Двуличный ёжик из масонской ложи

(фельетон на литобзоры Топорова)

«...против обезлички, за здоровую критику и здоровую самокритику, за личную ответственность каждого, за образцовое содержание отчётности и против недооценки собственных сил»

(А. и Б. Стругацкие. «Сказка о тройке»)

В литературной эволюции последним из существ возник критически настроенный субъект, в спокойном русле развившийся из «homo legens» (читающего человека) в критика со множеством ветвей возможных отклонений. И с первых же деньков в процессе обитания в литературных сферах предначертал себе труднейший путь - стать образцом мировоззрения и распорядителем всех судеб авторских начал. 

Я буду объективен, и расскажу о самом что ни на есть известнейшем создании, живущем в нынешней эпохе критиканства.

С прокуренным усищем и усталым взглядом и с матерным словечком для чужих в угоду всем дружкам в «фэйсбуке», это он за словом не полезет - Виктор Леонидыч, бесценный экземпляр.

Любят дедку в критике за его филиппики, о коих Юзефович говорил давным-давно на сайте «Частного корреспондента», где ко всему добавил: «Прощать он не умеет, и даже вежливость — не его добродетель. Он слишком быстро переходит от текста к личности автора, а то и вообще минует эту стадию». И там же Беляков Сергей сказал, что «Топоров часто бездоказателен и безапелляционен». А Мария Галина призналась: «Почти со всеми его оценками я не согласна». И Виталий Пуханов сообщил: «Топоров работает по двойным стандартам. Вкус ему изменил навсегда или совесть — не берусь судить».

Прошло три года. Что же изменилось? Давайте проследим на основании недавних четырёх его статей на сайте питерской «Фонтанки.ру»; они публиковались этим летом – три в августе и одна в июле.

Хоть три, да хоть и пять годков, а Топоров не зря теряет время, нередко расхваливая непотребных. Вот тут подмаслил графомана, там раскрутку для профана, где-то и воздал хвалу на ширпотреб – вот и вышел сей портрет: лизоблюдством в новом свете критик нарастил скелетик.

Для многих он «прикольный дядька». И друзей собрал, как с грядки. Как он сам в Сети признался: всех в друзья он добавляет, кто хотенье проявляет к дружбе с ним бывать в «фэйсбуке».

Оппонентов его взглядов шлёт на три весёлых буквы. Вот недавно был я сослан за претензию к нему. Я обзор ругнуть посмел, сотворённый его мозгом.

Он схватился за прочтенье в стареньком «Журнальном зале». И, кажись, совсем уж обозрел. Взял не всё, а токмо из советских: «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», и так далее, в общем – скучненький стандарт, граничащий с безвкусьем. В библиотеке взять затасканные номера «Москвы» хотя бы, иль в Питере своём любимом спросить известный «Невский альманах». Ну, даже пусть неоднозначный куняевский «Наш современник». Да куда уж там: «Сиди, я сам открою».

Уровень его либидо - дополна и больше. Но Виктор стар уже, чтоб топать к храму с книгами, журналами и бабками в очках, сидящих возле картотек. Его волнует «Тётя Мотя», на это он потратил две статьи, подряд идущих на «Фонтанке.ру» про новенький роман Кучерской Майи. Он был, наверное, снедаемый возможной тайной тягой к разным тёткам, которые писателями стали без ведома и позволения его.

Зациклен дядя Витя не по-детски, всё ж – старое либидо, согретое немалыми потугами подобострастных авторов к нему.

За что считать его авторитетным? За вздор его словесный? А, может, за обзоры тех журналов, которые читает он, сверяя в них из памяти знакомые фамилии? Коль весь журнальный номер им не узнан, тому навесит враз ярлык – «пустой».

