Еврейский член

И я вовсе не хочу вас обидеть, доктор Зелигман, особенно теперь, когда ваша голова у меня между ног, но не кажется ли вам, что в геноциде есть что‑то сексуально‑эксцентричное?» 

«Еврейский член» Катарины Фолкмер  — растянутая на целую повесть исповедь немецкой женщины из поколения миллениалов : ей ненавистны собственное тело и свой пол, она устраивает читателям экскурсию по своему внутреннему миру — настоящей клоаке, где в погоне за острыми ощущениями она падает все ниже. Повесть с начала до конца — поток сознания, адресованный рассказчицей хирургу, который осуществит мечту всей ее жизни — превратит эту женщину в мужчину‑еврея. Видите ли, к доктору Зелигману рассказчица пришла на консультацию насчет хирургической коррекции пола.

Рассказчица думает только о своей идентичности: ей всю жизнь не по себе, у нее вызывает отторжение «вся эта трагедия женского тела», выражаясь словами героини. Борения героини со своей гендерной идентичностью — суть книги, но по опасным пустошам поиска своей подлинной идентичности ее гонит заскок — эротическая зацикленность на Холокосте.

Да, вы прочли именно то, что здесь написано. У нее заскок — эротическая зацикленность на Холокосте. Прежде чем стыдить героиню, припомните, что некоторые молодые немцы прибегали к мерам пострашнее, стремясь избыть не дающее им покоя национальное наследие. В повести вина немцев показана под новым углом — автор сводит ее исключительно к тяге перенять идентичность жертвы. Героиня Фолкмер фетишизирует евреев, поскольку в детстве и юности ни одного еврея своими глазами не видела и узнавала о них только на школьных уроках. Обрезанный неофаллос, пришитый к ее промежности хирургами, поможет героине, как она надеется, стать выше ее немецкой национальности и вины ее расы, а заодно избыть проблему германского наследия. Трансгендерный переход из немецкой женщины в еврейского мужчину позволит героине предаться вуайеризму в наивысшей форме: влиться в ряды гонимых и объявить себя их товарищем по несчастью. Она убеждена, что, обретя еврейскую идентичность, наконец‑то поймет проблему еврейского народа. Эротизм, заложенный в доминировании чужой расы, — навязчивая идея героини, и ей хочется побыть тем, над кем доминируют. Эта безысходная повесть — вопреки намерениям автора — красноречивая аллегория, раскрывающая заемный характер трансгендерной идентичности.

Увы, достопочтенные либералы из разных литературных журналов в один голос раболепно превозносят «Еврейский член», называя повесть «трансгрессивной» , «чувственной, гомерически смешной и подрывающей устои», «полной лукавого юмора», а также проводя параллели с «Болезнью Портного», но к поставленным в повести вопросам идентичности относятся — чего сами не сознают — исключительно ханжески. Литературный мир нынче смотрит на определенные темы со звериной серьезностью, преимущественно потому, что либеральная культура не терпит шуток над собой (см. случай Дэйва Шаппелла ). Тексты, где проблемы пола или расы вскрываются не так, как хотелось бы либералам — хоть книги, хоть монологи комиков, — необходимо подвергать цензуре, замалчивать, подправлять. Но здесь перед нами книга, проделывающая именно то, что либералам‑воукам , по их словам, ненавистно: она фетишизирует и дегуманизирует женщин и меньшинства. Эти темы доведены до крайности в форме извращенного влечения героини к Гитлеру, но, поскольку они запрятаны в сладкую, приятную оболочку «гендерной идентичности», литературная элита проглатывает их за милую душу.

Фолкмер замышляла повесть как черную комедию, и некоторые шутки бьют не в бровь, а в глаз. В третьей главе рассказчица указывает, что нацисты, хоть они и «такие ушлые», «упустили прекрасную маркетинговую возможность» — не наладили производство кукол в образе Гитлера и тому подобных игрушек. «Вы только представьте, сколько радости было бы немецким ребятишкам, будь у них “Лего” — концлагерь Фройденштадт : сооруди сам печь, организуй депортацию…»  Но в основном воображение автора небогато, рассказчица чересчур лаконична, а юмор сводится к эпатажу. Рассказчица в повести Фолкмер — сосредоточенная на себе туристка в мире чужих страданий. Она — все равно что эксгибиционистка, которая мастурбирует в парке, упиваясь гадливостью окружающих и шипя, что их реакция — лишь пуританство чопорных зануд. Она блуждает по мирам страданий, о которых ничегошеньки не ведает.

Р. Л. Голдберг пишет в «Пэрис ревью», что повесть Фолкмер «не дает утешения», а также прибегает, чтобы охарактеризовать «Еврейский член», к цитате из Кафки: «На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого‑то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее море внутри нас» . Цитата, что и говорить, хорошая, но применима ли она к «Еврейскому члену»? Способно ли нынешнее сознание отличить подлинную трансгрессию от всего‑навсего эпатажа? Гольдберг, а этот аспирант Принстона работает над диссертацией о транснарративе , заявляет: «Роман Фолкмер выходит на арену, хромая в самом положительном смысле, заносит ледоруб, и по замерзшему морю уже змеятся трещины».

Неужели эти рецензенты ни разу не задумались над вопросом: почему критики обрушиваются на Шаппелла за шутку о трансгендерной идентичности, а пространный монолог о том, как вам хочется, чтобы к вашему телу приладили обрезанный по всем правилам «еврейский член», превозносят за радикализм и уподобляют «Болезни Портного» Филипа Рота?

