ПОСТУПОК...

    Неожиданно и нежданно иногда приходят к человеку воспоминания. И порой непонятна причина, которая их вызывает. От хороших воспоминаниях легко на душе. А от плохих порой кажется, что душу на наковальню бросили и лупят кувалдой, что есть мочи. И главное, что плохие воспоминания, как правило, приходят тогда, когда человеку и без воспоминаний трудно. Что-то есть в этом непонятное.

  И к Давиду Давидовичу пришли воспоминания после разговора с сыном.

   А до этого он сидел с ним на кухне и смотрел на его левую руку, покрытую сплошь волдырями от запястья до локтя.

   Красная и обожженная, словно вынутая из мартеновской печи.

   Сын не выставлял руку на показ. Он сидел за столом и плакал.

- Где же ты ее так обжег? Нужно врача вызвать.

- Я не обжег ее.

   В его глазах было столько боли, что она как волны накатились на Давида Давидовича.

   Такой случай был и в детстве. Сын был маленьким и опрокинул на руку горячее кофе.

   Он помнил, как схватил его тогда на руки и как мчался в больницу.

- Не плачь, сынок. Не плачь. Пройдет.

- Да я и не плачу. Мне больно.

   Он подумал, что и сейчас аналогичная ситуация, но все оказалось иначе.

   Не мало он видел на службе, но такого не видел и не слышал.

   Часто после этого он задавался вопросом: а если бы я был в таком состоянии, как сын, смог бы я сделать такое?

   Ответ был: то «да», то «нет», но чаше «нет».

   «Не пойму, - говорил он, - ведь не каждый способен на такой поступок, значит есть у него сила воли, и почему тогда с такой силой волей не перебороть свою страсть? Не все решается, наверное, силой воли, не все. Человеку еще нужна удача, счастливый случай…».

-Понимаешь, отец, - сказал тогда сын, - я должен был это сделать. Я не видел другого выхода. У меня была страшная ломка. Думал, что свихнусь. Вот и взял я чайник с кипятком и начал обливать руку, чтобы этой болью заглушить боль ломки.

   Что он мог ответить сыну? От одного представления, как сын, стиснув зубы, корчась от боли, поливал руку кипятком, как с руки слазила и лопалась кожа, рвалась на лохмотья, как вскакивали волдыри, он готов был плакать.

И плакал, но только в душе.

   Он помнил, как сын подошел к раковине на кухне, открыл кран с холодной водой, подставил стакан и посмотрел на Давида Давидовича.

- Вот выпил бы я стакан с холодной воды и сразу бы выздоровел.

   Сколько надежды было в его словах.

   Надежда и боль шагают вместе. Иногда надежда ломает боль, а иногда боль берет верх.

--------------

   Когда он возвращался от сына, вспоминания и настигли его.

   « С того случая прошло более сорока лет. И все эти сорок лет я винил ее. А если я ошибся? Промахнулся. Если все было не так? Кто же простит меня? Вот и пойми человека. Сорок лет прошло. Казалось, что все должно было бы стереться, настолько должно быть загнано в глубь души, чтобы не выскочить. А нет. Вырвалось. Наверное, я действительно виноват. И кто или что заставляет меня думать об этом. Я сам или со стороны. Она уже ушла. Ее не догонишь и не спросишь. Какой же тогда грех на мне? И почему плохое вяжется с плохим. Мне сейчас не до того случая. Сына нужно вытаскивать. А я в том случае пытаюсь разобраться. Ведь ушло то. Далеко. Руками не дотянешься. Нужно исправлять то, что близко. Схлестнулись память прошлого с настоящим. Может, дело было в другом. И я сам своим поведением спровоцировал ее на это?».

   Невмоготу стало Оксане. Жене Давида Давидовича. Ночами почти перестала спать. Когда муж уезжал, придет она на кухню, сядет на стул, локти на стол, кулаками подопрет щеки и смотрит до утра в одну точку. Плакать не плакала, а высушивала и глаза, и душу.

   А какой раньше была. Да не важно это. Важно, какая причина не давала ей покоя?

Со стороны казалось, что в семье лад, да порядок. Муж – военный. Уже пять лет живут за границей.  Дети: сын – шесть лет и дочка – четыре года - радуют. Здоровые. А вот муж поперек сердца встал.

   А ведь по любви создавали семью. Помнит Оксана любовь. Да стираться любовь стала. Тень одна остается.

  Командировки, командировки мужа. Постоянные отъезды. А в командировках женщины.

   Чтобы ему не говорила Оксана, и как бы не говорила – отбивался муж. Да еще с улыбкой.

- Да, Бог с тобой, Оксана. Какие могут быть женщины при моей работе? Да если б они были, мой шеф давно бы узнал об этом. И в миг спровадил бы меня в Союз. Карьеру, конечно, не попортили бы, денег в меня не мало вложили, но на мусорку не выбросили бы.

   И засела в голове Оксаны мысль: спровадили бы, но карьеру не попортили бы.

   «Уехать нужно в Москву, - говорила она себе. - Там родные. Поддержка. Здесь я одна. Авось образумится. Не был же он такой».

   Вспоминалось все. И, как праздновали дни рождения, восьмое марта… в клубе КГБ, который находился рядом с сороковым гастрономом, недалеко от центрального здания КГБ, и как выезжали отдыхать на речку Пахра, и первое знакомство, как он сказал: я боюсь москвичек, они мне кажутся все такими гордыми, а я провинциал из поселка…

   «Свобода его здесь сгубила.

