Пьер Данзас пил водку в Заполярье чайными стаканами

Вот что писал о нём в своей книге «Пушкин» Леонид Гроссман: 

 

«Последнее совещание о своей дуэли Пушкин имел с лицейским товарищем Данзасом, который никогда не был его другом. Ему пришлось обратиться к школьному соученику, внутренне совершенно чуждому. Пушкин только однажды упомянул имя Данзаса в лицейс­ких годовщинах, и лишь для того, чтобы отметить, что он был «последним» в их классе. Последним он оказался и в рядах друзей. Он не пытался расстроить поединок или по крайней мере смягчить его условия. Вместе с д`Аршиаком он занялся организацией дуэли a outrance, то есть до смертельного исхода. Расстоя­ние между барьерами – всего десять шагов, что делало смерть почти неминуемой. Но её неизбежность гаран­тировал жестокий четвёртый пункт составленных се­кундантами правил: в случае безрезультативности пер­вого обмена выстрелами дуэль возобновлялась, «как бы в первый раз», на тех же беспощадных условиях». Но так ли это? Совсем иначе выглядит эта история в пересказе воркутинского журналиста Вальдемара Пырсикова, тесно общавшегося с Петром Данзасом.

 

Июнь 1959 года, Воркута. Го­родской театр заканчивает сезон премьерным спектак­лем «Мещанин во дворян­стве» по пьесе Жана Батиста Моль­ера. Ну а после – традиционный банкет: обмыв премьеры, а заодно и прощание артистов труппы друг с другом. У одних впереди отпуск, у других – возвращение в родные го­рода на прежнее место жительства. Ни в одном специальном журнале, ни в одной центральной газете не писали в ту пору о воркутинском театре, который годы спустя был назван знаменитым. Ещё бы – слу­жили в нём артисты с именами, которые в конце тридцатых – начале сороковых пришлось менять на ла­герные номера. Режиссер Григорий Гайдаров, например, работал с Мей­ерхольдом, участвовал в постановке пьес Маяковского. Александр До­мье дружил с Москвиным и высту­пал с ним на мхатовской сцене. Борис Дейнека пел в Большом теат­ре. Два года перед войной союзное радио каждое утро крутило его пластинку с песней «Широка страна моя родная». Сергей Брудинский был концертмейстером в ленинград­ской Мариинке. Валентина Токарская считалась в молодости самой яркой звездой московского мюзик­холла. А литературной частью заве­довал известный сценарист Алексей Каплер. Ставшая примадонной Краснодарс­кого музыкального театра в конце пятидесятых годов Евгения Белоусова, портрет которой навечно ос­тался на этикетке знаменитого ку­банского вина «Улыбка», тоже про­шла Воркуту.

 

Так вот, банкет. Дамы в элеган­тных платьях, носить которые их не отучили годы, проведённые в ватни­ках. На мужчинах смокинги, на одном – даже фрак. Ресторанный хру­сталь, лёгкая музыка (оркестром, кстати, руководил Александр Виницкий, работавший когда-то с Утеёсовым и Эдди Рознером). Настрое­ние отличное. Шутки, танцы, смех, тосты. И вот один из них, который произносит режиссёр Гайдаров:

 

– Предлагаю всем выпить за на­шего дорогого и любезного Петра Яковлевича Данзаса, который вновь перевёл для нас «Мещанина» и тем самым сделал наш сегодняшний спек­такль на неподражаемом французс­ком юморе, доставил огромную ра­дость всей нашей труппе в работе над премьерой, а зрителям – истинное наслаждение от встречи с Мольером.

 

И встаёт из-за стола человек, очень похожий на де Голля. На нём нет крахмальной рубашки, как на других, нет пиджака и элегантных брюк. Одет он необычно для этого блистающего нарядами зала – в сол­датскую гимнастёрку, галифе и кир­зовые сапоги. Но что-то есть в нём этакое породистое, что остаётся от предков, носивших давным-давно золотое шитьё, входивших в выс­ший свет. Вот в том ресторанном зале мы познакомились и даже подружились с Пет­ром Яковлевичем Данзасом.

 

А рабо­тал он в ту пору коновозчиком в драмтеатре. Автотранспорта в нём не было, а были лошадки, две телеги и сани для зимы. Вот ими и командовал «начальник кава­лерии», как шутливо прозвали его друзья-артисты. Сблизила нас, между прочим, Пермь, о которой, конечно же, как о родном городе, я ему рассказы­вал. Сюда из Карагандинского лагеря Петр Яковлевич был переведён на дальнейшую отсид­ку и два года строил жилые дома вместе с пленными немцами в районе станции Пермь II. А уж потом был отправлен в Воркуту, где поначалу тоже пребывал в лагере, оттачивая своё строи­тельное ремесло. И только в начале пятидесятых его, как и других военных преступников-иностранцев, определили на по­селение.

