МЫ - УГОЛЬ

МЫ – УГОЛЬ.

Главный герой в течение этого дня – Дня Победы 8-го мая –  успевает за двадцать четыре часа, прожить полный жизненный цикл и умереть молодым. Он участвует в совершении теракта, радуется солнцу и пению пташек, гуляет по улицам среди ликующих людей, смотрит кино, успевает напиться, снять номер в гостинице, встретить красивую девушку, влюбиться, осознать и ужаснуться собственному безверию, испытать страх, совершить убийство, и бессмысленно умереть на городской свалке, прижимая к ране грязные гнойные бинты.

Наши отцы уже давно облысели, как старые пауки и сняли с себя американские джинсы. Но этот фильм вспоминали с какой-то блуждающей полуулыбкой, будто каждый из них был заговорщиком, носителем некой тайны бытия, недоступной нам, неразумным детям. Сказать, что Збигнев Цибульский был героем старшего поколения, это значит, произнести чушь и бессмыслицу. Для них это было намного круче, чем даже Джим Моррисон Стоуна, лично для меня. Я так много и подробно слышал об этом фильме, что и смотреть-то его не хотел. Мог пересказать с чужих слов от начала и до конца. Никогда за мою жизнь люди столь разных политических воззрений, темперамента, пристрастий, не были столь единодушны в своём выборе. В выборе тайном, но очевидном.

И вот, я вчера устроил себе ретро-показ. Чёрно-белая лента 1958-го года. Режиссёр Анджей Вайда. С подпрыгивающими титрами, со смешной озвучкой, с нелепым дрыганием героев во время экранной стрельбы, с кривлянием персонажей карикатурных, и с безусловной положительностью героев положительных.  Цибульский умирает на городской свалке, зарывая голову в мусор; он скулил как собака и сучил ногами. Так и умер. Забытый и брошенный.

Я лёг спать. И всю ночь крутился вокруг того ресторана возле “отеля” «Монополь». Почему-то врезалась в память киношная фраза мэтрдотеля:

- Блевать уже пошли?

Герой Цибульского – бывший боец сопротивления – профессиональный убийца. Опытный убийца. Машина, неведающая сомнений или страха. Иногда, даже, кажется, что он убивает не ради идеи, а ради спортивного интереса. Готовясь к покушению на местного партийного начальника он спрашивает, как зовут жертву, лишь чуть не в самый последний момент. Он всегда умеет выбрать самую выгодную точку для обзора, у него цепкая память к деталям, он способен не вызывать подозрений, и самое интересное – не вызывает, он умеет ждать, ждать, ещё раз ждать, чтобы, наконец, нанести безошибочный удар. Бьёт наверняка, в упор. При этом, невероятно удачлив! Все обстоятельства всегда оборачиваются для него максимально благоприятно, как для Родиона Романовича Раскольникова.

При всём том, он разительно отличается от каждого из окружающих. Ходит налегке, в джинсах, в американской армейской куртке, в тёмных очках и с пистолетом за пазухой. Ни бывшие офицеры польской армии, ни красноармейцы, куда-то идущие и идущие через ночной городишко, ни мелкопоместные дворяне, ни представители администрации; одна только молодая барменша в кабаке, чем-то ему под стать. И при этом, чудовищно обаятелен. Как благородный дикарь. Как невыросший мальчишка, которому охота покривляться. В отличие от окружающих, он не боится сказать: «Я!». Радуется увиденному в кинохронике новому танку, как ребёнок, не в силах отвести глаза. В нём есть всё то идеальное, что есть в каждом молодом человеке, пока он не сожран раковой опухолью цинизма. Например, читает наизусть стихи Норвида.

И что самое любопытное, снять римэйк этого фильма – невозможно. Цибульский один! В единственном экземпляре, удивительный психофизический сплав, цельный и неразделимый, как Миф, ушедший с экрана в жизнь… Частица отсвета граней этого алмаза, остаётся в каждом. А мы – пепел.

Герой влюбляется. И тем подписывает себе смертный приговор. В нём поселяется страх. И теперь, всё против него. Всего за сутки, он проделал эволюцию сознания, на которую народы израсходовали от четверти, до полувека. И вдруг, так же как и все вокруг, оказался у разбитого корыта, в одном общем для всех тупике. Выяснилось, что надо складывать оружие, жить тихо, мирно, не высовываясь, кормить детей.

Думаю, что никто из наших отцов не хотел, чтобы Цибульский умер; никто не мог быть так уверен в себе, как он, выходить сухим из воды и принимать жизнь, во всей её данности. Но я думаю, что им очень бы не понравилось, если бы их герой, вдруг стал таким же, как и они сами, мелким безличным обывателем, снявшим с себя американские джинсы, облысевшим, как старуха, ушедшим в быт, чтобы растягивать от получки до получки, в пепел. Алмаз не может стать пеплом, а живой человек может. Но они бы ему этого не простили. Именно этого.