Александр Росляков. НАСЛЕДНИК АВИЦЕННЫ. Лечил все болезни кроме смерти

Как-то в плену ночной бессонницы, когда время ползет мучительным клопом, меня еще мучительней заел один наверняка знакомый всем вопрос. На черта лысого такая жизнь – где все уходит, как сквозь пальцы, в никуда? Ни капиталов, ни ума, ни рангов не нажил – а все, как муха, носишься по кругу, ища какой-то выход с несолидностью мальца в годах уже отца! И ни на грош не утешает, что в то же самое ударилась и вся страна. Сама с собой воюет, ищет тех же выходов и выгод, постыдно перед всем миром скачет задом и передом – а дело не идет никаким вовсе чередом. Только играет в глупом месте затянувшееся детство – но не получается судьбы!

В таком упадке духа начинаешь лихорадочно искать какую-то зацепку, ободрительный пример, и я такой вдруг вспомнил – давний и далекий, но неожиданно помогший выйти из унывного пике.

Был у меня когда-то друг-таджик Шариф. Он и сейчас есть, только после смерти бывшего Союза, обернувшейся для опрометчивых таджиков самой кровавой внутренней резней, уже редко виделись. И как-то, еще при союзном здравии, он мне звонит: «Тут у нас на Памире есть старик, все лечит травами, даже рак. Не веришь – ну приезжай сам, увидишь!»

Я взял командировку, и на регулярном еще «ЯКе» мы в полчаса долетели из Душанбе до Хорога, центра нашего Памира. И сразу ж окунулись в чудеса этой удивительно красивой и ухоженной тогда горной страны.

Обычай: подошел к дому в кишлаке, просто спросить дорогу – не скажут ничего, пока не усадят за дастархан, такую гостеприимную скатерку с чаем и сластями. А если разговор чуть затянулся – уже не отпустят без плова или шурпы, густо сваренного на всех травах супа. Причем по утонченному радушию еще за время трапезы гостю несколько раз меняют чашку с подостывшим кушаньем на свежеподогретое. Исток традиции понятен: всякий, кто добирался сюда прежде из-за неприступных гор, заслуживал за такой подвиг всевозможных ублажений.

На хорогском сельхозрынке тогда торговали одни приезжие, у памирцев это было не в ходу: если что-то надо – попроси, и так дадут. Или в Хороге жил человек, чинивший всем бесплатно, ради собственного удовольствия, автомашины. И никому из местных это не казалось странным – таков был этот экзотический народ.

А через картинно-голубую речку Пяндж, бежавшую по дну ущелья, тоже поразительным контрастом виделся Памир уже не наш, афганский. У нас – асфальтовые дороги, комбайны, «скорые», аэропорт. А там, как в первобытности, дома из неотесанного камня, наскальная тропа, не разойтись двум ишакам, и зерно обмолачивают быками по кругу…

А колесили мы повсюду ради встреч с пациентами того невероятного целителя, по-местному – табиба. Имя его – Насреддиншо Джололов, и хорогский прокурор о нем сказал: «Святой старик. Рак лечит шутя. Денег не берет». Почему прокурор – как раз незадолго до нашего визита главврач местной больницы напал на старца: «Это шарлатан, диплома нет – и будет у меня сидеть!» Действительно, тогда в УК была статья, каравшая за лечение без диплома – и табиб остался на свободе лишь благодаря отважному заступничеству прокурора.

Ненависть же официальных эскулапов к самозванцу объяснялась просто. Высшие местные чины помалу перекинулись лечиться у бесплатного табиба, оставив тем его противников без самой лакомой статьи дохода.

Мы взяли с десяток адресов больных, с которыми не справилась хорогская больница и которых якобы выходил табиб. И просто диву дались от увиденного. Диагноз: рак в четвертой стадии, сделано вскрытие, опухоль слишком обширна и не подлежит удалению. Родным сказали, что больной больше недели не протянет: он уже не ел, не пил, только стонал. И вот мы его находим, он – чабан, уже год после лечения табиба бегает за скотиной по такому склону, на который мы, здоровые, даже не решились лезть. Нашли женщину, вылеченную табибом от маточного кровотечения; мужика, избавленного им от страшной экземы по всему телу, от которой тот уже хотел сам удавиться…

Но чем больше мы видели этих чудесно исцеленных (а по журналам старика их было несколько тысяч, со всего тогдашнего Союза), тем больше меня занимал сам целитель, сын и герой своего дивного народа. Как он выглядит? Как говорит? Что заставляет его лечить даром других, карабкаться крутыми склонами за травами – когда мы, большинство, и свою-то жизнь как следует не ценим и не бережем? Может, оттого, что как следует ее не понимаем? Наивная мечта – но, может, он, причастный тайне тайн, каким-то особым, безотказным способом целящий жизнь, одарит и меня этим недостающим пониманием?

