Любовь не из учебника. О ком молчал Пушкин

Вообще-то молчаливая сдержанность не принадлежала к числу достоинств Александра Сергеича.

Как и положено отчаянному повесе, порассказать о своих победах и поделиться откровенными деталями любовных баталий он никогда не забывал. Больше помалкивали его друзья: аккуратный Пущин, скрупулезно восстанавливающий поминутно свои встречи с Пушкиным, скромно отмечает: «Он ехал или от меня к ней, или от нее ко мне» и завершает намек  безжалостным «далее — завеса».

Не знаю, были бы довольны великосветские баловницы и ветреницы, если бы знали, что их имена войдут в историю вместе с именем их великого любовника, что душка Аlexandre методично законспектирует их в своем «дон-жуанском» списке, прекрасно представляя, что этот исчерканный и изрисованный черновик скоро будет лежать на всероссийском обозрении в каком-нибудь большом музее — Пушкин отлично знал цену себе и своим черновикам. Ему хотелось побахвалиться и перед потомками — а может, изящно напомнить посредством списка, что великий гений был всего-навсего человеком.

516px-kiprensky_pushkin.jpg

Потомки список прочли. Кто восхитился, кто потупился, кто возмутился, а самые въедливые положили перед собой полное собрание сочинений и стали сверять лирических героинь стихов и поэм со списком. Нашли Оленину, нашли Анну Петровну Керн, нашли Смирнову-Россет и Лопухину, и Наталью Николавну тоже нашли…

И тут обнаружили: самой главной героини  в списке нет!

И в черновиках — нет. И в письмах — нет. И в статьях — нет. Есть только ее образ в стихах и южных поэмах, есть обращение к ней в самых проникновенных строках, есть тень ее на всех страницах собрания сочинений от начала до конца, а имени — нет.

«Утаенная любовь Пушкина», как официально называется эта проблема пушкинистики, не будет названа никогда: можно разве что предполагать, но сказать наверняка, кто была единственная женщина, о которой Пушкин умолчал, не сможет никто. Никаких следов. Никаких упоминаний. Он любил ее — и все. Далее — завеса.

Тем не менее, кое-что за столетия изучения пушкинской биографии узнать удалось.

Например, то, что любовь эта началась еще в Лицее, когда пятнадцатилетний поэт пережил какое-то трагическое увлечение, не отпустившее его до самого лицейского выпуска. Известно, что образ той лицейской любви неотступно преследовал поэта в южной ссылке.

Что он встречал эту женщину в Петербурге, был вхож в ее дом. Есть подозрения, что татьянина отповедь Онегину («Но я другому отдана и буду век ему верна») — это зарифмованный ответ утаенной любви безнадежно влюбленному поэту.

Очевидно, он очень боялся открыть имя своей возлюбленной хоть кому-нибудь: она была безупречна и не модно нравственна, муж ее был другом Пушкина, и хотя в то время в делах сердечных мало кто обращал внимание на мужей и дружбу, тем не менее…

Есть единственный момент, о котором мы знаем. Секунда Вечности, в которую они все-таки встретились на свету. Миг, не объяснимый ничем иным, кроме как огромной любовью поэта к женщине, мучительной и безответной любовью, которую он пронес через всю свою жизнь — но не в ее романтическом возвышенном виде, а в самом что ни на есть реалистичном, кровавом, разрывавшем сердце и крутившем кости смысле…

Когда Пушкин умирал — три страшных дня беспрерывных мучений — он не впустил к себе даже Наталью Николаевну, она прорыдала эти дни у закрытой двери его кабинета. Он никого не звал попрощаться. Не устраивал сцен. Когда стало понятно, что от смерти уже не спастись, он спросил у Жуковского: «Где Карамзина?». Та приехала — пятидесятисемилетняя вдова первого русского историографа, государственного деятеля, писателя, поэта, реформатора русского языка, вдова великого пушкинского друга Николая Михайловича Карамзина, подошла к  умирающему.

tropinin_karamzin.jpg

«Перекрестите меня», — попросил. Она перекрестила.

И все.

Может статься, вся их общая, на двоих, жизнь уложилась в малюсенький промежуток между этими двумя встречами: вот юный лицеист бежит через царскосельский парк к старшему товарищу по поэтическим забавам, к самому Карамзину, а там его невероятно красивая Екатерина, сероглазая, лебединорукая, теплая и светлая, как будущая жизнь, а вот спустя всего-то двадцать три года — она и он, все увидевшие и все пережившие в своих отдельных друг от друга жизнях…

О настоящей любви молчат. Так молчат, что даже скрупулезным потомкам, охочим до подробностей, не под силу вскрыть грудную клетку этой самой любви.

Настоящая любовь принадлежит только двоим. И еще — вечности.