Медведев и Гусейнов о том как кошмарить и буцкать и языке нулевых

Говорящая пустота: язык нулевых

МЕДВЕДЕВ: Добрый вечер. Это программа «Археология», в студии Сергей Медведев. И хочу начать с такого небольшого признания. Заходил я тут недавно в одну бухгалтерию одного образовательного учреждения, где давным-давно должны были мне заплатить какие-то деньги, болтался какой-то гонорар. И я туда пришел просить эти деньги, с депонента, чтобы мне изъяли. И вот я так сам, совершенно не подозревая, сказал: «А вот, я тут за денежкой пришел». И тут же осекся. И начал перед бухгалтером извиняться за эту «денежку»: «Вы знаете, я хотел сказать: «Я за деньгами пришел», но вот как-то вырвалось «денежка». Она удивленно на меня посмотрела: «Нормально. Все люди приходят за денежкой». А я должен признаться, что я ненавижу все эти уменьшительные слова, и вот эта «денежка» вырвалась буквально из меня.

И вот, собственно, об этой «денежке», и всех тех новых словах, которые, не которыми мы говорим, а которые очень часто говорят нами, я хотел бы сегодня пообщаться с нашим гостем. Это Гасан Гусейнов, философ культуры, директор Центра гуманитарных исследований Академии народного хозяйства и госслужбы. Добрый вечер, Гасан.

ГУСЕЙНОВ: Добрый вечер, здравствуйте.

МЕДВЕДЕВ: Рад вас видеть снова у нас в студии. И есть хороший повод – вышла его книжка «Нулевые на кончике языка», которую, кстати, первый раз я увидел представленной на Дне города. Был такой «Бульвар читателей», о котором я уже рассказывал в нашем эфире, на Никитском бульваре прекрасная совершенно была ассамблея такая, собрание. Авторы, поэты, писатели представляли свои книги, люди под осенними деревьями по осенним листьям уже ходили, эти книги покупали. Было прекрасно. В том числе Гасан Гусейнов представлял вот эту книгу.

Ну вот, так что давайте поговорим о тех словах, о том новом языке, который сложился у нас в последнее десятилетие, вот в эти самые пресловутые нулевые. Что этот язык говорит? Потому что, как я сказал, и, как, может быть, выразился бы один из, собственно, отцов нынешней семиотики, науки о знаках, о языке Ролан Барт, мы говорим языком, а язык говорит нами, или язык говорит о нас. Так вот, о каких нас говорит язык нулевых?

Гасан, для начала немножко понять. Нулевые, ведь здесь же какой-то очень большой смысл заключен. Они не только нулевые по своему десятилетию, по чисто календарному значению, они нулевые в каком-то другом, мне кажется, более сущностном смысле.

ГУСЕЙНОВ: Да. Дело в том, что эти годы называют нулевыми почти все, мало кто говорит «двухтысячные», в редких случаях говорят «двухтысячные». И в отличие, скажем, от девятисотых.

МЕДВЕДЕВ: Да, да, да. Тогда я подумал: сто лет назад не говорили «нулевые».

ГУСЕЙНОВ: И, конечно, всякое такое рубежное десятилетие, оно воспринимается особым образом. И я думаю, что у многих людей, и, наверное, у нас с вами в том числе, на самом деле мысль о том, на каком языке мы говорим, на каком языке наше общество говорит, приходит только по истечении некоторого времени.

И я на самом деле писал большую часть вот этих очерков как колонки, и они появлялись в свое время, некоторые из них, некоторые – новые. И я не думал, что это, в конце концов, выльется в некое целое. Оказывается, что некоторые вещи неожиданно для нас становятся такими, какими мы их видим потом. Вот эта характеристика, что минувшее десятилетие – нулевое, она оказывается не моим каким-то изобретением, а, в общем, многие, видимо, с этим согласны.

МЕДВЕДЕВ: Какой-то, да, какой-то очень важной характеристикой. Я даже не знаю, с чем это связать. С какой-то невероятной... Или вот то, что говорил Хлестаков: «Легкость в мыслях необычайная». С какой-то такой поверхностностью, может быть, с глянцем и гламуром этого десятилетия, который расцвел и отцвел уже. Многие говорят о конце гламура. С каким-то невероятным облегчением и упрощением слов, с какой-то безответственностью, с которой многие слова произносятся.

Ну, вот даже с этого начать, с уменьшительных. Меня, например... Я думаю, в этом эфире будет очень много раздражения. По крайней мере, читая вашу книгу, я видел, так сказать, вот такое поколенческое против новых слов. И у меня... Просто терапевтический эффект совершенно книга оказала, и, так сказать, нисколько не смущаясь, ее рекомендую читать, потому что я провел великолепные несколько часов, постоянно смеясь, очень юмористическая книга получилась.