Леонидыч любит, когда лижут, и сам не забывает подлизать. Вот, Левенталя, будто вместе спят, я извиняюсь, ласкает словом, но без содержания, а так – упоминаньем, словно бы касаньем, конкретики-то нет. Правды не придумать, а околёсицу нести несносный Топоров привык, судя по безответственным обзорам лит.журналов. Он давненько, надо полагать, не гладил дланью на яву бумажненьких обложек, но залил авторской язвительной слюной их заменитель виртуальный. Я редко так встречал укор в его бесхитростный удел – марать без доказательств главарей журналов, и авторов статей и прозы. Кого не спрашивал, все в личных сообщениях со мной согласны, но что-то цельного на этот счёт сказать никто не мог открыто. Так мало их со стороны: писателей, поэтов, хотя б наипростейших буквоедов.

Спасать журналы от хулы не есть мой первый шаг, протекция вторична, а первыми рядами мысль – обличить небрежность литобзоров. Да, есть проблема в наполнении пустот страниц журнального издания, а, скажите, где нет такого в нашем деле? Нет ровных авторов, творящих ежегодно высочайший текст, а времечко бежит для всех неумолимо, ждать восемь-десять лет «войны и мира» - нет сил и прав: журнал сползёт в могилу. Им итак копает яму для могилы «Союз писателей России».

 Признать нам нужно, как один: ведь Топоров сгорел, и кое-как насилу сердобольных греет пламень иных воспоминаний, отличных от других, кто видит очевидным: глас правды поутих, всё больше фальши на устах. Читать от корки и до корки уж больно подустал наш критик. Он топорно клиширует завзятое суждение: бросайте вы журналы, в них нету полноты, а всё пустым-пусто.

Но как же можно соглашаться, когда статьи читают, обсуждают: и в своих «фэйсбуках», и в «ЖЖ».

Он в критике не фаворит давным-давно, забег окончен для него в тот самый отдалённый во времени этап, когда читать всё меньше мог он с огромным упоеньем книги и журналы, терпя усталость глаз. Но безвозвратно для него литературный свет погас. Он в призрачном тумане облик – вялый ёжик, что ищет шанс для мести: живым немолодым, которым он ровесник. Укол иголкой не смертелен, тем более словесной, коль за неё берётся старый ёжик.

Во всяческих статьях с литературными обзорами его критический запал зачах, он только сыплет именами, которые он знает сам и те, которые ему друзья упомянуть сказали.

Всё, на что хватило горлопана, пара номеров из питерских журналов: в 7-й «Звезде», в 8-й «Неве»; затем июльский номер «Иностранки», что посвящён эротике французской (ну как мог пропустить наш Топоров эротику в свои-то годы? Немыслимо сие, поэтому – «ноу коммент»). Ах, да, ещё же сдвоенные номера журнала «Волга»: их четыре. И в последних-то всего лишь ничего - известные лжекритику три мужика: нероссиянин Лорченков, да земляки для Виктора – любимый Левенталь да некто Бузулукский. О чём у них рассказы – ни полслова, ясно же – пиар, зачем обзор им нужен, только б имена всплывали, как бревно, когда его кидают в воду, чтобы сплавить. Всё было так: ко дну пойти им Топоров не дал, они в одной компании собрались, ну, может быть, без Бузулуцкого, но Лорченков и Левенталь – в одной команде были, так сами в собственных «фэйсбуках» рассказали прочим, кто любит их читать, а я – случайный гость для них. Но Лорченкова я спросил на эту тему, а он ответил: «Я просто пошутил» и «мне никто не нужен».

У Топорова, безусловно, есть другие лит.журналы, которые назвал он в литобзорах, но и по ним – одна издёвка. Но их я разберу по отличительным отметкам критикана с Питера: след в след, как и положено.

Ещё раз сызнова об этой паре. Они себе придумали масонский прототип союза, где есть особый «комитет трёхсот», но в нашем случае – толпа весьма бездарных, где крикуны и Левенталь, и Топоров, и самовыдвиженец в классики молдавский Лорченков. Но Лорченкова выгнали они, не став считаться с ним. Как сам признался Лорченков, назвав их «ленинградской мафией». Как Топоров, - и Левенталь, и Лорченков – самодовольны. Но речь о них я поведу на фоне их произведений. Я к ним вернусь. Сначала по порядку. Я попытаюсь сохранить ступени хронологии абзацев из статей, хотя не в этом суть.

