Лайкнутый национализм

Не всегда автору выпадает такая удача, что его статью читают и лайкают. Лайкомания, лайкопопрошайничество и лайконищенство сегодня достигли немыслимых размеров. Случился и на моей улице праздник — 4 тыс. лайков как с куста сняла. За что? Да ни за что. Без труда сняла. Деревце только потрясла — лайки в подол упали.

Дело было так... К 75-летию Владимира Высоцкого я написала статью, где «проговорилась», что Высоцкий был наполовину еврей. Так что, сами видите, никакой моей заслуги в успехе статьи нет. Гений не я, а Высоцкий. Еврей тоже он. Ну написала и написала. Ой, что тут началось. Не опишешь в словах. И лайки, и проклятия. Я как автор статьи не вполне готова принять мысль, что в статье нет ничего, кроме констатации этнического факта. А душу кто в статью вложил, между прочим?! Но признаю, что резонанс был вызван исключительно шоком: наш национальный гений — не русский. Прежде чем в меня полетят гнилые помидоры, скажу, что Высоцкий принадлежит русской культуре, никто его оттуда изымать не посмеет. Но почему и так рукоплескали, и так оскорблялись? Раз он «наш» — значит, не может быть, чтоб был еврей, то есть тотально, экстремально, экзистенциально «не наш»? Не ожидала, что бывшая пятая графа до сих пор так сильно волнует. Почему?

И вот еще второе «почему». Недавно каналом «Культура» был показан телефильм «Дочь философа Шпета». Героиня — столетняя (без пары лет) дама, живая, умная, со светлой головой и прекрасной осанкой. Всех знает, все помнит до мельчайших деталей — если Господь захочет наградить, то даст и не отнимет разум. Вспоминался рассказ Достоевского «Столетняя» о том, как выглядит в итоге правильно прожитая жизнь. Дочь рассказывала об отце.

Густав Шпет был полукровкой. Мать — полька, отец — венгр. Родился Шпет в Киеве, там учился, там учил, и взрослым сложившимся человеком и философом, тридцати уже лет, приехал в Москву. После революции его несколько раз хотели вытурить за границу. Но он все время отказывался — считал себя русским, Россию считал родиной, а бросать родину в беде считал позором. Пока времена были еще вегетарианские, пытались его насильно усадить на «философский пароход», отправить в Европу. Троцкий написал тогда про высланных: «Расстреливать не было повода — терпеть было невозможно». Миндальничали, что уж. Скоро времена изменились. И с ними сильно изменились взгляды на философскую категорию «повода».

Расстреляли Шпета в 1937 году — уже без всякого повода. Стоила ему своя-чужая родина дорого. Почему этот человек мира чувствовал себя русским? Кровь? Нет. Язык? Нет. (Шпет в совершенстве владел семнадцатью языками.) Преимущественная сфера интересов — немецкая философия. Что тогда? Тут и заключена разгадка, тайная правда о русском национальном самосознании. Что делало Шпета русским? Может быть, как пел Владимир Семенович, «вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие»?

История с русским профессором Густавом Густавовичем Шпетом говорит о том, что русского национального, этнического сознания никогда особенно не существовало, что не мешало людям чувствовать себя русскими (но не через кровь и даже не через язык). А человек с африканскими корнями, ярко выраженной неславянской внешностью, южным темпераментом и с первым языком французским (Пушкин Александр Сергеевич), разве он не был русским, разве «Клеветникам России» писал, потому что продался и слил протест? А не потому ли, что был русским патриотом?

Уж молчу, кем были русские цари по крови и по первому языку. По той же странной причине Иисуса простодушно, но твердо на Руси считали русским. Поди скажи «нет» — голову могли начисто оттяпать.

Слово «Русь» — скандинавское по происхождению, власть здесь по происхождению варяжская, первая столица — Киев, имена под договором между Олегом и греками стоят все германские. И поди ж ты! Работало! Никому не жало в плечах. Все были русские! Каждая новая территория сразу становилась русской. Вятичи, кривичи — это они вчера вятичи и кривичи, а сегодня они уже все русские. Самосознание на Руси было не столько этническое, не столько национальное, сколько государственное и мессианское. Это была идентичность с религией и государством, позиция политического господства на фоне безразличия к крови. Русское дело — интегрировать, сплавлять воедино. О чем писано Достоевским и Блоком про Россию, которая «глядит, глядит, глядит в тебя и с ненавистью и с любовью». (Страшненько!) Как Высоцкий мог перевоплощаться то в микрофон, то в Як-истребитель (отзывчивость гения), так Пушкин чуял любую нацию, и в этом-то русскость и есть. У Шекспира и датчане, и итальянцы, и мавры — все на одно английское лицо, и всякое блюдо — «овсянка, сэр». А вот убери под «Дон Жуаном» подпись Пушкина, можно подумать, что автор — испанец. «Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению» (Достоевский).

Ну допустим... Ничего своего, зато лучше других каждую божью птаху поймем. И проглотим. И усвоим.

Что у нас раньше было в загашнике? Национальное сознание? Отсутствовало. Гражданское сознание? И подавно. Великая французская революция ввела в обиход обращение «гражданин». А Великая Октябрьская — «товарищ». У нас обращение «гражданин» существовало только для зэков, тех, кому отказано в праве быть товарищем, кому товарищ — тамбовский волк. Здесь только зэки были гражданами. Ну не странно ли? Гражданство — это то, что оставалось у нашего человека, когда уже отнято все.

А что было-то? Немного. Религия и империя.

