Как обычный бомж человеком стал

Прибилась к нему еще собачка - нечистопородная болонка с одним глазом. Как раз наступала зима, на улице похолодало, а в мусорных камерах было проведено какое-никакое, а отопление. Бомжа жители подъезда первое время гоняли, потом вроде привыкли: убедились, что не безобразничает, и даже помогает им мусор отсортировать, и чистоту потом наведет опять. Даже пол мыл пару раз, воду брал у старушки со второго этажа. Крупные вещи, предназначенные к выносу, сам оттаскивал на помойку.

 

Через пару месяцев такой жизни бомжа с собачкой пожалела одна из жиличек, пенсионного возраста женщина по имени Люба - относила какую-то мебель к мусорной камере, да и разговорились там с "жильцом". Оказалось, что он мебель, предназначенную на выброс, может прямо как-то мгновенно и просто починить, слово за слово - пригласила она его вместе с собачкой к себе помыться, вещи кое-какие от покойного мужа забрать. Ну, просто пожалела. Покормила, собачку помыла собственноручно.

А потом они вообще подружились постепенно, и уже к началу зимы переехал мужик к той тетке жить вместе с собачкой. Оказался молчаливым, хозяйственный, с руками, починил ей дома все розетки, болтающуюся форточку, колченогие столы и стулья. Звали его Григорий, а проще - Гриша.

Паспорта у него не оказалось, родом он был из какой-то башкирской деревни. Жена у него умерла несколько лет назад от инсульта, и с тех пор покатилась его жизнь по наклонной. Дети их давно жили отдельно, и никто Гришу не останавливал, когда он после смерти жены запил, хотя всегда был очень умеренно пьющим - стопку-другую по праздникам. Однажды Гриша не уследил за печкой посередине запоя, и его дом сгорел - вот он и пошел бродить. К детям ехать было стыдно, как он Любе сказал.

 

Лет пять бродил из города в город с бригадой таких же как он, нанимался на различную работу по строительству и просто по хозяйству, пока его случайно в Миасс не прибило. За полгода до того, как его подобрала Люба, получил сотрясение мозга, от своей рабочей бригады отбился, после больницы попал на улицу. Первое время не мог вспомнить даже как его зовут. Помнит только, что пока лежал в каком-то переулке, рядом с ним сидела собачка, и она же встречала его после больницы и бежала рядом, прихрамывая, с таким видом, как будто так и нужно. Как зовут собачку, он тоже затруднялся сказать.

Тетка Люба как-то решилась и оставила Гришу у себя вместе с безымянной собачкой. Приспособила его к хозяйству к весне - был у нее огород, картошку она там сажала и прочие культуры. Григорий оказался мастером на все руки. Начала Люба хлопотать насчет паспорта и пенсии для своего подобранца. Сначала выправила справку в родном отделении, потом послала запрос от имени Гриши в его родную деревню, там обещали помочь с восстановлением документов. Затык был в том, что для получения пастпорта туда нужно было ехать самому Грише, и поездку пока что отложили - до осени. Гришиного внимания и заботы все лето требовал Любин дачный участок.

Единственная Любина дочь очень плохо отнеслась к материнскому сумасбродству, и даже перестала заходить в гости, и внуков не пускала: брезговала, хоть Григорий и выглядел уже вполне цивилизованно, каждый день мылся, брился, пах одеколоном, который ему Люба подарила на 23 февраля. Единственное - сильно отдавало татарином от Гришиной внешности. Особенно настаивал на прекращении всякого общения с тещей и ее помоечным мужиком любимый зять. Люба плакала, Гриша мялся и вздыхал, и чувствовал себя очень неловко.