Ну вот, меня, к примеру, раздражают вот эти уменьшительные суффиксы. Заходишь в магазин: «Вам эмочку или элечку?» Размер. «Или, может быть, даже эксэелечеку». «Обменять денежку на эмочку». Вот как нам понять это какое-то совершенно фантастическое распространение этих уменьшительных суффиксов?

ГУСЕЙНОВ: Здесь очень много таких попыток объяснить это было. И есть целая научная литература. В конце концов, есть целые языки, возникшие из торжества уменьшительных, вроде итальянского, который возник из торжества уменьшительных в латинском языке. Ну, я упрощаю немножко.

Есть такая, скажем так, условно социологическая теория, что люди, не очень хорошо знающие язык, приходящие к нему, как к чему-то новому для себя... Ну, вот вроде «Мещанина во дворянстве», вот он узнает, что он говорит прозой, а другие люди понимают, что можно язык как-то помять немножко в руках, и вот они его приопускают, так сказать. Они боятся, что их примут не за тех, кем они являются на самом деле, они боятся высказаться прямо. На самом деле, уменьшительные – это следствие торжества подтекста.

МЕДВЕДЕВ: Торжества подтекста. Но вы знаете, подтекста и торжества некой социологии такой, социологии, когда социальные низы поднимаются в те позиции, в которых они начинают говорить те вещи, о которых раньше не подразумевали. Появляется такой, вы знаете, очень лакейский язык, вот этот, постоянно преуменьшающий и сюсюкающий.

Я вспоминаю одну замечательную книжку, я думаю, она не переведена на русский, надо посмотреть, называется «Класс». Как же его фамилия?.. Сейчас я точно уточню, вспомню. Ну вот, и там он исследует на примерах речи в английском языке то, как говорят низшие классы, которые хотят казаться высшими. И вот этот весь язык таких магазинных приказчиков, такой смердяковский немножко, он как раз появляется вот на этом зазоре, когда люди с не очень большим образованием и не очень высоким социальным статусом начинают говорить о неких высоких, значимых вещах.

ГУСЕЙНОВ: Это тоже есть. Но здесь всегда есть такая опасность, что мы за оценкой каких-то людей, как представители низов, и каких-то других, как представителей образованного класса, мы можем вытеснить живой язык, другую реальность. Здесь есть такая проблема.

МЕДВЕДЕВ: Ну да. Но все-таки, вот смотрите, в именах: Ольчик, Ленчик, Юльчик. Вот это появилось. «Спасибки», «приветики». Вот это, вот то, что пишут. Какое-то... Как будто из слов выхолащивается их первичное значение, как будто тебе вместо хлеба предлагают какой-то вот попкорн. Вот было слово «привет», вдруг оно превращается в «приветики».

ГУСЕЙНОВ: Да, но это связано... Если говорить о массовом таком явлении, то мне кажется, что это связано с общей тенденцией некоторого презрения к языку как к важному такому инструменту познавательному, как к инструменту коммуникативному. И остается только его экспрессивная часть. Если мы сосредоточимся на чистой экспрессии, то мы должны что-то с языком сделать, и мы его вот так начинаем корежить.

МЕДВЕДЕВ: Еще вспоминают из этого, там, я не знаю, рассказывала одна знакомая, у них какая-то девушка приходит на работу с утра, потягиваясь, говорит: «Ох, девчонки, телко болит». Вот это я никогда не слышал, что слово «тело» можно тоже сделать уменьшительным. «Телко болит».

Но, вы знаете, Гасан, мне кажется, что за некоторыми такими уменьшительными кроются большие, так скажем, и даже архитектурные, архитектонические архитектурные сдвиги. Еще что меня дико раздражает: Поклонка и Манежка. Вот эти два места бывшей Москвы, которые были совершенно десакрализованы, были, я считаю, испохаблены Церетели и всей этой лужковской архитектурой. Но действительно ведь святые места, если подумать. И Поклонная гора, на которой стоял Наполеон, кланялся Москве, откуда видны были пожар Москвы, все эти сорок сороков московских. И Манежная площадь, как бы ни относиться к Советскому Союзу, это было такое строгое имперское пространство, продутое ветрами истории, где строились колонны к параду и так далее. И во что они превратились? В какие-то балаганы с зайцами и медведями, а там какой-то, прости господи, балаган памяти устроили с подсвеченными красными фонтанами.

И вот то, что их народ назвал «Поклонка» и «Манежка»... Мне туда даже идти не хочется с такими названиями.

ГУСЕЙНОВ: Ну да. Но это связано, может быть, не только с тем, что их так назвали, потому что их стали считать низменным таким вот местом. Я думаю, что здесь продолжение все того же, о чем вы сказали, что вот есть некая социальная среда, которая поднялась, и которая, в общем, к словам относится как к некоторой низменной сущности. Вот когда язык в целом становится в обществе более или менее низменной сущностью, вот тогда такие вещи происходят. У меня как раз об этом есть главка о Васильевском острове, о таких вещах.

