Покаянное письмо Сталину

На модерации Отложенный

Письмо и.о.главного редактора «Литературной газеты» писательницы О.С.Войтинской И.В.Сталину

БОЛЬШАЯ ЦЕНЗУРА 
Раздел третий. «ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ» (1930 — сентябрь 1939) [Документы №№ 131–369] Документ № 366 

Товарищ Сталин!
Тов. Фадеев на широком заседании информировал о решении ЦК по ряду вопросов, в частности, по вопросу о «Литературной газете». Опираясь на беседу с Вами, тов.Ждановым и тов.Молотовым, он говорил обо мне как человеке беспринципном, не оправдавшем доверия партии. Он даже сказал, что, мол, в Литгазете в качестве редакторов всегда сидели враги народа, противопоставлявшие себя союзу писателей. И выходило, что я проводила в газете вражескую работу, делала антипартийное дело.
Я не считала возможным давать справки на этом заседании. Прием представителей Союза писателей, такое огромное радостное событие для литературы, что стыдно было говорить о своих делах. Да и судьба моя не имеет значения в таком большом политическом деле. Но меня убивает мысль, что Вам – нашему вождю и учителю – меня представили как антипартийного человека, преследующего какие-то личные цели. Речь идет о моей чести как коммуниста, о том, как я оправдываю высокое звание члена партии.

В ноябре месяце я была назначена заместителем главного редактора «Литературной газеты», редактора назначено не было, и я все это время и.о. редактора.
Мне было трудно потому, что одновременно я вела разведывательную работу по заданию органов НКВД. Поэтому бывало, что в газете я не имела права выступать против людей, о которых я знала, что они враги.
Как редактор я обязана была выступать против Кольцова. Год тому назад я сообщила в Отдел Печати, что, по моим предположениям, по заданиям Мроцкого ведется вредительская работа по отношению к иностранным писателям. Я предполагала, что Кольцов, Динамов осуществляют план, связанный с убийством Горького.
Мне были известны некоторые политические настроения Кольцова, его морально-бытовое разложение.
Но как работник НКВД я обязана была установить связь с Кольцовым и не могла открыто выступать против него.
Поэтому я сигнализировала Никитину о неблагополучии в Жургазе, но продолжала печатать Кольцова.
Как редактор я обязана была открыто бороться против Никитина, которому с некоторых пор я перестала политически доверять.

Еще в октябре месяце я заявила в НКВД о ряде фактов, характеризующих политическую линию Никитина… Никитин покровительствовал редакторам, идущим на поводу у врагов народа и травил людей, выступавших против врагов.
В ноябре я передала письменное заявление в НКВД, и мне было предложено вести разведывательную работу. Следовательно, я уже открыто не могла бороться против Никитина и его группы.
Как редактор газеты я обязана была выступать против Инбер, организовавшей антисоветский литературный салон. Однако и это я по приказанию из НКВД делать не могла.
Ведя разведывательную работу, я знала об антисоветских настроениях Федина, об его политически вредной роли в литературе. Однако интересы разведки требовали, чтобы я была в хороших отношениях с Фединым, следовательно, я не могла выступать против него в газете.
Особенно тяжела была история с Панферовым. Я очень хорошо к нему относилась, и день, когда я перестала ему верить, был самым тяжелым в моей жизни. Я говорила Журбенко, что за Панферовым стоит или Попов, или Варейкис, или Постышев, и кто-то из них враг. Это было до разоблачения Варейкиса и Постышева. Затем Панферов рассказал мне о дневнике Постышева, направленном против ЦК, затем стала ясной роль Варейкиса.
Как редактор, я, зная это, обязана была выступить против Панферова. Мне было это легче, чем притворяться по отношению к человеку, когда-то мне очень дорогому. Но НКВД требовало разведывательной работы, больше того, одно время требовали, чтобы я стала его любовницей, меня упрекали, что я плохая коммунистка, что для меня личное важнее партийного.