Но Насреддиншо, школьный учитель в прошлом, меньше всего походил на учителя. Даже меня с первого взгляда на него поневоле охватило легкое разочарование. Высокий старик с каким-то очень, я бы сказал, простым лицом, с которого на нас смотрели живые, любопытные глаза. Но не глаза того Учителя с большой буквы, которого я ждал – скорей смышленого ученика. Но это-то и было в нем, пожалуй, самым поразительным и заслуживало самой высокой прописной буквы. Пользуясь полным уважением, как патриарх, в семье и в кишлаке, и по всей области, он не утратил этой остроты сердечного познания – и не в ней ли был главный секрет его успеха? Ему слали сотни благодарных писем, к нему подкатывалась сама власть – а взгляд его при этом был озарен какой-то пронзительной, не по летам, ребяческой пытливостью. Я пришел к нему за истиной – а он смотрел на меня так, словно я, выходец с далекой стороны, мог приоткрыть ему какой-то уголок ее.

Он горячо, по обычаю, протянул для приветствия обе руки – и жестом, так как говорил по-русски плохо, пригласил к дастархану. С дальнейшим разговором у него на лбу выступили капельки пота, он прилежно старался уловить суть переводимых Шарифом вопросов и ответить так, чтобы суть обратно добралась. Видно было, что она для него не затверделая, как вещь на полке, а живая, как рыба в воде – и еще надо изловчиться, чтобы ее ухватить.

Его занятие врачеванием началось так. На Памире, где все растет ближе к солнцу и от сильного ультрафиолетового излучения имеет особую активность свойств, в каждой семье издавна использовали для лечения свои травы. На четвертом десятке лет Насреддиншо тяжело заболел сердцем. Долго лечился в Хороге и Душанбе, пока не отказали вовсе ноги. И тогда один профессор сказал ему: больница вас не вылечит, но у вас в горах есть одна травка, попробуйте ее. Насреддиншо еще от отца ту травку знал, дома объяснил детям, как ее найти – она ему и помогла. И еще сработало безоговорочное доверие к тому профессору: «Если бы он сказал: возьми нож и ударь им себя, тебе это поможет – я бы так и сделал!»

Весть о его чудесном самоисцелении быстро разошлась окрест. К нему стали приходить за помощью другие люди – и он, словно ощутив какой-то знак судьбы, занялся почти неподъемным в зрелом возрасте трудом. Стал изучать азы древней восточной медицины, арабскую грамматику, которой пользовался Ибн Сино, по-нашему Авиценна, главный его вдохновитель и учитель.

За два десятка лет он составил от руки несколько книг с рисунками и описаниями двухсот целебных трав. Большинство их в современной медицине не употребляется никак, хотя они известны все, и вот в чем штука. Великий Абу Али Ибн Сино, получивший в веках исключительное для самолюбивого Востока прозвище Аш-Шейх Ар-Раис – Король Мудрецов, описал в своем «Каноне медицинской науки» 800 трав. Известно, что он успешно лечил многие болезни, а сочинения его переиздаются по всему Востоку до сих пор. Но по его описаниям уже не найти указанных им трав, не составить нужных снадобий. Распалась связь времен, и образный язык Сино во многом стал теперешним ученым недоступен.

Перед своей кончиной он сознался, что истину познал в 16 лет – и с тех пор к этому знанию уже не прибавил ничего. Врачевать он стал в 18 – освоив этот хлебный промысел по острому безденежью. Лечил же на основе древнего учения о натурах, тесно увязывавшего дух, физиологию и рацион питания человека.

И Насреддиншо, врывшись в эту древность, смог откопать ключ к тайнописи Сино и других известных врачевателей его эпохи. По их описаниям он находил подразумеваемое растение, выяснял его подвиды и способы отбора действующего вещества. Например тогда на Памире закупали для фармацевтики просто шиповник. Насреддиншо различал семь его подвидов. Причем два настолько схожие, что отличались только по цветку, и надо было, чтобы собирать плоды, помечать кусты уже с весны.

У своих пациентов он всегда спрашивал сперва официальный диагноз. «Медицина шагнула далеко, возможности по диагностике стали большие. Я беру описание болезни, задаю свои вопросы, и если слышу такие ответы, которых жду, сомнения в недуге отпадают». Еще он объяснил, что всегда пытается проникнуть в выражение лица больного, повторить его – и так лучше понять источник боли.

Я спросил:

– Что самое главное для табиба?

