Рассказ дочери об отце.

О семье.

Дрались мы с сестрой Леной- чудовищно. Ссорились, выясняли, кто больше похож на маму. Вопрос о сходстве с папой никогда не становился предметом обсуждения.

Первое, что помню в жизни, — музыка. Она сопровождала меня с момента рождения и звучала отовсюду: из комнат родителей, от соседей сверху, снизу, сбоку...

Слушать музыку я любила, но совершенно не желала ею заниматься. Тем не менее в пять лет бабушка, папина мама, посадила меня за рояль. Софья Николаевна была замечательной пианисткой и рассчитывала, что внучка пойдет по ее стопам. А я страдала — час, отпущенный на занятия, превращался в пытку. 

Воспитывали нас сурово. Особенно строг был папа. Я никогда бы не посмела встать перед ним в расслабленной позе, скривив лицо или закатив глаза, мол, «ах, опять нотации».

Конечно, он любил нас, но проявлялась эта любовь порой довольно своеобразно. 
Несмотря на мамину исключительность, женился на ней папа тайком. Если бы бабушка узнала о готовящемся мероприятии, не допустила бы. Она считала, что не родилась еще женщина, достойная ее сына. Поэтому родители расписались, никого не ставя в известность.

Когда мы были маленькими, мама сама шила для нас платья. Правда, став взрослой, я только раз видела ее за рукоделием. К выпускному вечеру в ЦМШ она привезла мне из Франции чудесное черное платье. Я примерила его и на радостях совершила страшную глупость — побежала в комнату к родителям. Хотела покрасоваться, а в итоге — нарвалась.

— Это еще что?! — грозно спросил папа. Интонация, с которой был задан вопрос, не предвещала ничего хорошего.

 — Выпускное платье... — выдохнула я.

 — Ты так собираешься показаться на

людях? Немедленно снять! Моя дочь не может носить юбки выше колена!

 — Папа... Но его уже было не остановить.

— Даже думать не смей! Позорить мое имя вздумала? Коленками сверкать?! Мама меня спасла. Она распустила свою красивую тонкую шаль и довязала снизу. Стало еще лучше!

 Спал он очень мало, трех часов вполне хватало, чтобы восстановить силы. В оставшееся время разучивал партитуры, читал, занимался домашними делами.

 Папа был гениален во всем, за что бы ни брался. Мог починить любую вещь, начиная от сковородки, у которой отвалилась ручка, до швейной машинки. Он до всего доходил логическим путем и страшно сердился, если я не могла чего-то собрать или привинтить. «Сообрази! Напряги мозги! Сиди и думай», — говорил он. И я ковырялась, пока не находила решение. Результат налицо: я умею почти все, только с электрикой не дружна — побаиваюсь. Папа же был абсолютным гением. Он разобрал на детали и заново собрал сломанный телевизор, который потом отлично работал.  

Часто бывал у нас легендарный спортсмен Валерий Брумель. Художник Шагал, к которому мы ездили, когда жили во Франции, был для меня дядей Марком. Он рисовал папины портреты, рассказывая, что не может заснуть ночью, потому что ноги мерзнут. Говорил, что не помнит, где у него сейчас выставки, и лишь Вава — жена — в курсе всех дел. И постоянно спрашивал у нее, где, что и как.

Дядя Саня Солженицын лет пять жил у нас на даче в гостевом домике. Он писал с раннего утра до позднего вечера, редко соглашаясь поужинать с нами.

Из-за дружбы с Солженицыным и письма, написанного в его защиту, у папы начались серьезные проблемы. Его травили, не давали выступать. Мы чувствовали, что грядут серьезные перемены. Наконец родители объявили: «Мы уезжаем из России на два года».

Открытие мира началось с Монако, где папа играл концерт. Вечером нас пригласили на ужин. Это было потрясающе — мы сидели за столом с принцессой Грейс и принцем Ренье! На ужине присутствовала и их старшая дочь Каролина, которая разговаривала с нашим папой на немецком, а еще она блестяще знала английский и, разумеется, французский. 

Отец буквально притягивал к себе людей. Его память хранила невероятное количество историй, анекдотов. Рассказывая их, он словно вовлекал слушателей в магический круг, заставляя хохотать, восхищаться и любить его. Общение с Ростроповичем было подарком для королевских особ и простых смертных, ибо папа был невероятно позитивен. Не виолончель сделала Ростроповича великим, а он заставил людей всего мира слушать этот инструмент. И все благодаря своей гениальности и невероятной энергетике. 

Эмигрировать из СССР родители не собирались, рассчитывая через какое-то время вернуться в Москву. Поэтому не покупали за рубежом недвижимость. Вскоре стало очевидно, что далее мотаться по отелям с двумя дочерьми невозможно.

Мы объездили несколько «объектов», в итоге отец остановил выбор на женском монастыре недалеко от Лозанны. Там был самый высокий каменный забор с острыми пиками по периметру. Только в таком месте он мог со спокойной душой нас оставить. В горах, в монастыре, в окружении коров.
Первое время мы с Леной пребывали в шоке. Кельи, монашки в черном, настоятельница в остроугольном головном уборе. Странно и смешно, словно ожившие картинки к романам Александра Дюма!

В монастыре обучались девочки из состоятельных семей Европы.
В семь часов вечера воспитанницы монастыря ложились спать. В маленькое окошечко на двери кельи в любой момент могли заглянуть с проверкой.

