Никогда не пейте с неприятными людьми

— О чем вас спрашивают чаще всего?

— Вопросы меняются. Долгие года на встречах меня спрашивали: "Есть ли у вас машина?" Я говорил: "Нет" — и мне хлопали. "Есть ли у вас дача?" "Нет" — и за это тоже аплодировали. И эти аплодисменты мне были дороже всего. А теперь уже трудно. Спрашивают: "Над чем вы сейчас работаете?" Я отвечаю, что работой это назвать трудно, это "Записки нетрезвого человека". Как я был не совсем трезвый, когда начинал их писать, так я и сейчас не совсем трезвый, когда продолжаю их писать. Нужны ли они кому-нибудь или нет — никому не известно. Когда-то я написал четыре строчки: "Убитые остались там, А мы, пока ещё живые, Все допиваем фронтовые, На век законные сто грамм". И с утра я иду в свою рюмочную (теперь она называется "Стаканчики") и выпиваю сто грамм. Там работают разливальщицы, которых я всех люблю, каждую по-своему. Я называю этих девочек завлекалочками, потому что они завлекают хотя бы с ними пообщаться. Они умные, некоторые с высшим образованием, с необыкновенным кругозором, с мгновенной реакцией. Даже усталые, они умеют улыбаться тем, кто пришёл к ним. Иные советуют клиентам не пить, это вредит здоровью. Некоторые радуются, когда я прихожу, и я чувствую их любовь к себе. Возвращаюсь домой, ложусь на диван в мою любимую позу и пишу "Записки".

       — Когда была война и потом, позже, вы представляли себе, как будете праздновать своё 80-летие?

       — Совершенно в голову не приходило. Я всю жизнь не отмечал не только юбилеев, но даже дней рождения. Сначала жил у чужих людей, они даже не знали, есть у меня день рождения или нет. Потом армия. Там были не дни рождения, а дни Красной Армии. Потом война. Естественно, там не было дней рождения. Потом мучительная жизнь. Тоже не было. Еле дотягивали от зарплаты до зарплаты. Помню, только один раз жена в день рождения принесла чекушку. Никто больше не пил — ни она, ни сын, ему было четыре года,— и вся чекушка осталась мне. Это почти до слез меня тронуло, но это была такая дыра в нашем бюджете. Дней рождений не было и дальше, по привычке. Я к дням рождения не привык. Это — первый.

       — Володинские женщины — отдельная тема. В русской литературе есть тургеневские, есть чеховские и есть ваши. А что самое лучшее в женщинах?

       — Что меня волнует в любой женщине? То, что я могу преклоняться перед ней. И то, что я могу жалеть её. Преклонение и жалость — вот это меня поражает в женщине мгновенно. Когда я первый раз пришёл в свою забегаловку, одна разливальщица меня спросила: "А закуска?" Я сказал: "Ваша улыбка". И она мне улыбнулась. И теперь, когда она спрашивает: "Закуска?", я ей говорю: "Та же", и она дарит мне улыбку. Какая-то статья про меня называлась "Любить надо белокурых и не очень умных". Кто-то сообразил.

       — А в кого из ваших героинь вы бы сейчас влюбились?

       — В Ящерицу, по правде говоря. Она вызывает у меня преклонение и жалость. А кроме Ящерицы я люблю телеведущую Светлану Сорокину. Я не знаком с ней, не встречался, не выпивал, но любить её я все равно буду.

       — Из чего складываются ваши повседневные радости?

       — Вот недавно иду по улице, вдруг какая-то женщина навстречу: "У вас пуговицы неправильно застёгнуты".— "Какие?" — "Да все". И начинает мне их перестёгивать снизу вверх. А потом доходит до последней, видит моё лицо и говорит: "Так вы — Володин?!" Через несколько дней она мне позвонила: "Вы меня не помните? Я вам пуговицы застёгивала". И у меня на полдня настроение наладилось. А может, от коньяка...

       — У вас бывает так, что вы уединяетесь, замыкаетесь и не общаетесь ни с кем?

       — Бывает, ещё как бывает! Особенно если вдруг приходит человек, который тебе неприятен, а ты с ним выпиваешь.

       — Но у вас есть такие строчки: "Не могу напиться с неприятными людьми".

       — Действительно, не могу. Они уже напились, а я — никак. И чем больше пью, тем противнее. Никогда не пейте с неприятными людьми. Я про себя в таких случаях говорю одну фразу-заклинание: "Этот человек не увидит меня до конца своей жизни". Но этот день такой человек у вас может отнять, потому что обычно это волевые люди, которые берут вас в свою власть.

       — А с кем вам бывало напиваться приятнее всего?

       — С Ефремовым мне было легко. С "Современником". С абсурдистом Олби. Они тогда приехали со Стейнбеком отбирать людей, которых можно пригласить в Америку (тогда никого не пускали, и нам с ними встречаться не велели). Они отобрали Аксенова, Вознесенского, Некрасова, Евтушенко и меня. И так хорошо было с Олби выпить. Когда я пошёл к официантке за добавкой, наш переводчик побежал за мной : "Так и говорите с ними, так и говорите с ними! Они даже меня стали считать за человека!" Так что в разное время по-разному.

       — А с кем бы хотелось напиться сейчас?

       — Сейчас — с теми, с кем не пил ни разу. С Сашей Абдуловым. Я видел его в картине, где он играл киллера так, что я из всех героев больше всего полюбил киллеров. Хотел бы с ним напиться, но пока не удаётся. Ещё — с Янковским. Но это кумир всех времён и народов. Тоже не доводилось.

       — Чего вы больше всего не любите в людях?

       — Самовлюблённости, высокомерия, самодовольства, неоправданной уверенности в себе. Не люблю людей, думающих, что они безупречны, волевых людей без совести и душевных мучений, которые готовы взять в свою власть другого человека.