МЕДВЕДЕВ: А, «Васька», да, да, да. То, что «Васька» называют.

ГУСЕЙНОВ: Здесь было несколько интересных дискуссий. Потому что одни люди, тоже вот такие питерские или ленинградские, по старому говоря, люди, очень не любят, когда говорят так, а другие совершенно этого не замечают, просто пропускают мимо ушей. И говорят, что это какая-то такая ненужная чувствительность к языку, к этим словам, это сейчас не работает. Если начать на этом сейчас, как теперь стали говорить, загоняться, то неизвестно, куда мы придем.

МЕДВЕДЕВ: Заморачиваться, да, грузиться, грузиться.

ГУСЕЙНОВ: Не парься, не грузись. Это целый словарь.

МЕДВЕДЕВ: Но мне кажется, это все-таки, Гасан, поколенческое. Я не знаю, я не могу представить, чтобы Бродский или люди, для которых вот это, скажем, «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать», и вдруг вот этот Васильевский остров становится «Васькой»... Ну, не знаю, может, это карнавал такой по Бахтину.

ГУСЕЙНОВ: Да. Ну, хотя в том поколении тоже был свой подобный словарь и своя ирония над тогдашними, так сказать, высокими словами. Тут существенно, чтобы у нас самих не возникло ощущение, что идет какая-то порча, падение, упадок нравов, все-таки этого тоже нет. Есть же потрясающие совершенно молодые поэты, которые сочиняют всякие стихи замечательные, и которым 20 лет, которым 25 лет или 30 лет. Они создают новый язык, который как раз в эту книжку не попал, и не может попасть, потому что он еще социально нерелевантен сейчас, он станет важным еще через десять лет. Но вот сейчас надо ловить какие-то их голоса.

***

МЕДВЕДЕВ: Но все-таки социальная релевантность вот этих уменьшительных суффиксов, мне кажется, это один из знаковых совершенно трендов десятилетия. Какое-то у нас уменьшительное десятилетие. У нас президент такой был Медведев, он весь соткан из этих уменьшительных суффиксов. Такой он какой-то, детского вида, плечики узкие, голова большая, и...

Кстати, к вопросу о детских, тоже еще один такой домен, зона, в которой живут эти сюсюкающие суффиксы. Тут была недавно в «Московских новостях» колонка Ксении Турковой, которая вышла на сайт какой-то под названием или сообщество активных мамочек. Там, конечно, вот в этом женском языке, там такие вещи. Я не знал просто, мимо меня вся эта жизнь. «Беременюшечка» есть, есть «овуляшки», «женщина-овуляшка», «годовасики». «Пихулечки» есть. Это не то, что все подумали, а это когда ребенок, так сказать, внутри в живот стучится, это называется «пихулечки». Ребенка «запузячивают» там. Не знаю...

ГУСЕЙНОВ: Да. Тут основная проблема, может быть, даже не в том, что этот язык существует, потому что, видимо, он был всегда, и более-менее вот это огромное сюсюкающее пространство, оно было всегда. Просто благодаря Интернету оно стало видимым, и оно не исчезает сразу. Есть целые сайты, есть какие-то чаты, какие-то форумы, какие-то такие чат-пространства, и там это зависает на некоторое время.

Потому что очевидно, что когда люди попадают в особые условия, например, в роддоме есть свой внутренний или всегда был свой внутренний жаргон, но он никогда не выходил в письменное пространство. Сейчас он стал письменным, и этим объясняется его присутствие. Поэтому его стало больше, он стал просто заметен.

МЕДВЕДЕВ: Не только письменным. Я у вас же вот читаю, что фактически, действительно, мне пришло в голову, он стал языком брендов. Все эти «Агуша», «Растишка».

ГУСЕЙНОВ: Конечно, «Растишка» – это да, это все совершенно такие, как теперь говорят, кислотные названия, от которых сразу хочется все это содержимое обратно испустить. Ну да, такая...

МЕДВЕДЕВ: Но даже и «Домик в деревне». Эта какая-то сусальная бабушка совершенно нерусского вида какого-то. Или там «по бабушкиным рецептам», вот это все...

ГУСЕЙНОВ: Это все, да. «Вкус, знакомый с детства». Непонятно, с чьего детства. Конечно, это... Конечно, когда этого становится много, то следующее поколение может, в общем, уже ничего специального в этом не видеть и не слышать. Вот тут есть своя опасность. Вот Лева Рубинштейн говорил не так давно: «Главное не то, что люди просто, молодежь матерится, а в том, что она не считает мат матом, хотя он все еще остается матом».