Я знала, что моя жизнь принадлежит партии, но стать любовницей врага я не могла. Во всяком случае, я не могла выступить против него в печати.
Все это можно проверить в НКВД. Только примеры такого рода могут предъявить мне, обвиняя в нерешительности и непоследовательности, в отсутствии принципиальной линии…

Эти годы были для меня суровой школой. По своей работе я непосредственно сталкивалась с врагами, я слышала террористические разговоры, я ощущала их ненависть к нам, ко всему народу, я никогда не забуду разговоров с Франкфуртом, когда я с ним виделась по заданию НКВД. Он говорил о народе, как о стаде баранов, он с ненавистью говорил о ЦК. А я боялась одного, что мой голос, выражение лица выдаст мою ненависть, что я провалю задание…
В партийной организации, бывало, возникали дела, меня обвиняли в тех или иных связях. Я знала, что НКВД может помочь мне только в самом крайнем случае и что партия знает об этом. Мне бывало трудно, но я гордилась тем, что как бы участвую в войне с врагами и что партия знает об этом.
И вот Фадеев, Павленко – Вам, руководителям партии, говорят о том, что я плохая коммунистка…

Очень тяжелая атмосфера в литературной среде, трудно даже поверить в возможность существования таких нравов. Сейчас, говоря от Вашего имени, Фадеев пытается расправиться со мной, это не к его чести, так как он знает, что я честная коммунистка…

Товарищ Сталин! Если я виновата – я сумею по-партийному встретить любое взыскание. Но я не могу понять, в чем я виновата, и, самое главное, я не могу выдержать мысли, что вы думаете обо мне дурно.

Простите, что пишу бессвязно. Мне очень тяжело.
О.ВОЙТИНСКАЯ
Г-1-79-71 Большая Дорогомиловская, 10. кв. 52. 
(Поступило в ОС ЦК ВКП(б) 30 января 1939 г.
2-ас РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 354. Л. 17–23.
Заверенная машинописная копия. 

*  *  *
Войтинская после отправки письма так переживала, что ее разбил инсульт. Она лишилась речи. Письмо все-таки попало к Сталину, и он решил ей позвонить.
- Кто у телефона?
- Муж.
- Позовите вашу жену, с нею будет говорить Сталин.
- Сталин?! Извините, она не может подойти к телефону. У неё паралич речи.
Трубку положили.

Когда муж сказал Войтинской, что с ней только что пытался переговорить сам товарищ Сталин, она снова пережила потрясение. И от этого второго потрясения к ней... вернулся дар речи. Она сделала попытку через Поскребышева связаться со Сталиным, но попытка не удалась.

Из "Литгазеты" ее перевели сначала в "Известия" заведовать отделом литературы и искусства, потом перебросили в Высшую партшколу при ЦК КПСС. Затем она попала под раздачу во время борьбы с космополитизмом. Ее выгнали из ВПШ. Она зарабатывала писанием рецензий. Приветствовала решения ХХ съезда КПСС, разоблачения культа личности. Написала книгу о творчестве Даниила Гранина. Выступала против гонений на А.И.Солженицына. Написала письмо руководству Союза писателей: 
"Верно ли политически репрессировать молчанием талант А. Солженицына? Вряд ли это поможет ему творчески, полноте анализа литературного процесса. Его творческая судьба к тому же волнует многих. Напомню, что А. Солженицын систематически обращался к нам за помощью... Я далеко не всё разделяю в письме А. Солженицына, но убеждена, что он очень талантлив и честен. Вот почему я уже много месяцев борюсь, чтобы с ним побеседовали дружески, серьёзно. Это в интересах хозяйского отношения к литературе. Убеждена, что было бы куда плодотворнее по-хозяйски помочь Солженицыну. И, даже поспорив, издать его лучшие рассказы в "Советском писателе". А в нашей периодике, "Литгазете" или даже "Правде", напечатать его статью на любую политически приемлемую для нас и него тему. Доверие, окрыляя человека, приближает его к нам".