Да, возможно, Фолкмер берет похожие темы и образы, но до мастерства Рота ей как до Луны. Проза Фолкмер ползет, а проза Рота мчится рысью. Сравните взбалмошный, резвый юмор «Болезни Портного» («В рукоблудстве я — Раскольников: липкие улики — повсюду!») с тяжеловесностью Фолкмер («И не отсасываем мы (немцы) ни у кого с истинным рвением — глóтки наши недостаточно влажны, потому что выросли мы все на черством хлебе»). Текст Рота неизменно остроумен, текст Фолкмер усыпляет, его ритм тягуч и медлителен. Фолкмер стремится эпатировать просто ради эпатажа.

Благодаря этой смеси вульгарности со стилистической и образной заурядностью «Еврейский член» завоевал сердца нынешнего класса либеральных интеллектуалов. Образцом глупости современной литературной индустрии может служить статья Элл Хант об этой повести в газете «Гардиан». Хант пишет: «Стыд рассказчицы стал ориентиром, указывающим, как раздвинуть границы хорошего вкуса и направить первоначальное ожесточение героини на объекты, заслуживающие такого отношения». Разумеется, Хант не уточняет, что это за объекты, да и уточнять излишне. Хант поступает благоразумно — чтобы и впредь успешно работать в таком передовом издании, как «Гардиан», она вяло хвалит «Еврейский член»: эта повесть как нельзя лучше демонстрирует всю показуху нашей эпохи, когда мать‑природу заслоняют трансгуманизмом  франкенштейновского толка и хамоватым отстаиванием своих прав на любые капризы по части сексуальности.

Когда я читала повесть, у меня не выходила из головы шутка Дэйва Шаппелла из «Напоследок»: он наступил многим на больную мозоль, сострив, что движение трансов — это движение белых мужчин, потому что, едва другие маргинализированные группы завоевывают какие‑никакие права, белый мужчина может развернуться на 180 градусов и заявить: «Эй, черномазый, я теперь девушка…», и всем придется кланяться ему в ноги. Если уж искать что‑то стоящее и по‑настоящему смешное в истории немецкой женщины, которая примеряет идентичность еврейского мужчины, чтобы заглушить чувство вины и осуществить свои эротические мечты, то пусть никто не запрещает Дэйву Шаппеллу шутить.

Как учила нас Ханна Арендт, бессмысленно считать каждого немца виновным в Холокосте; более того, вину за Холокост объявили коллективной прежде всего с целью замаскировать конкретную виновность отдельных лиц. Перемотаем на одно поколение вперед и увидим, какие плоды дала идея возложить на целый народ вину за грехи отцов. Фетишизация евреев как жертв и попытки устыдить немцев, точно все они — злодеи, не приносят ничего хорошего ни евреям, ни немцам.

В «Еврейском члене» героиня‑немка доводит эту фетишизацию до крайности: повествует, как в детстве в Германии она и ее ровесники изучали евреев чуть ли не как мифических существ и разучивали ивритские песни. Рассказывает, что ей всегда хотелось познакомиться с еврейским мужчиной, хотелось заняться сексом с еврейским мужчиной, а впоследствии, конечно же, заняться сексом в качестве еврейского мужчины. Неужели вся эта беспардонная вульгарность порождена тем, что героиню всю жизнь стыдили? Гордость — часто противовес стыда, вот люди и ищут способы гордиться своей идентичностью: для этого одни вступают в экстремистские движения, другие выставляют напоказ самые маргинальные грани своего житья‑бытья.

Самое примечательное в этой повести — не манера письма Фолкмер, какой бы безвкусной она ни была, а тот факт, что в сознании западных интеллектуалов все еще берет верх апология расовой и национальной идентичности. Критики превозносят «Еврейский член» за радикальность и трансгрессивность потому, что повесть популяризирует их мировоззрение, в средоточии которого — статус и идентичность жертвы, а вовсе не потому, что она и впрямь бросает вызов общественной морали. В повести принимаются как данность самолюбование и разобщенность, которыми чревата политика идентичности, а при таком подходе серьезные наблюдения за обществом подменяет сосредоточенность каждого отдельного человека на себе.

То, что повесть приняли «на ура», наглядно подтверждает горькую истину об авангардном искусстве нашего времени. Когда с талантливостью и оригинальностью туго, а порнографическая брутальность сочетается с малодушным политесом нашей эпохи, искусство стремится привлечь к себе не мастерством слова или захватывающими идеями, а эпатажем и трагедиями. Как отметил Стивен Меткаф в полувековой юбилей выхода «Лолиты»: «Среднестатистический шедевр непристойной литературы — скажем, “Тропик Рака” — требует, чтобы вы, просвещенный читатель, продрались сквозь описания нечистот и половых сношений — его красоту сразу не разглядеть. Но в “Лолите” вам придется продираться сквозь красоты, чтобы разглядеть, насколько ее содержание шокирует».

Некрасивые аспекты «Еврейского члена» ничто не компенсирует — тут нет ни виртуозной словесной игры, ни великолепного образного ряда. Возможно, в эпоху, когда наша империя хиреет, нам все это уже и ни к чему. Что остается у нас, когда интерес вызывают лишь эпатаж и пустопорожнее смакование грязи, а не прекрасные или будоражащие мысль свойства страдания? Даже «человек из подполья» Достоевского, упиваясь своим низменным существованием, в то же время учил нас, как выбраться из мрака и уберечь в себе человеческую душу. Литература существует не только ради того, чтобы указывать нам путь к свету, но она, безусловно, намного лучше, когда наставляет нас не только посредством эпатажа.