Вот здесь тоже никто не считает, что это сюсюканье. Почему сюсюканье, а чего тут сюсюканье? «Растишка», «Домик в деревне». И в результате оказывается, что вот это и есть водораздел между поколениями.

МЕДВЕДЕВ: Очень точно. Вы знаете, действительно, я это слышу. Просто иногда потрясен, хочется подойти, если какие-то девушки рядом, а потом я понимаю, что они меня искренне не поймут. Потому что раньше мат был неким актом языковой трансгрессии, это было некое утверждение своего мужского начала, своей взрослости. Ну, не важно, в любом случае. А сейчас это просто стало языком, на котором они думают, говорят, некой такой смазкой языковой, без которой даже слово не выговорится.

ГУСЕЙНОВ: Да, вот такая десемантизация. Она связана... Конечно, тут очень много, скажем так, многое нуждается в исследованиях дополнительных.

МЕДВЕДЕВ: Мне вот еще очень интересная понравилась одна из главок вашей книги – «Встречка». То, что, так сказать, «езда по встречке». Здесь же какие-то скрыты такие очень сильные, ну, не комплексы, а чувства, да?

ГУСЕЙНОВ: Да, появляется слово, которое вступает на самом деле в противоречие... Как теперь говорят, оскорбляет чувства, так вот оно оскорбляет здравый смысл. Потому что человек, так называющий встречную полосу, он таким образом объявляет всех остальных людьми более низкого звания, чем он сам. Потому что это не вы едете по своей полосе, а вы едете по моей «встречке». Я человек, а ты – никто.

МЕДВЕДЕВ: Ну да, не я по твоей, а ты по моей, да.

ГУСЕЙНОВ: Ты едешь по моей полосе, ты едешь там, где... Ты осмеливаешься ехать там, где еду я.

МЕДВЕДЕВ: Это менталитет человека с мигалкой.

ГУСЕЙНОВ: Да. И самое смешное, что это перенимают люди, которые вовсе не имеют ни этих прав, совершенно нормальные люди перенимают вот этот говорок, не задумываясь над тем, что они говорят и как они себя...

МЕДВЕДЕВ: Ну да, этот менталитет «встречки». Вы знаете, буквально на днях была опубликована очень, я считаю, хорошая статья, посмотрите на slon.ru, Александра Баунова. Называется «Выключи мигалку, сними мигалку». Вот по следам этой чудовищной аварии, когда человек ехал пьяный 200 километров в час по Минской улице и снес остановку в семью людьми, там пятеро детей-сироты и их воспитатели. И вот он пишет, что у нас у всех в головах есть вот эта мигалка. Дело даже не в том, пьяные или не пьяные садимся за руль или ездим 200 километров по Москве, а в том бытовом повседневном хамстве, с которым, собственно, которое свойственно многим российским водителям. Вот эта «встречка» прописана.

И последнее, чтобы уже закончить с этой темой уменьшительных суффиксов. Вот это, я не знаю, как вы объясните, в наших меню вот это все – «селедочка под лучком, с водочкой». Вот как ни придешь, нигде даже просто, скажем, «водка» не напишут в меню, не напишут «селедка», обязательно надо написать «огурчики», «помидорчики».

ГУСЕЙНОВ: Да. «Сталин Кирова убил в коридорчике». Ну, это продолжение все того же. И, в общем, это желание сделать что-то особенное. Если говорить о меню, то желание написать так, это желание как-то... Вот не обычным образом я пишу эту вещь, а с некоторым вывертом старым. Так что здесь все тот же набор такого лакейски-холуйского.

МЕДВЕДЕВ: Вы знаете, даже, да, переходя уже на ресторанную вот эту тематику, у них тренинги какие-то в ресторанах такие очень лакейские. Они каждый раз: «Желаем вам хорошего вечера, желаем вам приятно провести время». Вот это пожелание... А, даже вообще не говорят: «Чего хотите?» Меня всегда спрашивают в ресторане: «Чего желаете?» Я думал, это осталось где-то в старой басенной литературе «Чего изволите?», а тут меня спрашивают буквально все официанты: «Чего желаете?» Я говорю: «Я не желаю, а хочу. Меню».

ГУСЕЙНОВ: Ну, может быть, это связано с тем, что сейчас же очень много говорят и действуют в этом направлении, о таком возрождении традиций. И это как раз такая традиция купеческая, ресторанная эстетика конца XIX столетия, начала ХХ века. Так что тут это понятно, это в духе... Вот открывается ресторан, в нем все должно быть похоже на какие-то трактиры в духе Машкова или Кустодиева, вот такая восстанавливается некоторая...

МЕДВЕДЕВ: Из той же серии, наверное, вот это «кушать». Это меня совершенно убивает. Вместо «есть» все говорят «кушать».