В пять часов утра всех будили к заутрене. Но я объяснила, что нам, православным, католические молитвы ни к чему, и добилась поблажки. Правда, сначала нас пригрозили выгнать. «Прекрасно, — сказала я. — Этого и добиваемся».

Мы с Ленкой вообще много себе позволяли. Упросили отца снять для нас комнату за пределами монастыря — и возобновили занятия музыкой. Ходили туда под конвоем — монашки сопровождали нас от двери до двери.

По окончании школы Лена вышла замуж и уехала в Париж, а я стала артисткой Columbia Artists Management.  Наверное, с момента моего появления на свет подразумевалось, что я продолжу папино дело. Поэтому когда я рассталась с виолончелью, прекратила концертную деятельность и стала преподавать, разразилась гроза. Сказать, что папа рассердился, значит ничего не сказать. Он гневался! Страшно! 
Знакомый пригласил меня на ужин, устроенный в честь главы модного дома «Гермес». Там я и познакомилась с Олафом, сыном Патрика Герана-Гермеса. Он позвонил, мы стали встречаться и вскоре поженились. У нас был красивый дом, два прекрасных сына — Олег и Слава, которых мы очень ждали и хотели.

Как-то мы решили встретить Новый год всей семьей в Петербурге, в родительском доме на Кутузовской набережной (Ростропович и Вишневская к тому времени уже вернулись в Россию). Я приехала с Олафом, Лена — со своим мужем Стефано Тартини, талантливым дизайнером (из рода знаменитого итальянского композитора Джузеппе Тартини).

Папа к столу переоделся в костюм «бессмертного» французской Академии — зеленый фрак

— А где же шампанское? — спрашивает мой муж, для которого без этого напитка Новый год не наступает.  И тут выясняется, что шампанского в доме нет.  Обиженный папа и как был, во фраке и треуголке, ушел из дому в темноту соседней подворотни, где, он знал, есть винный магазинчик.

 Половина двенадцатого. Папы нет. Без четверти двенадцать — нет. Он появился за минуту до боя курантов!  — Где ты был?! — восклицаем мы хором и слышим удивительную историю.

 Стоя в очереди при полном параде, папа почувствовал, как кто-то тычет его в спину. Обернулся и увидел незнакомца. — Это ты? — спросил его мужичок.

— Я, — ответил папа.

— Ростропович? Точно?

 — Да.

 — Поехали со мной! — потребовал мужичок и потянул отца за рукав.

 — А в чем, собственно, дело?

 Оказалось, что приставший к папе человек работал таксистом.

— Лет пять тому назад, — рассказал он отцу, — первого мая после получки еду я по Невскому и вдруг вижу: стоит и голосует богиня, похожая на Вишневскую. Я отвез ее, потом отметил с друзьями праздник и пришел домой. «Где был?» — спрашивает жена. «Вишневскую возил». — «Ах ты, пес! — кричит жена. — Получку пропил и заливаешь. Весь мир знает, что Вишневская живет в Париже». Представляешь, — говорит таксист папе, — если сейчас приду домой и скажу жене, что стоял в очереди с Ростроповичем в треуголке? Она же меня из дома выставит! Поехали со мной!

 И папа поехал. В какую-то коммуналку, где посмотреть на Ростроповича сбежались все соседи. Он выпил с ними водки, после чего таксист отвез его домой. Шампанского папа так и не купил. Кроме того, таксист, отметив праздник, звонил нам домой каждые полчаса и признавался папе в любви и верности.

Любовь, верность... Для отца эти слова имели значение, лишь когда звучали только из одних уст. Они с мамой любили друг друга. Всегда. Мы это знали и даже немного завидовали. Когда папа уезжал на гастроли, они с мамой могли часами говорить по телефону. Ворковали как влюбленные подростки.
Всю жизнь папа боготворил Галю, которая единовластно правила в его сердце, баловал шикарными подарками. Сама же Галина Павловна всегда и повсюду покупала папе... галстуки. Возможно, в память о первых днях знакомства, когда он без конца менял их, стараясь произвести впечатление.

Незадолго до папиной смерти мы сидели в комнате рядом с его палатой — мама, Ленка и я. Вдруг ни с того ни с сего стали рассказывать друг другу разные истории о папе.

 В апреле 2007 года папы не стало. Мы до сих пор не говорим на эту тему. В словах скорби есть завершенность бытия, а я точно знаю, что папа есть, он с нами.

Порой ко мне подходят и благодарят за то, что когда-то сделал Ростропович. Он заботился о людях бесконечно. Если кому-то из знакомых требовалась помощь, мчался из одного конца города в другой, доставал лекарства, всегда готов был предоставить нуждавшимся и кров, и стол. А мы и знать ничего не знали, мама только ворчала, что у него нет времени побыть дома с детьми.

Города моего детства уже нет. Все стало другим. Как люди здесь живут?! Душевность и духовность вытеснены телевидением и Интернетом. 
Я благодарна родителям за все, что они дали мне в жизни. Вспоминаю фразу, сказанную папе великим композиторомПрокофьевым: «Жить надо так, будто идешь по тоннелю с фонариком на вытянутой руке — идешь к свету, но никогда его не достигнешь». Этот свет для меня — мои родители, великие и любимые.

(Ольга - дочь Ростроповича.)