Итак. Статьи о лит.журналах на «Фонтанке.ру».

У Василевского жену зачем-то Топоров хвалил за внешность по странному сравненью с ним, Андреем, мол, жена-то лучше. И Холмогорову Елену (анонсы пишет для журнала «Знамя») за красоту припомнил, хоть и с отсрочкой в тридцать лет, мол: помню, в семьдесят девятом была юна сия особа. Чудак он, впрочем, как всегда.

Листает электронный вид журналов, а мысли, как масленые пальцы, норовят за юбками плестись, шурша в реальности штанами. А в итоге: журнал литературный весь испачкан от таких слюнявых взоров старика. Литкритик думает о плоти, а от духовной пищи, видимо, его уже воротит.

В его потоке мыслей – искуситель змей, сбивающий от поисков бессмертных строф в огромной массе текстов. Наш Топоров неверно понимает пушкинскую строку «души прекрасные порывы». Санкт-петербургский критик не желает рыться и искать, он просто душит собственным бездушием. Все его потуги для культуры – кривлянье старика с температурой, к тому ж сбежавшего из психбольницы.

Вот «Новый мир». И Топоров, конечно, высказался в том ключе, что: «автор «Учителя цинизма» - штатный сотрудник «Нового мира». В «толстых» журналах свято блюдут эту традицию, а в «Новом мире», самом традиционном из них, - в первую очередь. И не только блюдут, но и развивают: вот ведь Симонов и Твардовский, как сказано, регулярно печатали здесь свои стихи, а Василевский и сам печатается, и жену свою печатает – тоже поэтессу и, кстати, в отличие от него самого недурную». Ну, что я говорил. Завидует чужой жене. Но тут же Топоров изрёк: «в разбираемом здесь июльском номере лишь прекрасная поэтическая подборка Игоря Караулова пришла, так сказать, со стороны».

А вот и сам он – Караулов: друг Лорченкова, Левенталя в известнейшем «фэйсбуке», о коем Топоров, конечно, знает. Сболтнул он о подборке, которой Игорь Караулов открывает номер. Давайте разберёмся в ней. Прочтём и тут же разузнаем, что автор сам «себя самого изживая в уме, / из клетки себя вычитая» нам стишок подарил под названием «Клетка». Или вот его «Биргартен»: «Здесь садитесь, здесь поговорите, / первая учительница и / мой последний гибельный учитель». Есть ещё про «Теремочек, термо-волочёк». А также глупые частушки:

«Побатальонно и поротно,

помочегонно и порвотно,

печально строятся полки,

как будто струнные колки»

Иль вот всё там же:

«Была в восторге от гастала,

теперь же пьёт имодиум.

Не то чтобы пора настала,

а просто нынче в моде он»

Что здесь прекрасного нашёл наш бородатый критик? Сам новоявленный «поэт» спасти не сможет и признаньем:

«Я вас люблю и очень хочу.

“Милые, милые”, — вам кричу.

Как будто выпавшим в окно,

которым ещё не всё равно…»

Да, с такими, вот, «поэтами» - любые слабонервные в окно по собственной же воле убегут.

О нём же Топоров в обзоре «Волги» заикнулся вновь, нисколько не стыдясь. Тот номер сдвоенный – «5-6». И чем там лучше, спросите? И будете вы правы, вопрошая. Да ни чем особенно, всё так же, автор тот же, про себя он говорит открыто: «Мать моя ласка, радио мне шансон, / я ООО, юридическое лицо». Или вообще пытается воспеть, что видит на яву: «Гражданин в Ашане нашёл стремянку, / водрузил её на тележку / и везёт, как польскую полонянку, / а она скрипит, недовольно и резко».