ГУСЕЙНОВ: Да, да. Хотя здесь бездна всяких старых анекдотов на эту тему и высмеиваний всего этого «кушать» и так далее. Вся эта борьба с так называемым мещанством, которой несколько десятилетий было посвящено. Но на самом деле вот это мещанство, оно, сколько с ним ни боролись, оно все-таки существует. Вот некоторая толща жизни...

МЕДВЕДЕВ: Ну да, прорастает вот этот быт, то, что Маяковский как раз писал: «Вылезло мурло мещанина». Из той же серии «присаживайтесь». Вот это тоже...

ГУСЕЙНОВ: Это суеверия такие языковые.

МЕДВЕДЕВ: Но это от блатняка идет, это от блатного.

ГУСЕЙНОВ: Это от блатного. Ни в коем случае нельзя сказать что-то такое, это как «кто крайний» – «кто последний». Нельзя сказать «последний». Сначала нельзя было говорить «кто последний», надо было говорить «кто крайний». Потом нельзя было говорить «кто крайний», надо было говорить «за кем я буду». И ни в коем случае нельзя было сказать «садитесь», потому что сразу будет подтекст «сесть в тюрьму». Сесть успеем. Нельзя сказать, что человек спит – отдыхает.

Я как-то не понимал этого значения слова подростком, я говорю: «Что значит, отдыхает? Я просто по телефону хотел с ним поговорить, он может продолжать отдыхать». Меня высмеяли, сказали: «Как это человек может во сне с вами говорить». Я говорю: «Так он спит? А, спит, ну тогда понятно».

МЕДВЕДЕВ: Да, да, да. Это, конечно, действительно, такой... Непонятно, это даже эвфемизм, не эвфемизм. Тоже, ну, на велосипеде катался по кольцу велосипедному в Крылатском с человеком, он говорит: «Ну, поедешь еще?» Говорю: «Ну, наверное, последний круг и все». Он говорит: «Не говори: «Последний круг поеду»! Не дай бог. Скажи: «Заключительный, завершающий круг». Ты же еще будешь кататься когда-нибудь в жизни».

Вот это, может быть, кстати, связано с какой-то архаизацией нашего сознания. Очень большое количество таких вот суеверий. Руку через порог не подавать.

ГУСЕЙНОВ: Я не знаю, архаизация ли это. Я думаю, что все-таки, во-первых, советские суеверия... У меня даже есть целый каталог этих суеверий в другой книжке, которая вышла десять лет назад, такой словарь.

МЕДВЕДЕВ: Как называется?

ГУСЕЙНОВ: Она называется «Для служебного пользования», такой довольно толстый словарь. У меня там есть некоторый каталог советских суеверий. После этого я собрал их еще больше.

МЕДВЕДЕВ: К примеру?

ГУСЕЙНОВ: К примеру, если в редакции газеты или журнала роняют на пол рукопись, то на нее надо немедленно сесть, потому что иначе в цензуре будет какая-то неприятность.

МЕДВЕДЕВ: Прямо на полу сесть?

ГУСЕЙНОВ: Прямо надо на пол сесть, да. И я однажды был свидетелем того, как довольно тучное лицо, так сказать, с разбегу село на мою рукопись, и потом мы это лицо поднимали, довольно серьезные нужны были усилия. И потом действительно была цензурная проблема с этой рукописью, оттуда вымарывали упоминание Ходасевича. У меня сохранилась и верстка, и окончательный вид этого издания. Так что вот такого рода бывали суеверия. И, конечно, языковые суеверия все эти.

МЕДВЕДЕВ: На себе не показывай.

ГУСЕЙНОВ: Да нельзя на себе показывать, нельзя пришивать на себе, если у тебя пуговица оторвалась, то надо снять и так далее. В действительности это, конечно, такая подготовка к нынешнему мракобесию. Вот то, что мы переживаем сейчас, это такая подготовка, она объясняется многими вещами. С одной стороны, это советское общество было обществом таким модернизационным по сравнению с тем, что было до того. С другой стороны, внутри этой модернизации сидела некая сакрализация и мифологизация марксизма. Это была все-таки не какая-то там... Говорили, что это научная теория, но в действительности представляли себе некий культ и так далее.

И вот для людей, скажем так, специально неподкованных в этой области, каковых было, видимо, большинство, все-таки для них такая обычная спиритуальная жизнь должна была наполниться каким-то содержанием. Они не могли наполнить ее, скажем, христианским содержанием, каким-то мусульманским, они жили в светском обществе, и они наполняли ее всеми этими суевериями, какими-то иногда совершенно нелепыми обрядами, которые вводились.