– Любящее сердце. Без любви не хватит сил прочесть все книги, познать все нужное для врача. Абу Али говорил: первое лекарство для больного – ласковое слово. Если не уверен врач, не верит ему и больной – не будет исцеления. Есть легенда: один царь тяжело заболел, к нему звали разных докторов, щедро платили им, но все зазря. А в это время прошел слух о знаменитом пророке и поэте Носири Хисраве, который был еще и врачом. Царь обратился к нему в стихах: хоть я и царь, но сейчас – последняя собака твоего двора, скажи, как мне исцелиться? Хисрав ответил тоже стихами: десять сердец, отданных десяти, преврати в одно – то есть не меняй врачей, поверь кому-то одному – тогда вылечишься.

Чтобы стать врачом, надо полностью посвятить себя этому делу. Без любви не бывает ничего, даже ребенок не родится.

– Вы сами, уже став табибом, обращались к докторам?

– Один раз, в прошлом году. Был страшный приступ боли в животе, сын вызвал скорую помощь. Меня отвезли в хорогскую больницу, пришел хирург, стал кричать: «Зачем вы его привезли, ему жить два часа осталось! Раз табиб, пусть сам себя и лечит!» Но потом велел: мойте – и на стол. Я отказался, попросил сделать рентген. Оказался камень в почке. Я попросил отпустить меня, дома сам вылечился. Сейчас камень из почки чаще удаляют хирургически. Но тогда скоро может появиться новый, потому что после операции функция органа ослаблена. Я лекарствами из трав помогаю организму растворить и изгнать камень.

– Встречалась вам болезнь, которую вы не могли бы вылечить?

– Сино писал: лечил все болезни, кроме смерти. Я лечил рак, астму, туберкулез, паралич. Отступал только в тяжелых случаях, когда болезнь запущена, от нее поражен уже весь организм, помочь нельзя. Тогда давал лекарства только против боли. Вообще на каждую болезнь человека есть своя трава.

– И если б их все знали, хирургия стала бы во многом не нужна?

– Да – но только травы еще надо правильно собирать. Я говорил в министерстве здравоохранения: когда принимают молоко, определяют и жирность, и кислотность, и всякое другое. А в лекарственных растениях не определяют ничего. Сино писал: облепиху надо собирать после 20 августа, когда небо ясное, тепло, с 12-и до 2-х дня, тогда все полезные вещества в плодах. А у нас собирают ее в ноябре, обливают ветки водой, ягоды замерзают, их легко обтрясти. Но ценного тогда в них уже мало.

– Сейчас, по-вашему, стали лечить хуже, чем при Сино?

– Ухудшилось качество приготовления растительных лекарств. Если б их делали хорошо, рядовые врачи могли б лечить более сложные болезни. Знать стали больше, а относиться к своему делу хуже. Врач не может быть корыстным, злым, ленивым человеком.

– Но сама идея врачевания – не против ли природы? Больной, которого искусственно вернули к жизни, не ухудшает ли своим потомством людской род?

– Есть болезни, которые передаются от отца к сыну. Но если их хорошо лечить, они передаются уже меньше.

– А не передается ли сама привычка опираться не на свои силы, а на силу лекарств?

– Сино учил: лекарства надо применять только в крайнем случае, когда организм не может сам бороться с болезнью. Лучше всего борется с болезнью тот, кто занимается физическим трудом. Есть легенда. Путешествовал старик 117-и лет. Его спросил юноша: как вам удается в таком возрасте быть сильным и здоровым? Он ответил: я всегда старался быть независимым. Дома я независим от слуг, все делаю для себя сам. А в пути, если нет лошади, тоже остаюсь независимым: не прошу ее, а иду пешком. Еще есть изречение: «Путешествие – лучшее лекарство для человека».

– И все же лечение всех нездоровых наносит человечеству в целом какой-то вред?

– Думаю, что да.

– И все-таки вы лечите!

– Как быть, если люди просят? Как бы поступили вы?

– Но в вашем возрасте лазить по горам за травами, заниматься всем этим нелегко. Чем вас вознаграждает этот труд?

– Человек нужен человеку. Жизнь сладка, красива человеком. У меня есть все: дворец, ковры, драгоценности, но я один – и мне не нужно ничего. Смысл моей жизни – лечить людей. Когда больной выздоравливает, половину его радости испытываю я сам.

