика сдалась только после ведения советских войск во время Второй мировой войны. И где же право наций на самоопределение, если судьба народов решалась силой оружия, а не их волеизъявлением? Очевидно, что не было никакой гарантии, что прибалты на референдумах изъявят желание стать частью советской империи, а потому их присоединили в результате работы советских партработников и НКВД.
Но мне почему-то кажется, что у большевика Карла Маркса волосы бы дыбом встали от того, что бы он увидел в годы военного коммунизма или сталинских репрессий. И вопрос не только в чрезмерной жестокости методов борьбы за чины и славу отдельных деятелей, но и в том, что советская Россия за время правления Сталина обратно превратилась в империю со всеми наворотами, включая колонии, угнетённые народы, которые в конце XX века в соответствии с заветами товарища Ленина о национальном самоопределении развалили Советский Союз.
И тем более удивительна позиция современных коммунистов по поводу развала СССР: ведь они же сами когда-то педалировали темы национально-освободительных движений, а тут достаточно нелогично критикуют силы, центробежно разорвавшие СССР. Так кто же прав, Маркс или Энгельс?
Когда говорят, что возврат к основоположникам — как минимум несовременно, то выглядит это странно. Получается, что те левые, которые против основоположника левой идеи, автоматически поддерживают сложившийся порядок вещей. Ведь даже приходящие к власти левые либо не желают, либо не могут менять ситуацию в экономике. В Европе левые на деле поддерживают неолиберальный проект, ещё больше запутывая клубок экономических противоречий. Выходит, что европейский левый проект застрял в транснацинальной капитализме, а социал-демократы надели «шиворот-навыворт» шапку-невидимку, предпочитая не замечать недостатков своей политики, нежели что-то в ней менять в сторону левения.
Квинтэссенцией заблуждений социал-демократов является статья Бориса Орлова «Российская социал-демократия в поисках самоидентификации». Постановка вопроса о возможном союзе либералов и социалистов была для левых совершенно неприемлемой, напоминает он. При этом, он пишет, что немецкие рабочие выходили в XIX веке на демонстрации под лозунгами, в том числе, свободы. Но речь идёт о политической свободе, а не об экономической. Ведь в то время властововали совершенно антидемократические силы, опиравшиеся на капитализм и, в лучшем случае, на буржуазию.
Ссылаясь на Бернштейна, Борис Сергеевич пишет о соединении усилий социалистов и либералов в политической сфере. Однако, практика показывает, что социал-демократы, да и левые вообще значительно теряют от такого союза. Российским социал-демократам очень дорого стоила поддержка Бориса Ельцина на президентских выборах, после чего они очень быстро превратились в маргинальное политическое течение. Попытка Михаила Горбачёва вернуть социал-демократии силу в итоге обернулась полным провалом из-за того, что партия не получила чёткого идеологического имиджа.
Современный союз социалистов и либералов вновь не удался. Выборы в Координационный совет оппозиции прошли фактически без участия левых, а основная часть лидеров оппозиции по-прежнему принадлежит к либеральному лагерю. Союзы создаются очень легко, но их последствия затем приходиться подолгу расхлёбывать. В большинстве случаев в таких союзах левые вынуждены идти на поводу у либералов, отчего теряют лицо и способность к самостоятельному действию.
Собственно, в этом случае социал-демократы оказываются в плену либерального учения ровно в той же мере, в какой демократия по Марксу оказалась в плену у разработанной им же диктатуры пролетариата. Демократия, по Марксу, это государственный строй народа — в противоречие монархии, которая есть «народ государственного строя». Так вышло, что в своём развитии советская Россия оказалась монархической, если экстраполировать на неё определение Маркса.
Демократия, по Марксу, есть разрешённая загадка всех форм государственного строя. «Здесь государственный строй не только в себе, — писал Маркс в «Критике гегелевской философии права», — по существуе своему, но и по своему существованию, по своей действительности всё снова и снова приводится к своему действительному основанию, к действительному человеку, к действительному народу и утверждается как его собственное дело».
В итоге семи десятков советских лет мы не получили никакой демократии хотя к этому, по логике марксизма, должны были прийти. Больше того, неожиданная перестроечная демократизация повела отвыкший от свободного действия народ в сторону, разорвав на куски страну. Ленин жонглировал понятиями, оправдывая уже существующую к 1918 году диктатуру пролетариата, которая фактически должна была заменить диктатуру буржуазии. «Это будет заменой демократии для богатых демократиею для бедных», — писал в 1918 году в статье «О "демократии" и диктатуре» вождь мирового пролетариата. Но где демократия, если бедный наш народ так и не получил права распоряжаться своей свободой, имея в течение советской эпохи только разнарядки на выполнение плана и кары за непослушание?
Что мы получили в итоге? Безвольный народ, безвольных политиков, политическое бескультурье. Народные массы должны были творчески определять своё будущее, строить города и дороги не по планам и разнарядкам, а сообразно потребностям местных сообществ. Государство в его имперско-советской гипертрофированной форме вообще должно было отпасть, оставив себе только ряд общих координирующих функций. И это был бы настоящий демократический социализм, до которого нам, возможно, ещё совсем недавно было рукой подать, а теперь мы даже и мечтать о нём не смеем, ибо, как говорят некоторые вожди социал-демократии, это несовременно.
Октябрьская революция хотя и дала гигантский толчок к социальным преобразованиям во всём мире, но стала символом трагически провального эксперимента, который и мог бы завершиться успехом, но кончился катастрофой. Спустя 95 лет мы живём в экономически искалеченной стране, с искалеченным самосознанием и без понимания перспектив. В результате искажённой советской действительности марксизм большинству представляется как что-то невообразимо жуткое и опасное. Но разве нынешний уклад мировой экономики и международной политики не страшнее?
Коммунистам должно бы покаяться и переродиться, а они превратились в партаппаратчиков, которые если и каются, то только перед Богом, которого так усердно пытались уничтожить ещё недавно. Где же столь любимый ими марксизм в их же собственной партийной программе? Где революционность, которая им помогла 95 лет назад? Возврат в русло левой идеи им необходим не меньше, чем социал-демократам. И, надо признать, что те коммунисты, которые покидают КПРФ, делают для перерождения своего движения гораздо больше, чем те, что остаются. Итогом же может стать преодоление векового раскола большевиков и меньшевиков, почему бы и нет? Если это наконец-то произойдёт, то стены точно рухнут.