Дальше – «Знамя». И Топоров с его вердиктом: ««Знамя»: №1 – пусто. № 2 – пусто. № 3 – подборка стихов Владимира Богомякова и рассказ уже упомянутого Снегирёва».

Повесть в «Новом мире» Снегирёва ранее он представил как в одном ряду с необязательным прочтеньем, что можно допустить, ведь мы берём лишь то, что Топоров похвалит.

Приступим. Это ж надо же, какой у «обозревателя» дурнейший вкус. Вот «стихи» профессора Володи Богомякова: «Ушёл покойник на Луну. / Завоет брага здесь одна  / И рухнет на пол холодна, / Бесстыдно обнаживши грудь». А как вот это вам на слух: «Всё-всё. Ухожу. / Теперь бабки есть - добуду в Нерчинске свинцу. / К Афанасьеву дню собрался на Обдорскую ярмарку. / Да вообще перед смертью не худо бы поездить - / Посмотреть Евразию». И вот ещё: «К вечеру муравьи опять прогрызли ноосферу. / А мы с соседом Мишей Панюковым выпили 4 бутылки водки». И напоследок: «12 лет назад товарищи в Париже познакомили меня с Бодрийяром. / А я пил всю ночь с двумя туристками и изо рта был жуткий перегар». И там ведь все «стихи» такие. У Богомякова любимейшие темы: еда, бухло, физиология и бред.

Так вот, другой рассказ, уже в журнале «Знамя» №3 от Александра Снегирёва получил уже оценку с плюсом.

Рассказ о церемонии врученья премии. И в нём от автора-рассказчика: свои предположения о том, за что на самом деле каждому лауреату отдана награда, подозрения на счёт чеченского лауреата и своего папаши, который переводчик, а получил, мол, за сексуальную интрижку с доверенным лицом от премии.

Рассказчик, как жертва рефлексии, самолюбив не меру, когда его герой из зданья «вышел на мороз и понёс своё спортивное тело подальше от ненужного букета, склизкой лестницы, светлого зала, гастрономического изобилия. Подальше от папаши-кривляки, пассии его французской, жены его нынешней, дочери их годовалой. Дальше, дальше».

Ближе концу рассказ зачем-то продолжился описанием того, как главный персонаж «раздевает» праздничную ёлку, как будто так необходимо написать инструкцию для тех, кто не способен это сделать сам.

Плавно к самому концу поведал о синице, убитой поставленной им мышеловкой. Но со следующих абзацев, без всякого раскаянья, позабыл, когда в окне предстало: «Грузные облака нехотя разошлись, в просвет тотчас юркнуло солнце и давай выделываться».

Никаких печалей, а девушка встречает: «…- Доброе утро, любимый.

Он лёг рядом, обнял её. За досками потолка зашуршала мышь». Наверно, намекает автор, эта мышка будет вскорости убита беспощадно, хладнокровно, как и птичка, к которой нет эмоций сожаленья. Но, слава Богу, рассказ его окончен раньше.

Топоров неистово трубит: «Знамя»№ 4 – неожиданно щедр: прекрасная подборка стихов Дмитрия Мельникова».

Там Мельников Дмитрий со своей религией: «и я верю, что жизнь не нелепа, что за этим пространством голым, / что за небом есть ещё небо, / где медведи молятся пчёлам».

Он самовосхваляется порой, но так неубедительно: «рифмачи, которых уже отпели, / сохраняют вечный нейтралитет, / только я, которому смерти мало, / чувствую холодный зелёный свет!». И себя не забывает: «Я знаю этот город наизусть, / он извергает дым и вороньё, / он сорок лет готовит, как Прокруст, / мне ложе эталонное моё». Он самонадеян у себя в подборке: «и вместо символа веры скажу стихи / о том, что душа устала от многих бед, / о том, как она мечтала увидеть Свет, / и тем печаль утолити в конце времён, / пожать плечами и выйти, как Лазарь, вон».

