Многодетность - это насилие над женщиной?

«И ты понимаешь, эти подонки — стоят! А я говорю: вы что ей колете? А они говорят: цефтриаксон!» — Наташа отдыхала на соседней кровати и возмущалась. Ее трехмесячная дочь, по счету шестая, лежала, почти целиком накрытая Наташиной грандиозной, с деформированным коричневым соском грудью. Из-под груди видны были только вяло дрыгающиеся ручки. «А что плохого в цефтриаксоне?» — поинтересовалась я. «Как что? Ты совсем, что ли? Он на репродуктивную систему влияет, а вдруг она рожать не сможет?!»

Когда лечение было окончено, Наташа поехала домой с ребенком на метро. Врач-подонок, вылечивший у ее дочери двухстороннее воспаление легких, стоял в дверях нашей палаты и орал: «То есть цефтриаксона ты, дура, боишься, а что в метро она новых вирусов нахватает, не боишься?!» Наташа повязалась платком и удалилась. В однокомнатной квартире ее с нетерпением ждали еще пятеро детей и муж, которого она в свое время большими трудами вызволила из секты Сёко Асахары. Потом они вдвоем нашли короткую передышку под крылом православного батюшки, рекомендовавшего изо всех сил рожать, а потом с батюшкой разругались и перешли в секту «Урания», которая вела свое происхождение от инопланетян, давным-давно прилетевших на Землю и создавших биороботов, потомками которых мы все и являемся. Наташа оставила мне несколько брошюр, и, прочитав про биороботов, я задумалась, почему активное деторождение всегда так тесно связано с сумасшествием?

Нормальные люди обычно рожают детей по двум поводам: дурости и вступлению во второй брак, других мотивов для тех, кто хотя бы минимально ценит свою жизнь и психику, мне не известно. В первом случае, будущая мать еще ничего не знает о детях, кроме того, что можно сделать аборт, но она еще молода и великодушна. Во втором — уже все знает, но другого способа отблагодарить мужика, взявшего тебя с ребенком от другого, человечество пока не придумало.

Рождение ребенка — всегда страдание. И если физическое, приносимое родами, действительно забывается, то психическое не забывается никогда. Вместе с ребенком в жизнь входит страх, а все ее уровни и показатели стремительно ухудшаются. По сравнению с бездетными, родители действительно живут в аду. У них нет времени, нет места, потому что вся квартира завалена обломками игрушек и кусочками пазлов, которые уже никогда никто не соберет, нет друзей, кроме таких же несчастных неудачников с детской площадки, — весь прежний круг разбежался после парочки вечеров под вопли ребенка, не хотевшего спать, и эти вежливые «не курите, пожалуйста, у нас ребеночек», «ой, а можно ботинки на лестнице оставить, у нас малыш ползает».

Эти бедолаги не могут даже нажраться, потому что ребенок встает в шесть и начинает по ним скакать (и еще есть такой неписаный закон: если вечером нажрался, утром у ребенка обязательно поднимется температура), они сидят с ним в маленькой квартире (любая квартира, где есть ребенок, сразу становится маленькой), под круглосуточный рев Спанч Боба или Куража Трусливого Пса и оберегают свои мобильные телефоны — последнюю связь с миром, ведь ребенок всегда хочет именно мобильный телефон и всегда его разбивает.

Перефразируя знаменитую остроту Уайльда про старость, я бы сказала, что все хотят иметь детей, но никто не хочет ими заниматься.

Существование с младенцем — это вообще одно из самых страшных состояний, которые бывают в жизни. Одна моя знакомая говорила, что ад — он, конечно, для каждого свой, но вот для нее ад, когда она туда попадет, будет состоять из квартиры, откуда нельзя выйти, и младенца, который никогда не вырастет. И я ее прекрасно поняла. Первые годы жизни ребенка — это война социального и животного в тебе, это неприятное открытие, что незачем было писать дипломы, ходить на коллоквиумы, читать Джойса, потому что главное здесь, среди присыпок и молокоотсосов, и именно это в обществе принято считать счастьем.

У женщин вообще слишком жива в памяти эта первая истерика матери, когда смотришь на себя, голую, в ванной и хочется кричать, разбить лоб о кафель, разорвать ногтями живот, потому что это уже не ты, — там, в зеркале, какая-то ужасная уродина. Эти белые, как мучные черви, полосы на животе, эти груди, из них, как черви, вылезают вены, и, Господи ты Боже мой, как можно было себя в такое превратить, и ради чего, мать твою?.. Беременность и материнство лишают женщину именно женского, миленького и очаровательного, легкости, беззаботного щебетания, духов, каблучков, красной помады. Часто рожающие бабы своим обликом ставят лишь один вопрос: кто же на тебя залазит?.. И в этой сознательной непривлекательности, в окруженности ревущими детьми в колготках, угадывается древний инстинкт: не подходи ко мне, я кормлю! Не подходи, у меня детеныши! И их будет еще больше, потому что, чем больше их будет, тем скорее они уничтожат мою жизнь. А я этого и хочу. Я не могу так больше.

Многодетность — это ведь не только издевательство над женщиной, это еще и своего рода акт насилия над природой, унижение самой сути человеческой жизни. Человек так устроен, что все его ресурсы ограничены. Можно бежать очень быстро, но нельзя со скоростью звука. Можно любить одну собаку, но нельзя любить семнадцать собак, которые брешут у тебя во дворе в вольере. Можно любить одного ребенка, поселить его в отдельную комнату, где у него будут его книжки, его айпад и только его одежда в шкафу, но если в эту комнату подселить еще пятерых, там уже не будет любви, а начнется борьба за существование. И, может быть, она имела смысл, когда чума с холерой выкашивали города и веси, но теперь у нас есть цефтриаксон, и бороться не надо.

Я знаю две многодетные семьи, в одной исхитрились сделать семерых, в другой ограничились пятью. Дети из первой семьи практически поголовно сошли с ума, предпринимали во взрослом состоянии довольно экзотические попытки устроиться в жизни, но все шло прахом, как будто одну полноценную личность зачем-то раздробили на семь частей, — и ни туда, ни сюда. Потомки второй семьи, едва достигнув восемнадцати-двадцати лет, насмерть ругались с родителями и больше никогда с ними не общались. Кстати, ни у тех, ни у других собственных детей нет.