И все же лицо табиба было омрачено одной неотделимой от старости заботой: кому передать свое искусство, чтобы не ушло опять в песок? Он понимал, что в удалении от главной современной магистрали его личный подвиг не имеет будущего. И не чинился стучаться в разные официальные ворота, просил прислать специалистов, чтобы предъявить и разъяснить им свои тайны. Но нарывался на один и тот же отворот: «Мало ль, что он там лечит! У него диплома нет!» Когда мы довольно резко спорили с хорогским главврачом на эту тему, Шариф в сердцах указал рукой на главного врача Востока Авиценну, украшавшему своим портретом кабинет: «А у него был диплом?»

Но дипломированные злыдни ответили табибу ультиматумом: если вылечит еще хоть одного больного, они уже дотащат его до суда. «Люди умоляли меня, плакали, но я не смел лечить. Чтобы не видеть это, даже уходил прятаться в горах. Страшно, когда знаешь, что можешь помочь, но должен отказать». И под конец нашего визита он с такой щемящей в старце болью спросил нас:

– Что мне делать?

А в его тесной рабочей комнате висела литография красавца Абу Али со своим обращенным в века вопросом:

Велик от Земли до Сатурна предел.

Невежество в нем я осилить сумел.

Я тайн разгадал в этом мире немало,

А смерти загадку, увы, не сумел.

Тысячелетие прошло – но то же самое и по сей день в предмете: загадка жизни и смерти, невежество людских сердец…

Мне удалось пробить в Москве заметку в пользу Насреддиншо, а Шарифу, патриоту своей нации, заткнуть ей рот своим национальным идиотам. В Душанбе создали комиссию по изучению феномена табиба, выписали ему, в порядке исключения, диплом. Старик лишь за то, что ему дали бескорыстно заниматься его делом, был благодарен бесконечно. О нем уже даже задумали снять фильм на Центральном телевидении – и, может, продержись Союз чуть дольше, его чудесное искусство и вышло б у нас на широкую дорогу.

Но тут как раз союзная держава рухнула, взял верх этот национал-идиотизм – и в его кровавой мясорубке таджиков полегло больше, чем за всю Отечественную войну.

Вконец рехнувшимся потомкам Авиценны уже мало было выпустить кишки врагу – месть требовала отловить его престарелого отца, содрать с него заживо кожу и кинуть подыхать в арык…

Памир же в силу своей территориальной недоступности прежде не знал вовсе войн. Александр Македонский пытался, но не смог пройти туда со своим войском – кони сваливались в пропасть с узких скальных троп. Лишь при советской власти на нашу часть Памира проложили два пути: через Мургабский и Хобурабодский перевалы. Первая «эмка» пришла в Хорог в 1938 году и затем была поставлена там на пьедестал в качестве памятника – так памирцы оценили ее приход, вдохнувший новую жизнь в их древнюю цивилизацию. Но их высокий дух, веками огражденный от побоищ и вражды низин, оказался беззащитен против современного безумия. Чтобы не попухнуть с голода, они кинулись промышлять наркотиком, оружием, убийством. И дело славного целителя, лечившего все, кроме смерти, в этом диком крошеве, где победила смерть, стало не нужным никому.

Шариф долго не слышал о нем ничего, даже думал, что он умер в своих вновь отрезанных войной горах. Но потом как-то сообщил, что Насреддиншо не только жив – но и опять лечит свой помалу приходящий в ум народ…

И вот его-то образ, всплывший в горькую минуту в моей памяти через хребты гор, таможенные, расовые и прочие препоны, словно прописал мне нужную как раз пилюлю. Ну каков действительно старик! Прошел и славу, и забвение, и почет, и унижение, и постигшие его народ кровь и безумие – и все же в свои 80 с лишним не повесил нос! Не выпустил из рук отрытого им из песка звена цепи, завещанной далеким прошлым настоящему!

И вот, позвякивая это цепью, то золотой, то каторжной, к которой все равно прикованы все жизнеустремленные народы – мы, как младенцы, снова лезем на загадочный для нас огонь, бранимся, обрываемся по недостатку мозга в пропасть с жизненной тропы, как кони Македонского, – но надо ль вешать из-за этого носы?

И ничего постыдного в нелепом, разыгравшемся в нас детстве нет. Сино, Король Мудрецов, тоже нелепо жил. Правители Востока встречали его как царя – и изгоняли как собаку, за его великий ум и сумасбродный нрав. И умер он, как говорят, еще нелепей – в дороге, прямо на наложнице из одолженного кем-то гарема, когда его растраченное в бурных подвигах здоровье требовало полного покоя и воздержания. Но его жизненный дух воскрес и через тысячу лет – в таком же неуемном лекаре Насреддиншо.

А потому – какие наши годы? Прорвемся все равно – раз мы такой же нелепый, молодой, хоть пусть и проигравшийся сегодня в пух народ!

roslyakov.ru