ТАИНСТВЕННЫЙ СТАРИК

    Не важно, где произошла беда, о которой я хочу рассказать вам. Дело в другом. Кажется мне и даже не кажется, а уверен я, что эта беда поместилась  на земле Русской чуть ли не в каждом ее уголке и никто не застрахован от нее.   Может быть, только редкая душа, умеющая беспредельно и беззаветно любить человека, жертвовать ради него, понимать и чувствовать горе и страдание и которая  в силах, и то лишь частично, справиться с такой  бедой.

   Это история, может быть, покажется кому-то  скучной, возможно, кому-то выдуманной, преувеличенной, но только  тем, кто не соприкасался с этой бедой, кому она не всколыхнула сердце, не рвала волю и не вошла в душу, но таких найдется, на мой взгляд,  мало. Многих выбросила эта беда из жизни на свою обочину  и вытоптала не одну душу и волю к сопротивлению.

   Бьются люди с этой бедой практически в одиночку, некоторые удерживаются и не ломаются, верят, надеются,  а другие опускают руки и ничего им не остается, как только думать: пусть плывет по течению, а вынесет течение на кладбище, так тому и быть.

   А было дело так. Приехал я в одну клинику  в Питер. Не суть, в какую. Далее станет ясно. Вышел я из нее выдерганный и с таким ощущением, словно меня  нещадно исхлестали и выпотрошили, оставив одну оболочку. В глазах туман, домов и людей не вижу. Одни тени маячут.

    Милиция свое не упустила. Подловила  на Невском.  Проверили.  Чистый я оказался. Выслушали. Посмеялись, поулыбались, а почему бы и не поулыбаться, не посмеяться, ведь это не запрещено, порекомендовали, что нужно лечить мне голову и отпустили.

     Пришлось мне  провести ночь на Московском питерском вокзале. Поезда на Москву уходили часто, а я сидел и думал, как же быть? К кому идти. Оказалось, что не к кому. Людей вокруг, как пчел из ульев. А идти не к кому. Можно было, конечно, подойти к любому, рассказать, а чтобы я в ответ услышал. Да то, что и в милиции.

    Лавки был усеяны пассажирами.  Только возле меня оказалась одно свободное место, как будто кто-то специально  оставил его для кого-то. Кто бы ни подходил, посмотрит и уходит. Я как-то не задумывался, а почему все избегают этого места.

   Вздремнул я немного. А потом, словно кто-то встряхнул меня, когда я увидел, как возле меня, будто что-то заискрилось, свернулось в огненный столб, и из этого столба вынырнул и уселся возле меня   широкоплечий старик с грустной улыбкой на лице, с кустистой раскладистой  седой бородой, в истрепанном, помятом костюме, но не это бросилось мне в глаза. Седеющих стариков с грустной улыбкой и в истрепанных, помятых костюмах сейчас не мало, а его глаза. Чистые и синие, и с такой болью, которая словно разрушала глаза, и, глядя в них, мне казалось: такие глаза, могут быть, только у человека много  пережившего, пострадавшего, но, не смотря на все это, сумевшего сохранить волю к жизни и умеющего передавать это волю другим.

   Почувствовал я это, скорее всего, интуитивно. Может быть, потому что и сам старик  попадал в эту беду, как у меня, а когда люди попадают в одинаковую  беду, они чувствуют друг друга даже на расстоянии.

   Вместе со стариком был парень лет тридцати, также в истрепанном костюме, и в его глазах тоже были такие боль и отчаяние, что они казались не то, что потухшими, а мертвыми.

- Дядя, - сказал парень, не  называя имени. -  А Вы вылечите меня. Устал, не могу я уже. Руки готов наложить на себя.

- Вылечу, сынок, - старик разгладил кустистую бороду и слегка похлопал по  сгорюнившейся  спине парня - Для этого мы и едем ко мне. Видишь, - продолжил он, - все спят, все храпят. И нет ни кому дела до нас, - вздохнул он и, обращаясь не, сколько к парню, сколько к самому себе чуть слышно сказал. -  Оскудел русский человек. Выдыхаться стал. И власть не защищает, а гнобит его.

   Старик нечаянно толкнул меня, а там, кто его знает, может быть, и намерено.

- Не хорошо у тебя на душе, парень, - сказал старик, сочувственно глядя на меня. -  Чувствую я. Хочешь, поделись своим. Может, и помогу.