МЕДВЕДЕВ: Я, кстати, не знаю, действительно, других таких стран. Например, только в России я встречал то, что вот четное и нечетное количество цветов, что четное количество цветов только на похороны. Когда это иностранцам говоришь, то у людей просто очки на лоб лезут. А у нас, не дай бог, я не знаю, десять цветов кому-то подарить. Ведь человек не поленится, посчитает. «Боже мой, что вообще, как мертвому?»

ГУСЕЙНОВ: Или нельзя принести в больницу цветочек в горшочке, потому что принес землю. Это вообще страшно.

МЕДВЕДЕВ: О, я не знал!

ГУСЕЙНОВ: Это тоже да. Существует бездна, действительно бездна. Нельзя подарить что-то, надо обязательно деньги за это взять. Платок нельзя подарить, некоторые это на галстук распространяют. Обязательно надо заплатить. Нельзя подарить кошелек, в него надо положить монетку.

МЕДВЕДЕВ: То же самое – ребенка нельзя показывать.

ГУСЕЙНОВ: Нельзя показать кого-то. На самом деле, жизнь... Ну, таким был Вавилон, как говорят...

МЕДВЕДЕВ: Ножик нельзя дарить.

ГУСЕЙНОВ: Да, нельзя, да. Нельзя передавать за столом чего-то там, соль нельзя передавать. Действительно, эти суеверия... Тут интересно то, что их языковое выражение часто нулевое. Когда начинаешь с людьми говорить, то как-то вот...

МЕДВЕДЕВ: Ну да. Продолжим наш разговор о нулевом языке или языке нулевых после небольшой паузы.

Реклама.

***

МЕДВЕДЕВ: И снова добрый вечер, программа «Археология». Говорим сегодня с филологом Гасаном Гусейновым о языке нулевых, или нулевом языке, языке с нулевой степенью значения, языке с нулевой степенью письма. Закончили мы, до перерыва говорили о таких как бы ритуалах и словах-заменах: не есть, а кушать, не садитесь, а присаживайтесь. Вы знаете, тоже я заметил, говорят слово какое-то вместо «гостиная», говорят «зала» теперь. Причем зала – это откуда-то из такой архаики, из державинской откуда-то просто. Сумароков вспоминается.

Я даже видел в каком-то магазине... «Перекресток» у нас, и вот я, зайдя за какой-то задний стенд в этом «Перекрестке», увидел на стене написанное: «Менеджерская зала». Я даже сфотографировал, надо как-нибудь... Не бокал, а фужер, да? Еще бывает, не стакан, а бокал, у нас с вами на столе здесь, наверное, стоят бокалы с водой. Стакан – как бы слишком просто для людей считается. И вы знаете, последнее, с чем хочу... Вернее, две даже вещи – «комфортно», такое слово. По-моему, очень знаковое: не «удобно».

ГУСЕЙНОВ: Да.

МЕДВЕДЕВ: Это что? Это какое-то...

ГУСЕЙНОВ: Ну, удобно – это просто недостаточно комфортно. Это слишком просто. А комфортно – это значит, я знаю, что такое действительно удобно.

МЕДВЕДЕВ: Да-да-да.

ГУСЕЙНОВ: Просто более высокая степень слова «удобно».

МЕДВЕДЕВ: Да, более высокое удобство такое.

ГУСЕЙНОВ: Не парикмахер, а стилист.

МЕДВЕДЕВ: Да-да-да.

ГУСЕЙНОВ: Если ты ходишь просто к парикмахеру, ты лох какой-то.

МЕДВЕДЕВ: Лузер.

ГУСЕЙНОВ: А я хожу к стилисту.

МЕДВЕДЕВ: Не продавец, а консультант.

ГУСЕЙНОВ: Консультант, да. Это такое особое опять, видите, это тоже выражение некоторого недоверия к языку или некоторого презрения скорее к языку, к наличному языку: вот другой язык возьмем и что-то другое скажем, и там будет лучше. А вот то, что у нас есть – это такой мусор.

МЕДВЕДЕВ: Да. Вот удобно-комфортно, мне кажется, действительно очень такой знаковый водораздел. Как девушка, предположим, говорит: «Я хочу, чтобы тебе было со мной комфортно». И создается, задается некий такой тип отношений абсолютно, я бы даже сказал, западных таких: красиво с коктейлями посидеть, так сказать, провести вечер. Потому что это не из серии неких таких, к вопросу о нулевом языке, не сущностное. Потому что человеку, скажем, может быть с кем-то тепло, уютно, радостно, хорошо. А комфортно – это уже некая такая поверхностность и такие формальные, вычурные отношения.

Тоже, знаете, хочу (делимся раздражением) поделиться: рекламу «BMW» как перевели? Ведь у немецкой «BMW» есть прекрасный совершенно их слоган, который по-немецки звучит «Freude am Fahren» – радость вождения. Причем вы жили в Германии, вы понимаете, что слово «Freude» значит.