Мотается по городам. Шеф ему доверяет. Может быть, и догадывается, что он путается, да ведь работает неплохо, а потому и прощает ему. В ихней системе многое простят, если работник не плохой. Что же мучиться мне с ним?».

   Не раз задавала она себе этот вопрос. Да все не решалась, но ведь невозможно все откладывать, да откладывать. И, в конце концов, решилась.

   «Сделаю так, что его вытурят в Союз. Может быть, грех беру на душу. Да ведь либо смириться и продолжать так дальше жить, пусть гуляет, либо не мириться. Слова мои не помогают. Дети видят, как я сорюсь с ним. И говорят уже: мама, а почему ты часто ругаешь папу, он что плохой? Не было бы детей или терпела бы, или развелась бы, но ведь дети. А он, чем дальше, тем больше отдаляется от семьи. Карьеру ему не попорчу. Ведь не он сделает это, а я. Виновата – то я буду. Пусть вытуривают в Союз».

-----

   Возвращался Давид Давидович тогда из Лейпцига. Машину оставил возле особого отдела и направился домой. Жены не было. Дети играли на площадке. На столе лежала записка: ушла в магазин.

   Он уже собирался лечь, чтобы отоспаться после ночной поездки из Лейпцига, но раздался телефонный звонок.

   Звонил шеф полиции городка Ризы Майер.

- Приезжай, - сказал Майер. – Нужно поговорить.

- Что – нибудь случилось?

- Да.

Трубку повесили.

   Неплохим человеком был Майер. И в работе помогал, и за столом сидели, и на охоту ездили кабанов бить, но часто говорил он Давид Давидовичу: не вечно вы здесь, не вечно, когда-то уйдете, а что со мной будет?

   Неплохой, а не смог в тот раз помочь ему. Не смог или не захотел – он так и не понял.

   А Майер, как в воду глядел. Ушли, оставили и не только Майера. И неизвестно где затерялись их судьбы.

---------

   В тот день Оксана, взяв сумку, предварительно выложив из нее все, направилась в магазин детских игрушек.

   «Будь, что будет, - думала она, - но моего терпения не хватает. И делаю я это ради того, чтобы сохранить семью. Он здесь среди женщин замотается. Если я когда – нибудь расскажу об этом, то меня осудят, но это уже их дело. Я уже так настроилась на это, что отступать мне некуда. И рада бы, да вот не могу».

   В магазине, пройдя по рядам, она взяла несколько игрушек и положила их в сумку. Закрыла ее.

   Сделал она это, как бы тайком, но в тоже время на глазах немки – уборщицы, спрятавшейся за углом торгового ряда

   В руку взяла всего лишь одну игрушку.

   Когда уборщица подбежала к кассиреше и пошептала ей на ухо, Оксана направилась к кассе.

   У кассы она положила взятую в руки игрушку на стол.

- Фрау. Вы больше ничего не брали? Одну игрушку?

--------

   «Да. Так могло быть, - думал он, подходя к дому. – Она сказала, что одну. Знала, что дальше будет и специально шла на это. А что у нее было на душе? Наверное, душа находилась в таком же кипятке, как и рука сына. Кассирша проверила ее сумочку, а там не одна игрушка, вызвала полицию. А что было дальше? А то, что откомандировали меня в Союз. Кто-то скажет, выслушав такую историю, она русских опозорила. Себя. Обвинят. Мы же всегда готовы всех и вся винить. Главное нация. А то, что одного или миллионы сотрем в нации, ну бывает. Не без этого. Очищаемся. Выговорятся: она, что не могла найти другого выхода, способа. Например… И будут приводить сотню примеров. И они имеют право на это, но главное ведь не в том, чтобы иметь право, а в том, чтобы понять ее, но понять ее – нужно быть именно ей и в ее состоянии. В таком состоянии, которое и диктовало ей этот выход. А она, вряд ли, виновата. По сути, это я опозорил. И позор на мне. Он не заметен и в глаза не бросается. Так что со стороны я как бы не при чем. Честный порядочный, чистенький человек. А на деле, если все произошло именно так? Кто виноват? Вот два поступка. Поступок сына и поступок бывшей жены. По разным причинам совершают люди поступки и по разному переносят их. Помню, как я разговаривал с одним смертником в Лефортове. Из нашей системы, комсомольским вожаком был, а что толкнуло его на грабеж и разбой. Дали ему вышку. И обмяк человек. А был еще один. Валютчик. Думал, что приговорят его к вышке, а когда судья зачитал: девять лет. Так он вскочил с места и начал плясать. То ли с ума сошел от радости, то ли просто радость, что не отняли жизнь».

   Не легкими бывают некоторые воспоминания. Не легкими до тех пор, пока не найдешь причину событий, о которых вспоминаешь. Да и найдя причину, как ее воспримешь? Может оказаться еще хуже.

   Говорят: побольше хорошего и так плохо. И понять таких можно. Да ведь в действительности не только уголки хорошего, но и уголки плохого. Стараемся оббежать, обойти уголки плохого, не хотим заглядывать в них. Упрекают: зачем говорите о плохом мне, я и так знаю, что плохо, ты расскажи мне о хорошем, чтоб я забылся, отдохнул… Разве может человек с такими суждениями изменить что-то в жизни? Боимся заглянуть в глаза всей действительности. Правда, в глаза всей действительности никому не удастся заглянуть, но и обживаться только в уголке хорошего, отгораживаться, вряд ли стоит. Вот потому и живем в каком-то обрезанном мире. И судим из уголков.