   Мне пришлось перед этим много помотаться, но безрезультативно, поэтом я и ответил

- А чем Вы мне поможете. Я уже потерял веру. Это неизлечимо.

   Старик слегка улыбнулся, заискрился глазами    и насмешливо посмотрел на меня. Презрение и жалость проглядывались в его насмешливой улыбке. Да и многое другое переплелись на его лице, но что было самое главное, я не уловил.

- Ослаб ты, парень, -  начал он, - Никогда не теряй веру в себе. Нет лучшего лекарства, чем вера

   Он внимательно посмотрел на меня, и резанули его синие с болью глаза по душе моей.

- А вот ты послушай меня. Может пригодиться. Давно это было, но то, что давно в России, то и сейчас. Может быть, и сам возьмешься за такое.  

   Старик ощупал меня глазами и, показалось мне, что иголки впились в тело.

 - Сын мой наркоман уже двенадцать лет. И твой, наверное, не меньше.

- Да, откуда Вы это взяли.

- По человеку видно. Кто душой, а не глазами смотрит, тот все видит. Двенадцать лет, - повторил он, - но тот, кто не прожил эти годы с наркоманом, то не поймет и не почувствует, что это такое. Я не побывал еще в аду, но думаю, что это хуже ада. Большего наказания, чем наркомания, люди еще не придумали для себя.

   Он посмотрел на меня, и я невольно кивнул головой. Глаза старика, словно гипнотизировали меня. И я чувствовал, что  моя воля, как бы переходит к нему, но, скорее всего, переходила не воля моя, а надежда.

- Каждый мой день не отличался ни чем от других, - продолжал он. -  Сын постоянно затевал скандалы, угрожал, то за одно схватиться, что попадется под руку, то за другое, когда ему деньги нужны были на наркотики. А рядом внучка, жена его. Под горячую руку попасть было не трудно. Знакомо тебе.

   Старик говорил так убедительно, словно все это время ходил за мной по пятам.

- Лечил я его, уговаривал, хитрил, обманывал. И слова мои  падали не в его сознание и душу, а так прокатывались мимо. Как будто дверцы были у него в сознании и в душе. Лицом и словом воспринимает, а в сердце и душу не впускает. Не то, что не впускает, а места там уже заняты  другими словами, а мои слова, как чужаки. Они  туда, а их гонят назад. Правду я говорю, - старик повернулся к парню, схватил его опустившуюся голову и поднял. - Смотри, смотри вокруг. Гони мертвое из глаз.

   Парень попытался вырвать голову из рук старика, да видно не в те руки он попал.

 - Сын  выносил из дома все, что мог, - продолжал старик. – Да дело не в вещах. Он душу и мозг из себя вытаскивал. Капля за  каплей. Не понимал я вначале этого. Обращался в милицию. А милиция ничем не помогла. Поговорят и отпустят. Несколько суток дадут. Разведут руками и все. Бытовуха. Дескать, разбирайтесь сами. Милиция сейчас, как пузырь на воде. Вначале дуется, а потом лопается. Жил он отдельно. Со мной младший сын. Когда квартира старшего сына стала пропадать, не работал он, деньги не платил. Перевел я его к себе. А младшего сына в его квартиру, думал, что при мне одумается он. А что получилось?

   Он провел рукой по бороде и с прищуром посмотрел в мои глаза.

- Нужно учиться предусматривать последствия. Все вышло наоборот. Обворовал всего и деньгами и золотом, которое было. Мы, конечно, дело в милицию. Если бы знали, что он это сделал, то, конечно не подали бы. Мало ли кто к нам ходил. Поразобрались бы, поругались бы с ним и все. Как обычно. Дело ведь не в деньгах. А с какой душой ты воровал и о чем  ты думал, захватывая то, что родители накопили. Думаю, что и мыслей у него не было таких в голове. Цель  одна: куплю наркотики. А когда я завел  дело и пришел домой, он признался.  Не легко было в душе. Сын ведь. Помог мне кое – кто. Побывал  я у начальника милиции. Сказал он мне, дело закрыть не сможем, но постараемся сгладить.  Дела то,  как бы семейные. Нужны только хорошие характеристики. Начальник милиции человеком оказался. Сам с такой бедой встречался. Родного брата за наркотики посадил.

- Крепкий мужик, - сказал я. – Брата не пожалел.

