Война – как ее видел мой отец

Война – как ее видел мой отец

Леонид Коломенский

 (Это одна из глав моих воспоминаний о  жизни   в советские времена)

Моего отца мобилизовали где-то в середине сентября 1941 года, когда мы уже были в эвакуации. Положение на фронтах было серьезное, даже катастрофическое, поэтому уже после нескольких дней обучения (а чему можно за несколько дней обучить?) он оказался на передовой. Его все же слегка обучили пулеметному делу – и давай, на передовую. Весь свой первый военный период вплоть до своего ранения он провел в окопах либо на западе, либо на северо-западе от Москвы. Это было так называемое Ржевское направление, иначе Ржевско-Вяземский выступ. Выступ этот образовался после нашего наступления под Москвой зимой 1941-42 года. В течение всего 1942 года нашим войскам никак не удавалось его ликвидировать, он так и просуществовал до апреля 1943 года. Был ликвидирован только в результате четвертой наступательной операции.

Потери нашей армии на этом направлении были огромны – 800 тысяч убитых и 1,5 миллиона пленных. Отец наш был ранен во время проведения второй наступательной операции. После выздоровления отец провел некоторое время в тылу (я уже об этом писал), после чего снова был направлен в действующую армию. Закончил войну под Кенигсбергом в конце апреля 1945 года, в августе того же года вернулся домой.

Умер отец в 1954 году, то есть прожил после войны 9 лет. После возвращения он снял с гимнастерки все медали, сложил в коробочку и до самой смерти ни разу их не надевал. Не надевал даже тогда, когда его по каким-то вопросам пару-тройку раз вызывали в военкомат. В целом, у меня складывалось впечатление, что он старался забыть и всю эту войну, и то, как он сам на ней воевал, что узнал и что там, на фронте прочувствовал.

Но совсем забыть войну все равно не было никакой возможности. Вся жизнь в первые 10-15 лет после войны была наполнена воспоминаниями о войне. И отец, вольно или невольно иногда что-то рассказывал о том, что ему пришлось пережить в те суровые годы. И оказалось, что за 9 лет своей послевоенной жизни он рассказал нам не мало. Но главное, на что я порой обращал внимание, так это то, что он никогда не ходил 9 мая ни на какие встречи с фронтовиками. И никогда не наливал себе рюмочку, чтобы поднять и выпить ее за победу.

В Москве первые несколько лет бывшие фронтовики встречались обычно в сквере напротив Большого театра. Так получалось, что погода в этот день почти всегда стояла теплая, солнечная. Френчи и гимнастерки фронтовиков были увешаны орденами и медалями, у некоторых на груди сверкали звезды героев. В 1946 и в 1947 годах этот день был нерабочим. Затем Сталин по непонятной для большинства людей причине вновь сделал этот день рабочим. Рабочим этот день оставался вплоть до 1964 года. В 1965 году (в год 20-летия победы над Германией), уже при Брежневе день 9 мая становится опять нерабочим, и этот День Победы начинают отмечать на государственном уровне со всё большей и большей пышностью.

Но независимо, отмечался этот день официально или нет, фронтовики в этот день продолжали собираться в сквере у Большого театра. С годами их становилось все больше и часто они, а также и те, кто их сопровождал или просто пришедшие на них посмотреть, стали вытаптывать траву, повреждать кустарник. И тогда руководство Москвы выделили для таких встреч место в Центральном парке культуры. Эта инициатива была первоначально встречена без большого энтузиазма, но в последующем фронтовики таки перебрались в центральный парк. Так вот, мой отец ни на одной такой встрече ни разу не был. Он не хотел даже на эту тему разговаривать.

Как-то интуитивно я его понимал, но все-таки, один раз я не удержался и спросил, что, мол, может, он все-таки соберется как-нибудь, тогда я поехал бы вместе с ним. Отец решительно отказался. Какие встречи, какие однополчане, говорил он. Какая фронтовая дружба? Если на передовой шли бои, то ты знал, чаще всего только по имени 2-3-х солдат или командиров, которые стреляли или прятались в окопе рядом с тобой. А если бои затихали, то тут же начиналась перегруппировка: одних – налево, других – направо, третьих – на пополнение во второй, в третий эшелон. Всех погибших – похоронить, и хорошо, если у них успели изъять личные документы, чтобы послать родственникам похоронки. Никакой дружбы там, на передовой, по крайней мере, у нас, не было, да и быть не могло. И с кем мне там, на этих встречах встречаться?