И как же он похож на Караулова, с его суицидальными порывами в своём стихотворении, ведь Мельников поднял больную тему также:

«вот так, повиснув надо мной,

мой голос, гулкий и шальной,

бесшумно подойдёт к окну,

задвижку нужную найдёт

и медленно в ночную тьму

над Черногрязской упадёт,

и в тот же миг наступит свет,

пойдёт черёмуховый снег,

и вдруг раздастся надо мной

прощальный, громкий, ледяной

скрип деревянных галерей,

стук ставен, хлопанье дверей,

и хрупкий голос на ветру:

— я не умру, я не умру»

Вот видите, всё та же ведь картина: желание попасть в проём оконный, но не ради взлёта, а - паденья. То тьма ночная, то внезапный свет, черёмуховый снег, то собственный же голос, который как-то непонятно упадёт в ночи, но не поймёшь, имелась ли в виду душа или простой предсмертный голос. В общем, недомолвка.

Вот подошёл черёд Санкт-Петербурга, и Топоров вещает: «Нева»: №№ 1-3 – пусто-пусто-пусто. № 4 – рассказ Михаила Юдсона».

Он называется «На постпоследнем берегу». Начало вот такое: «При этом нерационально отрицать — да, хлебнули... Однажды мы вдвоём соображали на троих». Да-да, за этим делом весь этот крупненький рассказ, да разговоры обо всём, когда сидят на берегу друзья рассказчика. Об алкоголе рассуждения – как словно бы сюжет, сопровождаемый подъёмом пластиковой тары с алкоголем. Не меньше четверти объёма текста – белиберда из слов, где смысла нет, но есть нагроможденье букв. Всё словно бы в бреду писалось.

В таком бесцветнейшем сюжете встречаются и авторские оговорки: «я, несильный литератор из простых, бедный Михаэль Ю., бойко кропающий в местные боевые листки всякую хню». Как, собственно, и всё произведение его.

А концовка подвела к началу старого сюжета: «Успели — ларёк был весь открыт, и “Голду” продавали».

И вот, доплыли мы до «Волги». У Топорова здесь друзья за пазухой, как у Христа, но их (из первых номеров) оставим мы на сладкое. Возьмём пока другие номера со слов того же Топорова: «№ 3-4: пустоват. Выделю лишь рассказ Сергея Дигола. Он, как и постоянно публикующийся здесь Лорченков, живёт в Молдавии».

Сергей Дигол. «Три фута под землёй». Весь непродуманный рассказ писателя с Молдовы единственно о том, как один увёртливый умом парнишка из молдавской газораспределительной компании заставляет лебезить министра перед ним; но цель у них одна для каждого была, где результат - снесённая большая церковь и территория под ней, чтоб провести трубу для газа. Пустая трепотня, а не сюжет. В нём автор вовсе неразумен на счёт чиновничьего страха; вся сущность авторской задумки - наивный детский лепет с элементом нынешних реалий, притом написанный для ребятишек средней школы: настолько мало в ней резона, а язык – как порция простой лапши. Кто не согласен – я могу поспорить.

Как обещал, даю десерт. Первоисточника немножко для цитаты от дяденьки усатого: «Волга» - лучший на сегодня журнал, по бедности выходящий сдвоенными номерами. № 1-2: рассказы Владимира Лорченкова и наших земляков Анатолия Бузулуцкого и Вадима Левенталя».

Я думаю, возьмём двух крайних, а Толю Бузулукского отпустим с миром. Не хватит мне пространства всех уважить. А выбранных – все знают, и значит, всё легко проверить.

В.Левенталь – рассказ «Carmen Flanriae». Левенталь Вадим недалеко ушёл от земляка, с которым дружит. Все мысли эротические там же, но Топоров себе не мог такого разрешить в статьях, а Левенталь, по молодости лет, позволил, не моргнув в своём рассказе: «когда о них думаешь, представляешь себе её грудь в своей ладони, её задницу, живот, жаркие бёдра, влажную внутренность».