...Много вечеров провели мы с Петром Яковлевичем вместе в 59-60-е годы, до того самого дня, когда, оттянув назначен­ный ему в сорок пятом году пятнадцатилетний срок, вернул­ся он в свой Париж. Сохранив фамилию, он сохранил и нежную любовь к своим предкам, а уж об Александре Сергеевиче Пушки­не, по-моему, знал всё. Жил он, когда мы познакомились, в раз­валившемся бараке, получал очень небольшую зарплату в своём театре – пребывающим в воркутинской ссылке не положе­ны были ни северные надбавки, ни северные коэффициенты. Библиотеку имел прекрасную. Но она была единственным его богатством. И почти все свои малые деньги тратил на книги. Оттого и ходил в гимнастёрке, в сапогах, а зимой только в ватни­ке. Но очень был уважаем свои­ми друзьями-актёрами за энцик­лопедические знания, за то, что даже вот Мольера мог перевести с настоящего французского так, что зазвучал он совсем по-ново­му.

 

Любил я приходить к нему и в его конюшню. Там, усаживаясь на телегу, вели мы долгие разго­воры о жизни. Однажды притащил я Петру Яковлевичу книгу «Пушкин», в которой очень нелюбезно отозвал­ся Леонид Гроссман о Константине Карловиче. И коновозчик Данзас очень спокойно, без малейшей обиды на маститого автора, эту книжку разложил по полочкам.

 

Тогда и узнал я, что был Александр Сергеевич человеком любвеобильным, что, естественно, претило господствовавшей тогда советской идеологии. Считался заядлым дуэлянтом – поединков у него было за его короткую жизнь целых двадцать восемь. И полков­ник Константин Данзас, если и не был с лицейских лет его близким другом, то товарищем поэту оста­вался верным. Встретив гвардейца утром 27 января, Пушкин усадил с собой его в сани, не объясняя причин, и повез к д`Аршиаку. Где Данзас только и узнал, что Пушкин выбрал его секундантом для дуэли с Дантесом. И не Данзас с д`Аршиаком вырабатывали условия дуэли, а сам Александр Сергеевич решил стреляться со своим обидчиком до смертельного исхода. Секунданту Пушкина участие в поединке гро­зило многими неприятностями: от­ставкой со службы, ответственнос­тью перед государем, допросами в следственной комиссии и полным крушением карьеры. Так оно потом и вышло. Данзас мог отказаться от предложенной ему роли. Да вот не отказался. Велико было понятие о чести.

 

Так вот, в 1959 году исполни­лось Петру Яковлевичу пятьдесят лет. А родился он в Петербурге, в так называ­емом Фонтанном доме, в котором теперь находится музей Анны Ах­матовой. Отец его, Яков Данзас, имел чин камер-юнкера и обязан был по чину бывать на балах и на рабочих визитах, проводимых Ни­колаем II. Образование он имел юридическое, обеспечивал взаимо­действие Государственной Думы с Государственным Советом.

 

В начале первой мировой Яков Данзас добровольцем пошёл в ар­мию, стал полков­ником и получил семь орденов за три года. В 19-м году нелегально вывез свою семью сна­чала в Швецию, потом в Швейца­рию, а оттуда уже в 1920 году Данзасы переехали на прежнюю свою родину – в Париж. И вот ведь как распорядилась судьба: пойдя здесь в школу, одиннадцатилетний Пётр Данзас оказался за одной партой с внуком Дантеса – Жаном. А в 39-м году, в тридцатилетнем возрасте, лейтенант кавалерийского полка Петр Яковлевич Данзас, отступая под натиском немецких танков, раздавивших линию Мажино, ока­зался в войсках маршала Петена, возглавившего правительство Виши, заключившего союзничес­кий договор с Германией. Но в 1940 году умер старший Данзас. После его смерти все банковские счета Данзаса были изъяты немцами. Семья – мать и две сестры Петра Яковлевича – оста­лась абсолютно без средств. И, покинув Виши, он вернулся в Париж.

 

Где только потом не работал Пётр Яковлевич... Переводчиком на строительстве немецких укреп­лений на западном побережье Франции. Потом попал в Германию, оттуда судьба закинула Данзаса под родной его Петроград, ставший Ленинградом. Псков, станция Дно, служба переводчиком в военной комендатуре у немцев. Начали наступать советские войска. Вместе с ранеными немца­ми Петр Яковлевич на­ткнулся на охрану советского гос­питаля. С поднятыми вверх руками его доставили к начальнику госпи­таля полковнику Кобцу. Знакомясь с задержанным и узнав его фамилию, полковник спросил: не пушкинского ли секун­данта вы потомок? И потом двое суток держал его в своём кабинете, выслушивая «одиссею» Данзаса. Кормил, поил, был очень вежлив. Но... се ля ви (такова жизнь) – всё же передал в руки СМЕРШа. Иначе поступить не мог.