Но информация об этих встречах доходила до всех нас через газеты, через радио, через кинохронику. Нам показывали, как встречаются бывшие фронтовики, все увешанные медалями и орденами, причем, в таком количестве, словно их награждали по крайней мере каждый месяц по разу. Отец видел все это и посмеивался. Такое количество наград нельзя было получать непосредственно на передовой. Всего несколько дней боев – и хорошо, если ты остался жив. И еще хорошо, если тебя, как отца, дотащили до прифронтового госпиталя. Большинство все-таки погибало. Так с кем мне теперь там встречаться? – снова спрашивал отец.

Впоследствии, когда отца давно уже не было в живых, мне попались статистические данные о потерях армейских соединений непосредственно на передовой. Так вот, жизнь солдата на передовой равнялась в среднем 45 дням, командира взвода – примерно 10 дням, в период наступления пехотный полк существовал не больше суток. Непосредственно, командованию эти цифры были прекрасно известны.

В те времена лихие борзописцы в своих статьях и репортажах любили рассказывать истории, как два бойца, сдружившись на передовой, прошли с боями плечом к плечу, бок-обок нелегкий путь от Сталинграда до Берлина. Рассказывали, как потом этих друзей послевоенная жизнь разметала по разным уголкам страны, и как теперь, встретивши неожиданно друг друга здесь, на празднике в Москве, они, увешанные орденами и медалями, прослезившись, обнялись и предались воспоминаниями о нелегкой фронтовой службе, о солдатской дружбе, о самоотверженности, об отваге и, конечно о тех своих друзьях, которым так и не удалось дожить до славного дня победы над фашизмом.

Слыша или читая такие репортажи, отец опять недовольно усмехался. Скорее всего, говорил отец, такие ребята не сидели в окопах под пулеметным огнем и под градом вражеских снарядов, их не гнали политруки и особисты опять-таки под вражеским огнем на занятие какой-то там хилой деревеньки, им не приходилось брать высоты, на которых закрепился противник, и которые просто так взять было почти невозможно. Да и где эти ребята умудрились нахватать столько наград? «На ржевском направлении я провел в окопах 4 месяца», говорил отец. И при этом ни я, ни кто бы то ни было из тех, кто воевал рядом, не получили не только ни одного ордена, даже ни одной медали. Тогда где нахватала наград вся эта гремящая ими гвардия?»

У отца не было большого числа наград. Всего несколько медалей. Сколько, я в точности не помню. На передовой отец был пулеметчиком. Многие помнят по фильмам, как выглядели пулеметы времен гражданской войны типа «Максим», например, по фильму «Чапаев». Были они тяжелы, перетаскивать их было очень трудно, пулеметная лента часто застревала, а сам пулемет перегревался. К началу войны с Германией Максим был несколько усовершенствован, стал немного полегче, понадежнее. И все-таки, стрелять из него было не так уж просто.

В том бою, в котором отец был сильно поранен, как я понял из его рассказа, сначала, сразу после рассвета наши войска начали наступление. О наступлении все были предупреждены еще ночью. Пулемет был выставлен на край окопа. Отец вместе с товарищами хорошо окопали его землей. Во время боя им удавалось неплохо прикрывать наступающую пехоту. Но спустя некоторое время немцы перехватили инициативу и сами перешли в наступление. И тут пулемет оказался еще полезнее. Он не давал немцам в лоб опрокинуть наше уже поредевшее войско. Немцы не очень-то любили просто так нести потери, поэтому по пулемету стали бить из пушек. И уже четвертый снаряд разорвался где-то рядом с моим отцом. Сержант – командир расчета был осколком убит на месте. Отцу два осколка попали в правую руку, один – в левую ногу, ком тяжелой земли ударил его по голове.

Он почти вырубился, но продолжал слышать стрельбу, и понимал, что немцам не удалось выбить наших со своих позиций. Собственно, это его и спасло. Чуть только стихла стрельба, подъехала телега с санитарами, которые перетащили в нее несколько тяжело раненных, в том числе и отца, на этой телеге их повезли в прифронтовой госпиталь.