История эротомана-паренька из серого средневековья, влюблённого внезапно в нежданную девчушку, оказавшейся какой-то странной ведьмой. Но, не прознав ещё об этом, он решил ограбить несколько могил, чтоб раздобыть деньжат. По тексту проронив слова рассказчика: «Когда пьяный, всё время кажется, что что-то кому-то недообъяснил» - нам Левенталь дал всем понять, за что он так растягивал свою историю. По ходу действия Вадим решил добавить голливудский ужас: «…на моём запястье сомкнулись костяные, увешанные золотыми перстнями пальцы. Я рванулся было назад, но непреодолимая сила потащила меня внутрь гроба и притянула моё лицо к черепу мёртвого. Я продолжал кричать, а мёртвый хитро смотрел на меня и в голос хохотал». А в конце нет никаких катарсисов, герой нисколько неизменен: «И когда мы соединимся в одно счастливое неразрывное тело, нам будет и жарко, и сладко, и мокро – но слёзы будут слезами умиления». А мне вот не до смеха, и совсем не мокро, я вынужден был дочитать в сухом остатке. И, как любит нам вещать сам Виктор Леонидыч про чужих писателей, ничего не будет, если не прочтёте вы и сей рассказ, который претендует однобоко - на статус подростковой сказки.

Ещё один известный попугай отечественного литпроцесса - Владимир Лорченков. «Я любил Ваше фото» и другие рассказы». В первом заглавном девушка - «Крепкобёдрая, с сильными, не очень длинными, но и не короткими ногами. В джинсовой рубашке с коротким рукавом, завязанной на животе узлом. С волосами, разделёнными пробором, и каждая сторона перевязана розовой лентой». Вот такая девушка, с перевязанными зачем-то «сторонами» розовой лентой, вызывает у рассказчика Лорченкова мысли при взгляде на неё: «М-м-м, что за ляжки. Уверен, даже дельфины, – они ведь тоже млекопитающие и теплокровные, как мы! – мечтали вдуть ей, этой девчонке, волосы которой с лентами развевал ветер».

Вот этот, вот, рассказ нам подарил молдавский автор. И для читателя, я думаю, как Лорченков в нём сам подметил: «Это было всё равно, что подарить шлюхе фаллоимитатор». Имеется в виду – без надобности нам читать его в дальнейшем.

Ну, если вы не верите, то вот ещё вам: «Эти девчонки ныряют в чём мать родила. У них только верёвочный поясок и пышная чёрная мохнатка. У всех. И сиськи. Само собой, первое, что я сделал с книжкой Жака Майоля, дочитав её до семнадцатой страницы, – заперся с ней в туалете и сдрочил. Аккуратно вытерся и вышел. Сел у себя в комнате и продолжил читать». Ну что, читателям ещё охота прочитать из Лорченкова? Да!? Ну, ладно. Не мыслю я, как и редакция, наверно, для чего и как желают провести досуг с журнальной публикацией подписчики журнала «Волга», но, пересилив отвращенье, для объективности добавлю про его рассказы, чтоб не было упрёков в субъективности воззренья моего. Первый же рассказ, на протяжении всего сюжета, состоит из описания физиологий девочек и мастурбаций юного пловца, который их любил рассматривать. Не верите? Прочтите сами.

А в других рассказах что? Извольте. Рассказ «Сын Ра». Всё есть там, в том же духе, с матерными фразами в большом количестве, причём из уст священников, не только от простых сограждан. Примеры здесь не приведу - редакция сотрёт их в многоточья. А ещё, есть пять невинных трупов и одно самоубийство.

Дальше, третий рассказ - «Одно удовольствие». Поймите, здесь исключительно названье, в нём нет причин для обольщенья. Есть множество синонимов на букву «х», нет-нет, конечно, некультурных, я ж предупреждал. И, безусловно, много неприятных слов на «б» и «ж»; куда смотрел главред журнала «Волга» - мне неясно. Рассказ там именно про трудную работу в 90-х за гроши. Кому охота – загляните.

