— Навыдумывали праздников, лишь бы дома не сидеть! — баба Рина, как её называли и дома, и на работе, ворчала скорей по-привычке.
Ворчание это служило ей охранительной грамотой уже много лет, с тех пор как она поселилась в этом большом и стылом городе. Оно защищало от больших разочарований и малых бед, держа на расстоянии тех, кто может обидеть ненароком, причинить боль, сделать посмешищем.
В старой коммунальной квартире жила она долго, как будто всю жизнь. Из тонкой тростиночки Октябрина, как её называли давным-давно, с течением времени незаметно превратилась в заскорузлую, сучковатую ель, выставляющую свои иглы навстречу всякому прохожему, посмевшему приблизиться.
Да никто и не приближался. Молодая поросль, сменившая в этой квартире стариков-старожилов, поглощённая радостными хлопотами обустройства своей молодой жизни, видела в бабе Рине лишь дряхлую немочь, которую приходиться обходить стороной.
Тёмная, колодезного вида, комната служила бабе Рине прибежищем, большое окно, серо-голубым окоёмом вплетённое в комнатную глубину — единственной отрадой.
Твёрдый стул у окна за много лет сроднился с её угловатым телом, сделавшись как можно более удобным для своей хозяйки. Сидя на нём, она наблюдала за проистекающей из дома и в дом жизнью, поневоле становясь невидимым соучастником домовых событий.
Мелкие снежинки да нахохлившийся голубь, нашедший себе место на соседском карнизе, были сегодня её невольными соглядатаями.
— Носятся, носятся... С царя Гороха вспомнили праздник.
По-привычке нанизывая злые слова, как бусины, мысленно она переносилась в свой родной городок. В такой же, как этот день.
В сорок пятом, как раз перед православным Рождеством, пришло ей долгожданное письмо от жениха — солдата. Никого на свете не было у неё больше.
Родители сгинули в одночасье, попав под бомбёжку и оставив её сиротой. Соседи, добрые люди, помогли в беде, взяли под свою опеку. Так и стала жить на два дома.
Быстро горе притупилось, проснувшаяся первая любовь затёрла все невзгоды. Сынок тех соседей всегда перед глазами был, по нему всегда равнялась, к нему всегда прислушивалась.
Не могло быть по-другому, вся жизнь стала для неё — Ванечка. Весь город их иначе, как жених и невеста, и не звал.
Соседи стали звать ласково: «Невестушка». Не успели расписаться, забрали её Ванечку на войну.
Долгожданный подарок, письмо с фронта дошло! Жив, цел — вот она, весточка!
Как была, накинув лишь платок, поспешила Октябрина к соседям. С ними, родителями её солдата, вместе порадоваться, вместе облегчённо вздохнуть: «Жив, жив!»
Соседская дверь отворилась тотчас, будто ждали. Сестра Ванюши, перегородив рукой вход, в дом её не пустила.
Она долго смотрела немигающим, тяжёлым взглядом, а затем, как будто нехотя, сказала:
«Хорошо, что сама пришла!
Жалеют все тебя, дуру малахольную, молчат, за глаза посмеиваются. Я не могу больше от тебя правду скрывать. Женился Ваня...
Там, на фронте, и женился. Не пара ты ему, я всегда это знала. Безродная ты, хоть и красивая. Пока красота твоя не пожухла, мужа искать тебе надо, да не здесь, а где подальше. По доброте своей тебе это говорю, всё же ты мне не чужая...»
У Октябрины с первых же слов всё тело задеревенело, дышать больно стало. Будто в спину кол вогнали. Молча выслушала, молча домой поплелась.
В голове все мысли спутались, лишь в такт сердцу одно звучит: «Не хочу, не хочу, не хочу».... За неделю дом продала, ни с кем не прощаясь, уехала.
Так всю дорогу колёса поезда и стучали: «Не хочу, не хочу, не хочу...»
— Да что там вспоминать, не было ничего. Молодости не было, любви не было, красоты не было. Девчоночьи бредни, и ничего больше...
И думать забудь! — оборвала Октябрина свои воспоминания. Так с этим запретом и жила.
С запретом да с колом, вросшим в тело. В чужом городе, так и не ставшим родным.
Лишь раз в году, на день рождения Ванечки, отсылала она его сестре свои безответные письма, в надежде хоть что-нибудь узнать о соседской жизни.
В последние годы больше по-привычке отсылала, разуверившись окончательно в возможности ответа.
... Пронзительный беспрерывный звонок вторгся незваным гостем. Отворив, баба Рина увидала старика, молча стоящего у порога.
Что-то страшное ей сперва привидилось в этом чужом, во всём чёрном, старике. Вглядевшись близоруко в его лицо, её тело внезапно обмякло.
Обессиленная, опёршись на него всем своим дрожащим телом, на едином выдохе смогла она прошептать: «Ва-не-чка».
Крепкий ещё, с военной выправкой, мужчина говорил едва слышно: «Октябринушка, наконец-то сыскалась. Никогда больше без тебя не буду, никогда. Поздно я узнал о страшном обмане, как поздно. Все твои письма у сестры были, у покойницы, Бог ей судья. Ну что ты, родная моя, что ты... Я так боялся опоздать, так боялся».
Баба Рина не понимала, о чём ей говорит её Ванечка, ей это было всё равно.
Звук голоса, запах его одежды впитывала в себя, вбирала, чтобы сохранить, чтоб навсегда...
С её огрубевшей души коростами опадала и рассыпалась в прах обида.
Уже прежняя Октябрина опиралась на своего солдата, любимого Ванечку. И стылый, чужой город растворялся в вихре повернувших вспять лет...
За окном колодезной комнаты всё так же неспешно шёл снег. Лишь голубь, внезапно взлетев с карниза, рассыпался в воздухе мелкими серебристыми искорками....
Комментарии