Оттуда его перевели в госпиталь покрупнее, который находился уже в некотором отдалении от линии боев. Там его качественно перевязали, наложили швы, шины. И там же обнаружилось, что в результате контузии он потерял зрение на правый глаз. Так закончилась первая часть фронтовой эпопеи моего отца. Вторая началась спустя полтора года.

Хочу отметить, что всё, что рассказал отец, и что я пересказал – всё это были обычные фронтовые будни. Никакого геройства. Вот погибших было много. Ну, прямо, как в той песне, строки из которой я уже приводил:

                   Нас оставалось только трое

                   Из восемнадцати ребят.

Кого было после такого боя награждать? Погибших? Они погибли, не успев совершить ничего геройского. Выживших? Только лишь за то, что их миновала вражеская пуля или осколок от вражеского снаряда? Вот и не награждали никого. Награды в тех боях в и ту пору были явлением очень редким.

Что касается геройства, то отец говорил примерно следующее. На том участке Ржевско-Вяземского выступа он провел четыре месяца. Военные действия то активизировались, то на время затихали. Кого-то из выживших временно переводили в прифронтовую зону на переформирование, кого-то перемещали на левый фланг, кого-то с левого – на правый. Взамен выбывших приходило пополнение новых. Мясорубка чередовалась с чехардой. Какие-либо солдатские дружеские отношения просто не успевали установиться. Мне всё это было понятно, поэтому вопросов я не задавал. Но вот на что из его слов я обратил свое особое внимание. За все это время, что он находился на этом участке фронта, он примерно знал, что же все-таки происходило поблизости на километр вправо и на километр влево. За все это время он не был свидетелем и не слышал, что кто-то на этом участке совершил геройский поступок. Хотя бы какой-нибудь. Ну, не было ничего геройского – и точка.

А что было? Каждодневно, на каждом шагу, говорил отец, он сталкивался с трусостью, с низостью, с истериками, со стремлением спрятаться за спину товарища, вытолкнуть его вперед, с попытками отсидеться в окопе, пока нет поблизости особиста, политрука или командира взвода. Во время боев отец в основном лежал за пулеметом и хоть как-то, но был прикрыт насыпью. Бывало и так, что кто-то из тех, кто должен был идти вперед, пытался оттолкнуть отца от пулемета и лечь на его место. Мол, ты иди, наступай, а я здесь полежу. Да ты же стрелять не умеешь! Не важно, пусти меня, потом разберемся.

Отец о подобных случаях рассказывал спокойно, без возмущения. Даже с долей юмора. В конце концов, место за пулеметом было отнюдь небезопасным. Ведь как только противник нащупывал его расположение, так немедленно начинался обстрел пулеметной точки из пушек и минометов. И гибли пулеметчики не реже, чем остальные. И все-таки, ко всему, что происходило во время боев, отец относился с пониманием. Все эти нередко неподготовленные, а часто и бессмысленные атаки вводили людей в такое дикое состояние, что разумно и рационально удавалось вести себя не каждому. У каждого была одна мысль: только бы залечь, только бы спрятаться, хоть за кочку. Ну и где тут было, и как тут было совершить геройский поступок? – спрашивал отец. И сам же отвечал: не было там геройских поступков. И быть их не могло.

Но вот чем отец возмущался самым жестким образом, так это мародерством. Если была возможность, то к убитому (к своему, не к немцу) залезали в карманы, извлекали деньги, какие были, снимали с руки часы, опять-таки, если были, снимали с гимнастерки даже медали, опять-таки, с тех, у кого они были. Да, медали в ту пору были редкостью, но отец повоевал и в другое время, в 1944-м и в 45-м годах. И тогда уже было с кого снимать не только медали, но и ордена. Если это все в явном виде обнаруживалось, то можно было загреметь вплоть до штрафбата. Но многие умели проявлять ловкость. И не попадались. Уже в послевоенные времена у коллекционеров обнаруживалось немало орденов и медалей самого различного достоинства. Однако коллекционеры – это что? Были и такие, кто вешал чужие награды себе на грудь и пользовался ими для получения каких-либо привилегий, либо просто для удовлетворения своего тщеславия.