ГУСЕЙНОВ: Да.

МЕДВЕДЕВ: Это же ода «К радости», это огромный смысловой мир. Переведено. Да?

ГУСЕЙНОВ: С одной стороны, да, а с другой стороны, это просто радость.

МЕДВЕДЕВ: Ну, радость.

ГУСЕЙНОВ: Не всякий думает, когда говорит по-немецки «Freude», о таких культурных коннотациях.

МЕДВЕДЕВ: Но тем не менее, это радость. А у нас переведено это не «радость вождения», а «с удовольствием за рулем». Знаете, это меня всегда убивало. И вот этот такой лакейский перевод, вместо «радости вождения» перевели «BMW» «с удовольствием», перевели в невероятно такое сюсюкающее.

ГУСЕЙНОВ: Да, немножко.

МЕДВЕДЕВ: Получайте удовольствие, у нас цивилизация комфорта, у нас цивилизация удовольствия. Ну, вы знаете, давайте поговорим теперь, может быть, о таких терминах нулевых уже, политических. Скажем, вся эта медведевская огромная семиосфера, вся эта модернизация, инновация, «Сколково».

ГУСЕЙНОВ: Ну да.

МЕДВЕДЕВ: Что, абсолютно нулевое какое-то у них наполнение, или они сыграли какую-то роль?

ГУСЕЙНОВ: Я думаю, что они роль не сыграли, потому что здесь есть такая проблема: их с самого начала воспринимали люди на улице, у меня есть такая рубрика, железнодорожно подслушанная – все, что говорят в электричке, в автобусе. В общем, их воспринимали как какую-то пустоту, так же, как был при позднем Брежневе.

И мало того, когда говорят такого рода слова, на самом деле это же ведь такие очень ответственные слова, например, «стабилизация». И мы знаем, что говорят: «стабилизец», «стабилиздец». Готовность в обществе это слово немедленно как-то высмеять очень высока. Поэтому эти слова, особенно «инновация» – их никто не воспринимает всерьез. Их действительно невозможно, хотя потребность в инновации, в модернизации огромная, но поверить очень трудно в то, что именно из этих слов...

МЕДВЕДЕВ: Настолько заболтанные.

ГУСЕЙНОВ: Да.

МЕДВЕДЕВ: Они просто какими-то становятся уже абсолютно шутовскими, как «нанотехнологии», что бы, я не знаю... Через эти «нанотехнологии» Чубайс в какую-то уже просто фигуру такого шута превратился.

ГУСЕЙНОВ: Да. Хотя понятно, что нанотехнологии реально существуют и реально есть какие-то достижения, наверное, где-то. Но этот эпизод, со мной же случилась эта история с нанотехнологическими фенечками. Это было очень смешно.

МЕДВЕДЕВ: Это как? Расскажите.

ГУСЕЙНОВ: На рынке Измайловском на листе брезента лежали карточки картонные. На карточках было написано: «Продаются невидимые нанотехнологические энергетические фенечки». Ничего нет. 10 рублей, 20 рублей, 30 рублей. Если купишь десять штук – за 80 рублей. И я у него спрашиваю, я говорю: «А какие вы посоветуете?» Он говорит: «Знаешь, бери по 10, они лучше всего». Я ему действительно заплатил 80 рублей. Мне просто сама эта процедура очень понравилась. Я говорю: «А как их?» Он говорит: «Вот ты купишь, тебе на всю жизнь хватит, и можешь делиться с друзьями».

Такая, с одной стороны, просто форма нищенства, потому что – ну, стоял с босыми ногами такой малый, очень симпатичный. Получил эти 80 рублей, отсыпал мне в карман это невидимое энергетическое. Потом я смотрю, к нему подходят парень с девушкой, тоже прицениваются, смотрят на эти карточки. Вот это нанотехнологии.

МЕДВЕДЕВ: Это же гениальная история про «Сколково».

ГУСЕЙНОВ: Да, гениальная совершенно. Но только такое личное, маленькое микросколково. Потому что здесь гигантские затраты, и совершенно с таким непонятным результатом.

МЕДВЕДЕВ: Ну да, там хотя бы деньги он не пилил.

ГУСЕЙНОВ: А он ничего не пилил, он честно совершенно объявлял людям, что они приобретают нечто невидимое, но своей добродушной физиономией вселял хотя бы на эти пять минут какую-то радость, и у меня до сих пор воспоминания (прошло как раз где-то десять лет) самые приятные об этом молодом человеке. Я считаю, что это действительно успех нанотехнологий, потому что он показал мне, что это такое, и с языком показал, потому что слово «энергетически» тоже...

МЕДВЕДЕВ: «Энергетика» – очень важное слово десятилетия, да.