- Здесь не жалость нужна. К наркоманам  она ни к чему. Жалость должна быть в душе, но наверх ее не выводи. Наркоман сразу уцепиться за нее. И начнет играть на ней. Здесь душу нужно переломить на жестокость. Ожесточиться. Тяжело, больно, но приходиться ломать и рвать  душу. Жалость к сердцу подступает, а ты душе: не пускать. Выручал я его не раз. Да и ты, наверное. Карманы набивал, на звонки  наседал,  друзей днем и ночью на ноги поднимал. Сижу я как-то дома, звонят мне его друг Дима, ребята звали его Диман или Матросик, он на корабле служил и говорит: дядя Пантелей, сейчас я приеду с Сергеем, это сын мой, - пояснил он. -  Поговорить нужно. Приехали, поговорили. Обрадовался я после этого разговора. Думал, пошло дело на поправку. Сын плакал, говорил, что не может больше, хочет лечиться. У нас же принудительного лечения от этого нет.

   Старик развел руками во всю ширь: нет, милок, принудительного лечения.

- Если совершили преступление в наркотическом опьянении то выбор: или тюрьма или лечение. А принуждения к лечению от наркомании нет. Обязательно нужно преступление.

   Я не успевал смотреть за жестами старика, его каждый его жест подтверждал сказанное.

- Понимаешь. Обязательно нужно преступление совершить. Нужно что-то своровать, кого-то покалечить, убить – тогда и принудительное лечение будет. А как родителям. Пусть дальше наркоманит, ждать или кого – то покалечит, или совершит преступление.

   Старик был как бы похож на юродивого. Он не сидел на месте, крутился, вертелся, то говорил уверенно, жестко, то, как бы пласксиво. Вот не было у него стержня. Только глаза оставались спокойными и не отпускали меня.

- Утром приехал Дима, а сын назад ходу: не поеду, здоров я и тому подобное. У наркоманов это бывает. Они от согласия мгновенно переходят к несогласию, от радости в агрессии. Уговаривали часа три. Согласился. Приехали в наркодиспансер. Выписали ему направление в наркологическую клинику. Я с врачом переговорил о принудительном лечении. Тот, как и в милиции развел руками. Нет.

   Старик тоже развел руками.

- Врач говорит: ничего сделать не можем, только его желание.

   Мне показалось, что старик даже матернулся, но как-то невнятно.

- Отвезли в клинику.  Каждый день с его другом ездили. Всех врачей и сестер ублажали. Расплатился с его долгами за наркотики. А он эту цель и преследовал. Обвел нас.  Через неделю пишет он отказную: не хочу лечиться. Бунт поднял в клинике. Врачи звонят: забирайте. Что делать. Удержать  они его не имеют права. Разводят руками, как в милиции и как в накркодиспансере. Забрали. Дорогой убеждали вернуться, долечиться, а  он и начал нам выстраивать. Смеется. Победил я вас, обманул. Долги мои выкупили.  А теперь на волю. Погуляю еще. И ничего вы со мной не сделаете. Как быть. Не выводить из машины и не бить же. Не поможет.

   Старик наклонился ко мне.

- Не поможет. Ты сам по опыту знаешь. Да и сам под суд попадешь. Напишет в милицию. Снимет показания. И несколько суток  мне же и обеспечат, но не это ведь главное. Лечение то по боку останется. По дороге решили  заехать в госнаркоконтроль. Надежда была. Знаю я, что была она у тебя.

   Старик как бы поник головой. Сузился в плечах.

