БУРЛЕСК ...Валерий Рыженко...

   Дорогие друзья и  гости!...

Начинаю ставить любимое произведение автора "Бурлеск"  в четырех частях...

И еще раз хочу напомнить о авторе:

-

Кроме этого рассказа есть еще повести и рассказы объемом -15 а.л. Написаны они в разных стилях. Кроме того имеется научно - популярная проза. 1. Не навреди. (15 а.л.). 2. Мифы о Вселенной, и как устроена Вселенная. (20 а.л.) 

Валерий Андреевич Рыженко В -  прошлом: офицер КГБ-ФСБ. Сейчас: издатель, автор более, чем 200 книг по прикладной тематике…

    БУРЛЕСК (часть первая)

        До выхода на пенсию Илья Ильич работал сторожем в музее. После выхода на пенсию он работал в той же должности, в том же месте, с тем же самым выражением в лице, глядя на которое невольно подумаешь: "И с чего бы это?", а подумав, тотчас вспомнишь, что с годами явится оно и в тебе и точно так же, как Илья Ильич задумаешься о том, о чем думают все, выходя на пенсию и с должности сторожа, и с должности повыше, и даже с той должности, у которой нет никакой пенсии.

        Как и когда Илья Ильич появился в музее - неизвестно. Известно лишь то, что, оказавшись сторожем в музее, старик тотчас обратил на себя внимание. И обратил тем, что умел подбирать все, что попадалось ему на дороге.

        Карманы старика, забитые всякой всячиной, всегда кусались, звенели и гремели. В руках что-нибудь да находилось: палка, доска, прут, веревка... Разобрать, что таскал с собой старик, было совершенно немыслимо. Но всему, что звенело, гремело, оттягивало карманы, пряталось за пазухой, старик находил применение. Шуруп ввинчивался в болтающуюся дверную ручку, и уже рука не выискивала щель, а хваталась за упор; гвоздь шел в оторванную от забора доску, и голова, привыкшая лазить в дыру, натыкалась носом в заколоченную доску; камень укладывался в ямке на дорожке, и никто не оступался, как и не замечал, что это дело рук Ильи Ильича; железки ... все, способное принимать нужную форму - принимало ее.

          Этот своеобразный мир создавался Ильёй Ильичём неслышно и незаметно. Всяк попадавший в этот мир не замечал его таинственного механика, но так привыкал к его удобствам, что пальто, брошенное куда попало, не падало на пол, а цеплялось на крючок, которого там никогда и не было и он словно сам вылез из стены; шляпа, слетавшая с головы, усаживалась туда же, окурки недовольно шипя, влетали в урну, хотя их целили в пол, под каблук или носок.

        Как-то, выкапывая сухое дерево за глухой стеной музея, Илья Ильич копнул раз, другой, а через некоторое время заметил, что стоит не в ямке, а в настоящем погребе. Ступеньки были выложены камнем, свежевыструганные и покрашенные двери плотно прикрывали вход, возле стен стояли бочки, бочонки..., обтянутые железными обручами, над ними полочки, полки... Илья Ильич не успел даже выйти из него, как на пороге музея показались две уборщицы с банками огурцов и они, словно ничего и не произошло, словно так и было изо дня в день, пошли по дорожке, выложенной плиткой, спустились в погреб, поставили банки на полки, заглянули в кадушки, сказав, что на зиму нужно засолить грибов, осмотрели ведра и вышли, закрыв дверь на замок и повесив ключ на гвоздик, так и не заметив старика, который уже обсаживал дорожку саженцами.

        Никто в музее, где Илья Ильич наделал бесчисленное множество вешалок, столов, тумбочек... всего того, куда прячут ключи, печати, канцелярские принадлежности, на что вешают пальто, плащи, шубы... никто не называл его ни по фамилии, ни по имени, ни тем более по отчеству, а просто кричали "эй, сторож!", "эй, старик", слыша в ответ такое усердное щелканье, которое производит рота провинившихся солдат на плацу во время строевого смотра, когда появляется генерал - инспектор, готовя должное распекание. После щелканья тотчас появлялся Илья Ильич, словно вырастал из-под земли, хотя до этого находился в конце совершенно противоположном тому, где его искали.

        Илья Ильич настолько привык к подобному обращению без имени и отчества, что уже и сам позабыл и имя свое, и отчество и только щелкал, вкладывая в это усердие человека, от которого отвернулись и он пытается напомнить о себе вот такого рода послушанием.