       — А какое чувство вы сам испытываете чаще всего?

       — Вину и угрызения совести.

Вот у меня есть такие строчки: "Виновных я клеймил, ликуя. Теперь другая полоса. Себя виню, себя кляну я. Одна вина сменить другую Спешит, дав третьей полчаса".

        — Что такое "хорошо"?

       — Хорошо — это когда вдруг влюбляешься в женщину. Со стороны даже. А она и не знает об этом.

       — У вас стоят какие-то премии. Это — "Ника"?

       — Нет, с "Никой" произошло очень смешно. Мне все время звонили с телевидения: что-то написать, выступить, приехать на презентацию. Я много раз вежливо отвечал: "Простите, я разлюбил выступать и в Москву не поеду". Но однажды позвонили: "Вас приглашает в Москву 'Ника'". Я думаю: ну семилетие какой-то очередной фирмы, "Ники",— и разорался: "Хватит, ну что вы привязались ко мне, какая 'Ника'? Никуда я к чёртовой матери не поеду!" Потом приезжают Зиновий Гердт и Григорий Горин и спрашивают: "Саша, а почему ты отказался от золотой 'Ники'?" — "От какой золотой? Я думал, что это торговая фирма!" А оказывается, сидела комиссия, и решили дать премию кинодраматургу, и все закричали: "Володину". А женщина, которая все это вела, оказалась той самой, которая мне звонила и которую я обругал, и она сказала: "Володин категорически отказался". А там же и деньги были, и все...

       — Когда-то вы написали: "Стыдно быть несчастливым". А что теперь — стыдно быть счастливым или стыдно быть несчастливым?

       — Ничего не стыдно. А тогда это было просто такое заклинание себе: "Если бы мне разрешили потом, потом, когда кончится война, просто увидеть, что будет. Стыдно быть несчастливым". Это было оттого, что смерть вот-вот может прийти. Как же тут не быть счастливым? А вообще так-то — не стыдно быть счастливым. Быть несчастливым — горько, трудно.

       — Что было трудно раньше и что трудно сейчас?

       — Раньше не было внутренней духовной свободы и выражения этой внутренней свободы. Страх всеобщий. А сейчас свобода есть, но свобода говорить о том, что плохо, и о том, что будет ещё хуже. Это радости не приносит.

       — Сейчас кажется, что в шестидесятые было ощущение радости.

       — Было. Но быстро угасло. А про шестидесятые я вспоминаю один случай. Фурцева пригласила несколько драматургов: Штейна, Розова, Салынского, меня, чтобы выслушать, что мы просим. Все было мирно, а когда дали говорить мне, я начал о том, как все это уродливо, как давится искусство, как сворачивают головы тем, кто делает что-то искренне. И вижу: у Фурцевой и министра Исаева неслышащие глаза. Неслышащие глаза — это очень заметно. Я замолкаю. Тогда она спрашивает: "Александр Моисеевич, у вас деньги есть, чтобы работать?" "Деньги сейчас есть, но я не об этом",— и опять долго леплю, леплю. Она опять: "Александр Моисеевич, вы ходите в бассейн?" "Нет",— я совершенно оторопел, потому что очень люблю плавать, а какой бассейн зимой? Она говорит: "Вот видите, вы не ходите в бассейн, не следите за своим здоровьем, разве можно так?" Я успел все высказать, а потом стал ходить в бассейн.

       — Как живут ваши сыновья в Америке?

       — Моё главное счастье в том, что я чувствую, что они счастливы. Что они преуспели в своей математической работе, что они любят друг друга, что младший сейчас женится на хоккеистке. Он — в меня, унаследовал мою неуверенность, сомнения. Когда он написал свой реферат в разные университеты, он звонил: "Папа, я все плохо написал", а его пригласили сразу во все. Сейчас ему двадцать четыре года, но с девочками как-то у него тоже не ладилось, он все говорил: "Мне американки не нравятся, я им тоже". И вдруг звонит: "Папа, у меня появилась девочка!" "А кто она?" — "Хоккеистка". Видимо, это неслучайно. Когда его мама умерла и он поселился у меня, ему жилось грустно. Я водил его на хоккейную площадку, чтобы он как-то поверил в себя.

       — Что для вас важнее — театр или жизнь?

       — В молодости для меня были всем двое — театр и Пастернак. Я видел Качалова, театр Вахтангова, Дикого. И рядом с ними оказался Пастернак. Мне казалось, что он должен жить на Гоголевском бульваре, ему бы это шло. И я считал, что Пастернака знаем только мы с моим старшим братом. И вдруг читаю "День второй" Эренбурга, а там какой-то Володя, который любит математику и Пастернака. Значит, нас трое уже знают о нем? Втроём его любим? Хотя если Эренбург написал о нем — значит, он тоже знает Пастернака и нас уже четверо! Поэзия и театр жили во мне вместе. А теперь я думаю, что важнее жизнь. Если в ней есть место поэзии и театру.

 Я побеждён самим собой.

Устал. И небо угасает.

Пора уже, пора…

Постой

Вгляделся вдаль — а там светает.

Свой крест все тяжелей нести.

А память свод грехов листает.

Жизнь прожита, почти…

Почти

Вперед вгляжусь — а там светает.

Прошли и высохли дожди,

снег падает и снова тает.

Казалось, темень впереди.

Но вот вгляжусь — а там светает!

Казалось, жалкой жизни не стерпеть:

тогда уж лучше кувыркнуться с кручи.

Казалось, если несвобода — лучше

совсем не жить. Тогда уж лучше смерть.

Но — самого себя смешной осколок —

живу, бреду, скудея по пути.

Я знать не знал тогда вначале, сколько

смогу, приноровясь, перенести.