- Была – была? Поговорил с ним врач. Вышли они, а врач и говорит мне: такого хама я еще не видел, говорю с ним, а он сидится, ухмыляется. Я к врачу, так что делать? А он: либо тюрьма, либо наркотики подложить в карман и тогда мы его посадим. Помолчал врач, помолчал, а потом не выдержал. Видно, нахлебался он с накроманами: их легче застрелить, чем вылечить, поплачете годок, и забудете. Ему – то легко говорить это. Он чужой человек, а я отец ведь. Я врачу: так что Вы не можете сейчас что-либо  сделать. А врач разводит руками, как в милиции, как в накрокодиспансире, как в клинике. И снова говорит: мы можем посадить его, если подловим с граммами героина. Подсуньте ему героин, мы его и цапнем. Врач словами говорит. А я не  словами говорю, а душою и душою слушаю. Можете позвонить нам, когда он будет под наркотиками, мы приедем, заберем его, сделаем анализы – это будет недельки две, подтвердится, потом посадим суток на пятнадцать. И опять руками развел.  Поехали дальше. А он: я победил, ни хрена вы со мной не сделаете, материться стал, угрожать... Я  вам всем покажу. Его лечить нужно, а где. Никто не принимает. Не выдержал я. Остановился возле милиции и к своему знакомому. Спрашиваю, что делать. Он мне пиши заявление, что бранился, угрожал тебе. Долго думал я. Сам знаешь, что такое сына сажать. Это душу вздергивать на дыбу, но и послабление нельзя давать. Один прокол и он оседлает тебя. Думаю,  в голове трещит: если не напишу, он снова останется безнаказанным и станет еще больше бахвалиться победой, непобедим я, а лечиться и вовсе не захочет. И тогда еще хуже будет. Написал я. Волю и душу ломал.  Пошел к сыну. Говорю: выбирай, возвращайся в клинику, лечись или посадят тебя. А он, как обычно в ответ: плевать мне на милицию. Выхода у меня не было. Забрали его, на следующий день суд и посадили на десять суток. Я ему перед судом говорю. Поедем в клинику, и я заберу  заявление, откажусь. Бог с ним с этим штрафом, который наложат на меня, но ты только в клинику на лечение.  А результат один и тот же: нет принудительного лечения, не посадят меня. Судья отпустит, и  снова  на волю выйду,  и с…ь я хотел   на все  это. Не ожидал он. Судья: на десять суток и вперед. Первый раз в  жизни я нанес ему удар. Поломал немного. Не все в твоих силах., мол. Увозили его на отсидку, так он мне сказал: враги мы теперь с тобой. Запомни. Я ему: держись, бери в руки себя, а он мне; ты – враг мой. Вот так. Бился я с ним, как мог, вылечить хотел и врагом стал.  Наркомана, чтобы заставить лечиться, должно быть, либо его  желание, а откуда он возьмет его, если он болен. Его лечить нужно. Грипп болезнь, кашель – болезнь, а разве наркомания – не болезнь. Либо он должен совершить преступление в наркотическом  опьянении, тогда ему выбор: либо тюрьма,  либо принудительное лечение. Так что. Выходит нужно ждать, когда он совершит преступление. Может чью – то жизнь загубит.

   Старик скрипнул зубами.

- Ну, нет. Не таков я. Не намерен ждать. Он жизнь внучки испортит. И опять, кто  виноват будет. Я, конечно. Всю беду на родителей свалили. Такие дела, парень.  Нет законов. Гноют наше поколение. Растрепали.По косточкам разобрали. Вот скажи, что за страна, в которой нельзя справиться ни с наркоманией, ни с алкоголизмом, ни с проституцию. Свободу нам дали. Да не поняли, что у нас есть свои национальные особенности и не зачем перенимать в полном объеме то, что  на западе. А мы переняли и теперь расплачиваемся. А сейчас везу я парнишку в свою общину. Организовал  я ее. Ребят приманиваю из поселка. Он недалеко от нас. Так посельчане меня зовут; Антихрист. Без божьего благословения это, дескать,  делаешь. Да я  истоптал перед этим ноги, ходя в церковь. И вера моя не легкая. Я не бегу в церковь Богу жаловаться. Я  хожу туда говорить с Ним.  И слышу Его голос. Надейся только на себя. Тогда и я тебе помогу. И взялся я за общину. И толкнула меня на это моя беда и моя душа. Толпами ходят в церковь, полы и колени стирают, все кресты обцеловали, внешне верующие, а к семье, в которой пьяница, проститутка, наркоман не заглянут. На водку – это всегда, пожалуйста. Одна отговорка: плохая семья, проклятая. Вот и бьется плохая семья в одиночку и сама за себя. Раньше миром наваливались. А сейчас.  Нет надежды на это страну, на ее законы, пока она такая. Сумели сделать из России отстойник. Все сливают сюда. Кому не лень. Говорят, что за истину нужно биться. А понимают ли они, что самая высока истина – это человек. Как думаешь.

- Адрес оставьте, - попросил я, - приеду к Вам.

- А не нужно никуда ездить, - спокойно ответил старик. - Адрес мой в душе твоей. Там ищи его.

   Поднял я голову, оглянулся, а вокруг  меня как бы  искрящийся столб, а ни старика, ни парня не увидел. Как слизало их что-то.