И даже тогда, когда Илья Ильич совершенно неожиданно для себя и других достиг огромной славы, даже тогда он не мог вспомнить ни имени своего, ни отчества. Так и остался он человеком без имени и отчества.

        О переменах своей жизни ни Илья Ильич, ни никто другой пока еще не догадывались. Проходя мимо окна или зеркала, Илья Ильич останавливался и долго смотрел на старика со всклоченной бородой и кустистыми бровями. Старик разгребал бороду руками, бормотал: Надо же". Что он хотел этим сказать - непонятно. И что он думал о старике, смотревшем на него - тоже непонятно. В его Взгляде не было ни удивления, ни тоски, ни равнодушия ... ничего того, что испытывает человек, глядя на себя в том возрасте, который уже с трудом поддается точному определению.  

         И когда Илью Ильича после долгих лет славы и власти лишили могущества, он тоже только пробормотал: "Надо же". Кто знает, что хотел он этим сказать и что виделось старику в этом мире. Улыбка ли, ирония? Или мучительное раздумье? Кто знает?... А может, виделся ему мир, в котором все необходимо и все равноценно...

        Случалось, его спрашивали, а есть ли у него родственники? Илья Ильич оглядывался, словно вопрос относился не к нему. Ему говорили: "тебя спрашивают", а он все так же беспокойно вертел головой, как бы выискивая кого-то. Спрашивающий разводил руками, произносил "странный человек", а "странный человек", казалось даже не пытался вспомнить, а была у него жена, сын, дочь. Или их никогда и не было. И не только их, но и отца, и матери и он появился на свет неизвестно откуда и неизвестно каким образом.

        Впрочем, происхождение Ильи Ильича было пересмотрено самым что ни на есть тщательным образом и притом дважды после некоторых обстоятельств.

        В первом случае Илье Ильичу показывали фотографию с оборванными и пожелтевшими, словно крылья засохшей бабочки краями. Фотографию выставили на позолоченный стол в огромном зале со сверкающими люстрами, которые, как зонты, плавали над строгими фигурами, затянутыми в черные костюмы и сверкающие мундиры. В этом огромном зале что-то сильно щелкало, шипело и вспыхивало, слепя глаза Ильи Ильичу. Щелканье и вспыхивание превратилось в отличный снимок, который в тот же день пропутешествовал от огромного зала с позолоченным столом до циновки на глиняном полу. На фотографии, которую показывали Илье Ильичу, красовался старик огромного роста... якобы его отец. Возле отца стояла женщина... якобы его мать Ильи Ильича, на руках которой находился младенец, завернутый то ли в парусину, то ли в холстину... якобы сам Илья Ильич.

        С пожелтевшей реликвией, вынырнувшей из тех времен, которые еще только порождали фотоаппараты с их свойствами утверждать призрачное бессмертие человека на бумаге, вышла оказия. Илья Ильич вырезал из фотографии якобы его отца и мать, из оставшихся кусочков склеил домик, вместо трубы воткнул ручку с вечным пером. В ход пошли и листы календаря с позолоченными буквами, из которых Илья Ильич наделал лодочек и кубиков. Черные костюмы, опасаясь остаться голыми, отодвинулись от старика, так как Илья Ильич начал их общипывать, собираясь распустить для какой-то своей надобности. Сверкающие мундиры тоже пятились, лишаясь погон, планок и прочих знаков различия, которые вместе с объективами фотоаппаратов, колесиками, винтиками превращались в игрушки: паровозики, кораблики, автомобили... Весь этот игрушечный мир заполнял зал с удивительной быстротой, трещал и звенел, а его механик, не обращая внимания на сдержанное негодование, колдовал над ним.

        В другом случае Ильи Ильичу показывали иные фотографии и в ином месте... На фотографиях красовались фигуры в черных фраках, цилиндрах, с сигарами, бабочками, золотыми  зубами, среди которых едва проглядывался младенец в рюшках и бантах. Человек, показывавший фотографии старику, тыкал в младенца и утверждал что это сам Илья Ильич. И когда человек несколько дольше задержал взгляд на фотографиях, чем обычно, то подняв его, увидел, что находится в мастерской с верстаками, тисками... Илья Ильич уже разложил свой привычный пасьянс. Прутья решетки превратились в отвертки, стамески, молотки, а портрет, висевший на стене, в стельку для сапог и хлопушку для мух.