 

Судили Петра Яковлевича в Риге в июне 1945-го. Дали пятнад­цать лет. Могли и «вышку», но пощадили. Преступлений за ним не числилось, а сотрудничество с нем­цами французского гражданина на территории Советского Союза под расстрельную статью всё же не подходило. И хоть судьи могли решить иначе, неожиданно защи­тил Данзаса прокурор, вспомнив­ший и Пушкина, и его друзей, которых уже никогда не изъять из российской истории.

 

Вот потом были Караганда, Пермь, Воркута. Провожал я Данзаса в 1960 году. На том наша связь с ним прервалась. И осталось бы только воспоминание, да приехал как-то в Пермь питерский писатель Юрий Зверев, с которым мы вместе учились в школе. Возникла вдруг в нашем разговоре с ним фамилия Данзас. И расска­зал мне Зверев, как, будучи в 1994 году в Париже, решил он по примеру тамошних художников посидеть на берегу Сены, порисо­вать на глазах зевак акварели и постараться их продать тут же – франков в кармане было в обрез. Подошла к нему молодая жен­щина, заинтересовавшаяся чело­веком с очень седой бородой, который решил заработать на хлеб кистью и красками. Узнав, что он русский, заговорила с ним на этом же языке. А потом пригласила домой. И попал мой старый кореш Юрка Зверев – да-да – к Петру Яковлевичу Данзасу, будучи приведён к нему его дочерью Машей. Вот от Юрки я и узнал о дальнейшей его судьбе.

 

Вернулся Петр Яковлевич домой. Слава Богу, в живых остались сёстры. Женился. Родились две дочери. Появились некоторые материальные затруднения. И, чтобы помочь Данзасу, учитывая прекрасное знание им русского языка, откомандировали его в Москву, аккредитовав при ТАСС. Был журналистом, а одно­временно ведущим французской редакции союзного радио. И работал в Советском Союзе Петр Яковлевич пятнадцать лет. Объехал все места, связанные с Пушкиным. 

 

Однажды Зверев прислал мне письмо после очередной поездки в Париж. Жив был Петр Яковлевич. И вспоминал с ним Юрка Пермь, Воркуту, на кото­рые у Данзаса обид нет. Наобо­рот, сказал он, любовь к этим городам у него осталась навсегда, как и ко всему русскому.

 

А теперь представим на суд читателей драгоценный автограф: собственноручно написанное Петром Данзасом письмо. Но сначала предоставим слово адресату этого письма, краеведу Анатолию Попову:

 

– Неравнодушный к нашим поискам человек, А.П. Банников, прислал мне из Приморско-Ахтарска газету «Дворянский вестник», 1999. № 11, из которой я узнал о том, П.Я. Данзас находится в полном здравии и даже редактирует в Париже бюллетень «Союз дворян». Обратился в Департамент геральдии Российского Дворянского Собрания с просьбой помочь мне получить адрес Данзаса, что достаточно оперативно и было выполнено с полного благословения самим Петром Яковлевичем. Сразу же в Париж ушло письмо, на которое и был получен обстоятельный ответ.

 

«8.09.2000 г. Уважаемый Анатолий Александрович! Настоящим довожу до Вашего сведения, что отправленное Вами 13-го августа с.г. письмо благополучно доставлено по назначению и своевременно вручено адресату – Данзасу П.Я., коим являюсь я. С большим интересом ознакомился с его содержанием. Рад был сведениям о судьбах былых товарищей и сотрудников. Благодарю Вас за любезное предложение вступить в число Ваших сотрудников и участвовать в Вашей деятельности в меру, конечно, моих сил и возможностей, учитывая мой преклонный возраст и трудности, причиняемые нам почтовым ведомством. За истекшие 10 лет пропала добрая половина отправленных мною писем, занесённых по пути следования в некую тихую заводь, откуда выхода нет.

Хочу сразу сообщить Вам, что мне, может быть, придётся считаться с возможностью всякого рода затруднений и препятствий, связанных с выше приведёнными – основными – причинами их (состоянием здоровья и работой почтового ведомства) и мне хотелось бы поскорее узнать и уяснить себе, в какой мере я мог бы в самом деле быть полезным.

 

Что касается моего здоровья, то вплоть до семидесятилетнего возраста я располагал завидным, железным здоровьем, с врачами не вращался, но впоследствии всё это быстро пошло на убыль. Пошаливает сердце ( ношу в груди справа искусственный «возбудитель сердечной деятельности), пошаливают ноги, пришлось в течение 2-х лет перенести 3 операции. А главное - лишился правого глаза, а левый, зрячий, вынужден работать за двоих и быстро устаёт.