В общем, прожил у нее этот Григорий почти три года, она уж его привыкла кем-то вроде мужа считать. Между делом съездил за паспортом. Оформил пенсию получать в местной сберкассе. А потом как-то весной он сказал - Люба, прости, не могу. Отпусти, говорит, хочу детей проведать. Съезжу к детям - и вернусь. Люба оторопела, но отпустила - и он пропал. Взял с собой только самое необходимое в рюкзаке и какой-то минимум денег, рублей пятьсот что ли, и ушел непонятно куда, собачку Любе оставил. Всю осень Люба ждала, что вот-вот к зиме объявится, но так и не дождалась. Сбежал на волю, злорадствовали соседки, ну-ну, детей проведать, знаем мы таких провеывальщиков. Вот и подбирай их после этого. Отмывала, одевала, кормила на свои деньги - а он один хрен опять бомжевать подался, а в благодарность шавку помойную оставил. Бомжи - не люди, это ж давно всем известно.

Люба рассказывала Зининой дочери, что очень ей было обидно первые месяцы. Потом как-то привыкла опять жить одна, но все равно скучала. Гуляла с собачкой, разговаривала с ней вечерами. Купила ей пальто болоневое, ботиночки. Соседки смеялись. С дочерью помирилась, но все равно часто по вечерам плакала - тосковала по их с Григорием неспешным вечерним чаепитиям с разговорами за жизнь, когда говорила в основном Люба, а Григорий все больше молчал, кивал. В принципе, собеседник он был такой же, как и его собачка - та тоже любила слушать Любины разговоры, свесив набок лохматую ушастую голову. Скучала Люба и по их с Григорием совместным походам на дачный участок с тяпками и лопатами, и по просмотру сериалов. А одной, говорит, уже и смотреть неинтересно: с кем мнением-то обменяешься? Скучно. Не с болонкой же обсуждать. Хотя она, болонка, в общем-то, и рада бы.

А через полтора года, осенью, Григорий вдруг появился опять, просто однажды вечером позвонил в дверь, она эту сцену много раз представляла: как гордо указывает ему на дверь, как не пускает и на порог, и все такое. Ну, обида же очень большая у нее на него была. Но как увидела - кинулась обнимать неожиданно для самой себя, и потащила сразу на кухню - кормить, и поить чаем, а Григорий смущенно рвался в ванную, помыться с дороги, хоть одет был и совершенно чисто, и не вонял, как при первом их знакомстве. Помылся, потом уж за стол - Люба уже наметала гору еды и даже сбегала в магазин зха фуфыриком вина, и в комнате украдкой успела прихорошиться, одеть платье получше, поновее. Уже за столом Григорий рассказал, что доехал автостопом аж до Рязани, навестил сына.

 

Потом поехал в Карелию в гости к дочке на сыновьи деньги, да там застрял: дочь как раз развелась, а у нее - старший сын школу заканчивает уже, и полуторагодовалая двойня прямо перед разводом народилась, пока он бомжевал и отъедался на Любиных харчах. Так он дочери остался помогать. Пенсию получал там свою, все подмога. Ну, и с детьми нянчился, и коляски таскал, и продукты, и на работу устроился в ближайший магазин грузчиком, у дочки с деньгами совсем туго было. Надо было, конечно, позвонить, да он телефон-то Любин он не записал, вот в чем была беда. Телеграмму бы хоть дал, плакала Люба, сморкалась в платок. А я, говорит, твой адрес-то забыл, - и смотрел на нее прозрачными виноватыми глазами. После сотрясения память совсем стала плохая на цифры, говорит.

Ну вот, говорит, пожил у дочки, помог немного, сейчас дочка детей в садик устроила, сама на работу вышла, вот он и поехал обратно, хоть она и предлагала еще пожить. Соскучился, говорит, по тебе, Люба - не могу. Давай, говорит, вместе туда поедем, к дочке: дети-то у нее часто болеют, пусть работает, а мы с детьми. У нее двушка, поместимся. Ну, Люба уже через 3 месяца и уехала вместе с ним, квартиру сдала жильцам, деньги попросила Зинину дочку ей в Карелию пересылать почтовым переводом раз в два месяца. И болонку одноглазую с собой забрали, вот то-то детям радости будет. Ну, болонке-то, наверное, вряд ли радость, ну а куда ей деваться.

Интересно, как у них там сложилось. Квартиру так и сдает Зинина дочка, значит, не вернулась пока Люба.