В СССР очень хорошо прижилась новая мессианская идея — помощи всему миру в движении к социальному раю — с ее интернационализмом. Мама рассказывала, как приехала однажды в командировку в Донецк и первого же чумазого мальчугана спросила: «А что, мальчик, ты тоже шахтер?» «Не, теть, я русский!» — гордо ответил ребенок.

После распада Советского Союза основа для идентичности где-то потерялась, а попытки заменить ее чем-то другим не удаются. Свято место пустует. Пока есть негативная программа: «Мы те, кто против Америки», или: «Мы те, против кого Америка». По опросам, самую большую нелюбовь и недоверие в массах вызывают не приезжие среднеазиаты и кавказцы, с которыми мы теснимся в одной не резиновой, а американцы и англичане, почти никогда никем не виданные.

Когда люди вообще задумываются о национальности? Сидит человек на лавочке и думает: «Вот же я русский какой!» Нет, не так... Чай выкушал с булочкой и подумал: «Сколько же во мне все-таки этого русского!» Опять не так. Ходил недавно по просторам интернета демотиватор, на котором вверху была фотография двух очень типажных участников «Русского марша»: полуголых, поддатых, с красными рожами, со взглядом без фокуса — зато какая мощь, какая духовная мощь! Под фото стояла подпись «Че-т я какой-то нерусский!».

Обычный человек задумывается о себе, в том числе о национальности, когда видит близко «другого». Бывает это в двух вариантах: когда я другому помогаю или когда мне другой мешает. Первый случай, когда другие тебе важны в позитивном плане, когда ты их хочешь возглавить и организовать (мессианская идея): «Все на стройки коммунизма!» Второй случай, когда другой возникает как проблема (конкурентное сознание): «Таджики не дают нам всем работать дворниками!» Национальное сознание не может быть не заполнено. Когда нет большой цели, возникает ксенофобия (как в невоюющей армии — дедовщина). Ксенофобия — она рядом, она ждет. Человек вообще с трудом мирится с оригинальностью другой личности. Долго уговаривать не придется.

Каждый раз, как стартует президентская или думская кампания, только ленивый да принципиальный не крикнет «мы за русских!», не сбегает на «Русский марш», не разыграет русскую карту. Предполагается, что путь к сердцу электората лежит через заклинание: «Мы русские». Многие уверены, что в народе есть запрос на националистическую риторику и националистические публичные жесты. Правда, что ли? Нас учили: спрос рождает предложение. А ведь не всегда так. Бывает, что и настойчивое предложение (если его сильно расчесывать) рождает спрос. Кровь будет течь, если ежедневно сдирать болячку. До погромов не доиграться б

Между двумя крайностями плещется русская речка: между нациками и... клубом самоубийц.

«Какое мне дело, может наш министр иностранных дел вякать на американцев или нет? Я не против развала РФ на тысячу Лихтенштейнов. Думаю, что у маленького государства больше шансов замечать своих граждан. А влиялка у РФ, я думаю, так и не вырастет. На что может влиять сырьевой придаток?» — пишет Roman Miheenkov. Красиво сказано.

Страстная Новодворская пишет ярче всех:

«Я всегда боролась за то, чтобы Россия стала маленькой, скромной, безобидной страной, без ядерного оружия, без нефти и газа, без Кавказа, без амбиций, без вето в Совете Безопасности ООН, чем-то вроде Голландии, Эстонии, Словении, чтобы не было возможности нападать, угнетать, шантажировать, играть ведущую роль и играть мускулами. Чтобы просто честно зарабатывать свой хлеб, чтобы ни масштабов, ни векторов, ни злодейств. Учиться, мыть шампунем тротуары, быть очень скромными и веровать в добродетель. Тихое европейское счастье «малых сих». Пусть Бог нас так уменьшит, как Карика и Валю из детской книжки. Если надо, пусть уменьшает до размеров Монако и Люксембурга. Лучше мирно квакать в европейском болоте, чем каркать с окровавленным клювом с советских курганов, могильников человечности и цивилизации».

По сути она говорит: «Я готова застрелиться (как Россия)». Это программа самоликвидации. Альтернатива на сегодня, получается, такая: либо нацики, либо вообще без национальности?

Я вот тоже хочу, чтобы все были добрые и мирные, чтобы Хоттабыч выдернул из бороды волоса и раздал всем футболистам на поле по футбольному мячу, чтобы не было на поле лишней конкуренции, чтобы всем всего было вдоволь и никто никого не обижал, и во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах мытые шампунем асфальты мне милее кровавых клювов. Однако...

России, похоже, маленькой страной не быть. Маленькой — да, но уже не страной: развалится, слиняет. Отсутствие нефти и амбиций автоматически не означает процветания. А один лишь момент удержания пространств требует большой идеи.

Как Москва когда-то могла все и всех переварить и, добрая, простодушная, невысокомерная, все со временем делала своим: и архитектурно, и по-человечески. А потом вдруг сказала: «Ну все, не могу больше, надоели понаехи, измучали», — и срыгнула. А раньше как хорошо было: «Мелькают мимо будки, бабы,/ Мальчишки, лавки, фонари,/ Дворцы, сады, монастыри,/ Бухарцы, сани, огороды,/ Купцы, лачужки, мужики,/ Бульвары, башни, казаки,/ Аптеки, магазины моды,/ Балконы, львы на воротах,/ И стаи галок на крестах»

И тебе бухарцы, и тебе мужики, и дворцы, и монастыри, и лачужки Как же раньше-то были силы все принять? А?