Но как же можно носить награды, не имея соответствующего удостоверения? Оказывается можно. И носили. И давали вполне правдоподобные объяснения. Например, при переправе через реку удостоверение так намокло, что превратилось в кусок мятой мокрой бумаги. А орден на гимнастерке остался. В послевоенное время оказалось немало таких, у кого на груди заслуженные награды красовались вперемежку незаслуженными. Были случаи, когда таких лже-орденоносцев разоблачали и награды пытались отбирать, но это происходило крайне редко. К тому же никто эти свои незаслуженные награды и не отдавал.

9 мая 2012 года на Красной площади рядом с Путиным и Медведевым оказалась немолодая женщина в генеральском мундире с массой наград на груди. Были у нее даже две геройские медали – Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда. Всё было фальшивое, и все это показало телевидение, обо всем этом с разоблачениями написали многие газеты и журналы. И что дальше? А ничего. Так что и с теми, кто носил фальшивые награды в более ранние послевоенные годы, тоже ничего не случалось. Одного такого я лично знал. И знал (а он мне сам рассказал), что орден Славы 3 степени у него чужой. Что, как и почему – мне просто не хочется пересказывать.

На фронте отец и сам стал жертвой мародерства. Дело в том, что отец ушел на фронт с часами на руке. Ручные часы были в те годы редкостью. Не у каждого командира были на руке часы. Часы у отца были наши, отечественные, причем очень большого размера. Тикали громко, за что их в простонародье называли ЧТЗ (челябинский тракторный завод). Мелочь, пустячок, но часы у отца на руке приводили к некоторому уважению окружающих, но также вызывали и определенную зависть. Так вот, когда отца раненного везли на телеге в медсанбат, то рядом с телегой шло несколько бойцов, тоже раненных, но способных передвигаться своими ногами. Один, увидев на руке отца часы, спросил, сколько времени. Отец ответил, что он не может пошевелить рукой, посмотри, мол, сам. Тот посмотрел, затем расстегнул ремешок и снял часы. Отец закричал «Верни часы!», на что услышал ответ: «Ты там еще толи выживешь, толи помрешь, а мне они пригодятся». Окружающие всё это видели и слышали, но никто никак не среагировал.

Где-то в 1947 году уже после войны мы, поднатужившись, собрали деньжонок и купили папе новые, но на самом деле БУ-шные часы, тоже ЧТЗ – он хотел именно такие. Эти часы он проносил на руке до самой своей смерти в 1954 году.

И еще несколько слов о встречах фронтовиков. Где-то в середине семидесятых я почти случайно попал на одну такую встречу 9 мая. Встречи такие проходили не только в Центральном парке или в сквере у Большого театра, но и некоторых других местах Москвы. В частности, такие встречи проходили ежегодно на .севере Москвы в Грачевском парке у мемориала в память погибшим защитникам Москвы 1941-1945 годов. Я заглянул в парк уже после окончания официальной части, когда музыка уже отыграла, речи закончились, но ветераны и публика еще не успели разойтись. На одну из скамеек, на которой как раз и сидели три бывших фронтовика, с краю подсел и я.

Не обращая на меня внимания, они продолжали беседовать между собой. Часть их беседы мне довелось услышать. О чем же они говорили? Один задал вопрос: «А у вас там, на Севере когда отменили наркомовские сто грамм? У нас, так с конца 43-го уже не выдавали». «У нас, похоже, отменили в середине 44-го. Потом снова стали выдавать. Потом опять отменили». «Да… да с этими ста граммами Жуков такую путаницу устроил». «Да нет, это не Жуков, это Сталин решал». «А причем тут Сталин? У него забота о солдате всегда стояла на первом месте».

Подсаживаясь на скамейку, я предполагал задать ветеранам какие-то вопросы, услышать что-нибудь интересное. Но потом решил ничего не спрашивать. Я попрощался с ними и пошел дальше. Я понял, что лучше того, что точнее того, что рассказывал мой отец, я едва ли когда-нибудь услышу.

Однако, оказалось, что это не совсем так. Примерно в те же годы, иногда раньше, иногда позднее мне довелось побеседовать с другими фронтовиками, от которых я смог услышать кое-что поинтереснее, чем рассказ о заветных «ста граммах». Об этих встречах я еще упомяну, но уже в другом месте.