 

За 25 лет работы журналистом в агентстве Франс-Пресс (Ф.П. – франц. ТАСС) мне пришлось под старость и с этим считаться. Если, на Ваш взгляд, подобного рода препятствия возможно преодолеть, то я в Вашем распоряжении. Чему буду очень рад, но необходимо выяснить, стоит ли овчинка выделки.

 

Все почти лица, приведённые в Вашем письме, мне хорошо запомнились, в т.ч. покойный Вундер, его жена и дочка. Был у него помощник (фамилию забыл) – золотые руки, но вечно пьян и, как многие в Заполярье, не умевший пить, сваливался под стол. Мы, заполярники, прошли в этом деле хорошую школу: пили водку чайными стаканами – иначе бы нас не уважали!

 

А кто был Клейн, могу себе представить. Запомнился художник Крейн, но то было в Карлаге (Караганде), до «назначения меня в Воркуту (1952-1953 гг.). Убедительно прошу Вас простить меня за столь несвязно, неряшливо написанное письмо, но я только что вырвался из лап врачей, проведших надо мной очередное исследование в области сердца, и не успел хорошенько встряхнуться и пуще всего опасался «очередного» исчезновения своего письма. Прошу всемилостливейше не взыскать, не обессудить. Виноват, попытаюсь исправиться.

 

Очень сожалею о кончине Кости Иванова, с которым подружился ещё в лагерной обстановке и стал поклонником его дарования. Но в его записках «узрел» ряд неточностей, о которых сообщу Вам в следующем письме (если дойдёт!)

 

С семьёй Щербачёвых, живущих в Мёдоне под (точнее, над) Парижем, у нас давние дружеские отношения. По получении Вашего письма стал их немедленно обзванивать, но похоже на то, что они решили продлить свой летний отпуск в провинции. Буду звонить и сегодня, если застану, сообщу обо всём, что изложено в Вашем послании. Их это, наверное, очень заинтересует. С воркутинским Щербачёвым у меня и там сложились дружеские отношения. Оба мы были уже вольнонаёмными, часто встречались, и я провёл с ним время накануне его смерти (о чём запомнились неточности в сведениях о его кончине).

 

Ваше обращение ко мне, в котором Вы пишете ко мне как к русскому человеку, в чьих жилах русская кровь течёт, глубоко меня затронуло, так как я и в самом деле русский до глубины души. Был, есть и буду! В ближайшем письме приведу свой «послужной список», в частности, всё, касающееся моего прошлого у французов (в качестве журналиста – около 30 лет, в армии, на фронте и пр.). Французом меня порой называли в шутку, добавляя, что таких французов в любом колхозе «хоть завались»! В русской среде вращаюсь чуть ли не больше, нежели в местной французской. В России нас (с отцовской только стороны) сменилось 6 поколений (я – шестое); носил эту фамилию ещё при А. В. Суворове наш подшефный гренадёрский полк ( впоследствии 6-ой гренадёрский Таврический (с 1799 г.). Сам я 5 лет (1969-1975 гг.) провёл в Москве корреспондентом, так что связь с Родиной почти не прерывалась.

 

Ещё раз прошу извинить меня за столь плохо составленное и написанное послание. Буду с нетерпением ожидать Вашего ответа. Благодарю за добрую память, за любезное предложение, желаю здоровья – в вожделенном здравии пребывать. Крепко жму руку. Искренне преданный Вам Данзас. 

 

Вундер Яков Яковлевич (1919-1966). Осуждён Особым Совещанием при НКВД СССР в 1943 г. на 10 лет лагерей. Срок на Воркуте. Художник. Работал в Воркутинском театре.

 

Иванов Константин Петрович (1921-1999). Художник. Осуждён в 1944 году по ст. 58-1а на 15 лет лагерей. На Воркуте с января 1945 года. Освободился в 1955 году. Умер в Сыктывкаре.

 

Клейн Рафаил Соломонович (1922-2009). Артист, писатель. Арестован в 1944 г. Срок – 20 лет лагерей. На Воркуту доставлен из Сиблага в 1951 г. Освободился в 1955. Реабилитирован в 1966 г. 

 

Щербачёв Александр Дмитриевич (1901-1958). Участник Белого движения, автор книг «За Русь святую» и «Время правды». По окончании в Бельгии университета работал в Чехии, с 1930 г. – директор завода. В 1945 г. насильно репатриирован. Получил срок – 25 лет. Затем срок был снижен до 10 лет, и он был освобождён в 1955 году. Сын генерал-адъютанта Д. Т. Щербачёва, Главнокомандующего Румынским фронтом во время 1-ой мировой войны. Работал на воркутинской шахте № 40. Получил разрешение побывать в Праге и повидаться с матерью, однако в Москве был высажен из самолёта и вновь отправлен в Воркуту, что и угробило его.