Последний у него рассказ – «И кит им не рыба!». Там вообще энциклопедия сквернейших слов. Надо ли цитировать? Конечно – нет, не стану. И это Топоров советовал читать!? О, Боже мой! У Топорова явно замутнённый взгляд, а вкус увяз во прахе тлена.

Ещё чуть-чуть, стерпите, и вы познаете нюансы топорного вкуса.

В.Топоров: «№ 7-8: прекрасная поэтическая подборка Михаила Квадратова, тонкие рассказы нашей землячки Веры Кобец».

Михаил Квадратов, собственно: «а по дороге из солнцево в одинцово / он случайно находит искомое слово / произносит смеётся / не помнит снова». Если бы было и мне над чем смеяться, я бы с удовольствием забыл. И только для наглядности припомнил, но позже – обязательно забуду, потому что «пусто» в них, как и в других: «из тучи в пустоту пускать ненужный дым; / и город поползёт по рельсам грязевым». У автора в дальнейшем: «потом, конечно, будет новый день, и бабочки в росе, / но виноваты, гады, все». Ну, плохому же поэту все мешают: «высохшие плечики / согнутые ручеки / вы меня замучили / люди человечеки». Оставим Михаила.

И вот ещё один земляк у Топорова в списке. Вера Кобец и рассказы, их четыре.

Первый «Кино и книги». Неясно, почему «кино» вошло в названье, коль только раз в конце упомянули художественный фильм «Лолита»; есть описанье книги автора Кортасара. А потом старик-герой решился, встал, и к девушке пошёл, но опоздал, она ушла. Рассказ окончен.

Рассказ второй с названьем «Кисть рябины». Всё в нём наполнено сюжетами из детства девочки, которая на лето отдыхала вдалеке от дома: «здесь столько нового. И я всё разглядывала сама. Никто мне ничего не объяснял. Я сама придумывала объяснения. Так, как хотела». В общем, для себя любимой: тётушки, старушки, дяди, мама и подружки. А в конце: «Лето прошло. Но со мной кисть рябины». Концовка нужна была, чтоб оправдать название.

Рассказ №3 - «Надеждинская ул.», не сокращал я, так и есть. Но весь рассказ землячке критика можно было сократить до собственной же фразы: «улица Маяковского так и осталась Маяковского, а вовсе не обратилась снова в Надеждинскую. Но к нам это никак не относится». Ведь вряд ли можно отнести рассказ про болтовню девчушки со взрослыми людьми достойным литобзора.

И четвёртый – «Сила характера». Сюжет таков. Старик по зову нескольких мадам идёт на званые обеды раз от раза. И дальше всё зациклено на этом: «Вадим! Ну где же вы? Тилли (это Матильда Аполлинарьевна) купила замечательного кролика. Тушёный кролик под луковым соусом – объедение. Вы непременно должны прийти».– «Спасибо, Екатерина Аполлинарьевна, с удовольствием». И я шёл, хотя я, скорее, вегетерьянец, а в этот день собирался присутствовать на заседании Общества библиофилов».

Да, рассказ на мой, «вегетерьянский», вкус библиофилам, думаю я, не осилить.

А впрочем, кто хочет узнать, почему «У неё отвалилась челюсть. Не в переносном, а в прямом смысле», то может почитать рассказ.

Итак, в его обзорах имена, но все они – безличны, скупыми фразами начинка утрамбована всего лишь в капельку критичной мысли. Известнейших писателей не понаслышке знаем. Здесь Топоров не нужен. Что Юрочка Буйда и Шаргунов Сергей да Сенчин Рома пишут хорошо, все знают без него. А прочитать в «Журнальном зале» имена любой без Топорова сможет.

Алексей ЗЫРЯНОВ, Тюмень