ГУСЕЙНОВ: «Энергетика» – да, очень важное.

МЕДВЕДЕВ: «У него энергетика мощная».

ГУСЕЙНОВ: Мощная, да. Что это такое, никто не знает.

МЕДВЕДЕВ: Кстати да, я у вас прочел, когда в Ванкувер олимпийцев отправляли с патриархом.

ГУСЕЙНОВ: Да. Это вот эти старые...

МЕДВЕДЕВ: Как там было, напомните, с этим Ванкувером.

ГУСЕЙНОВ: Нет, что колдуны, что их всех собрали, как-то нацелили.

МЕДВЕДЕВ: Да нет, это с патриархом же они, по-моему, с Кириллом.

ГУСЕЙНОВ: Да-да-да. Он им говорил что-то такое, как-то их... Но потом в Ванкувере как-то получилось неудачно, потому что я уже не помню, какой там повод был...

МЕДВЕДЕВ: Нет, просто один из олимпийцев сказал, что: «Не помню, что говорил, но энергетика у него мощная».

ГУСЕЙНОВ: Да-да-да, вот эта была цитата.

МЕДВЕДЕВ: У патриарха: «Энергетика у него мощная».

ГУСЕЙНОВ: Да-да-да: «Энергетика мощная», – это точно. Это такое соединение, это тоже ведь позднее советское время, когда вдруг все стали заниматься аурой, чакрами, и была замечательная такая частушка: «Как над нашим над селом аура зеленая. Карма ехать в гастроном, покупать крепленое». Да, такого рода вещи – они, конечно, в каком-то смысле в эти нулевые годы доставляют... Или, как сейчас говорят, просто «доставляют». А что доставляют, уже...

МЕДВЕДЕВ: Доставляют, да-да-да. Глагол перестал быть переходным, нет у него управления, управляемого. К вопросу о карме: (они, кстати, везде в мире существуют) недавно просто, сегодня, прислали фотографию, такое есть (не знаю, есть ли в Москве), сеть неких карма-баров, карма-ресторанов, где написано при входе: «Ты»...

ГУСЕЙНОВ: «Чистим чакры»?

МЕДВЕДЕВ: Нет, не «Чистим чакры». «Вы ничего не заказываете. Вы приходите, садитесь и получаете то, что вы заслуживаете». Карма-рестораны.

ГУСЕЙНОВ: Да, это интересно.

МЕДВЕДЕВ: Вот нанотехнологии, мне кажется, это такое наследование давней русской традиции кормления словом. У нас, как бы, не страна мяса, а страна советов. То же самое, как была «Книга о вкусной и здоровой пище»: людей кормили этой микояновской книгой, как микояновской колбасой сейчас.

ГУСЕЙНОВ: Да.

МЕДВЕДЕВ: Тоже еще одно такое возрождение. Слушайте, а вот такая вещь из нового. Ну, не совсем новое, все-таки больше десяти лет, но мне кажется, в наш разговор это вписывается: смайлик. Как нам воспринимать смайлик? Это тоже некая нулевая вещь, или все-таки она добавляет к языку что-то?

ГУСЕЙНОВ: Ну, к письменному языку, конечно, добавляет. К письменному языку добавляет, потому что в устном обиходе непонятно, как этот смайлик обозначать. Или к этой промежуточной устно-письменной форме.

Здесь есть, мне кажется, одна опасная такая тенденция, действительно опасная: на этот смайлик многие просто спихивают то, что в другом случае или в другое время человек вынужден был бы как-то синтаксически, стилистически выразить. Что он улыбается – это должно быть видно из текста, или что ему грустно что-то писать – это должно быть видно из текста. Поэтому в этом смысле сам текст, который предшествует смайлику, становится более примитивным. От тебя, как от автора даже одной строки...

МЕДВЕДЕВ: Меньше требуется.

ГУСЕЙНОВ: Меньше требуется. Поэтому здесь есть элемент такой. Я тут должен сказать, что когда я писал эту главку, я ее писал в каком-то смысле в ответ на страшное возмущение одного замечательного британского блоггера (который корреспондент, или работал раньше корреспондентом в России и очень хорошо пишет по-русски, ведет блог на «BBC»), Харрис его фамилия. И он как раз умоляет россиян не пользоваться смайликами: «Вот, у нас смайликами пользуются только 15-16 летние подростки».

МЕДВЕДЕВ: Вот так, во взрослой речи нет?

ГУСЕЙНОВ: Во взрослой письменной речи этого нет. А здесь может университетский профессор пользоваться смайликами. Действительно, вот так ловишь себя на том, что иногда ставишь этот смайлик, иногда только одни смайлики есть.

МЕДВЕДЕВ: Да.

ГУСЕЙНОВ: Конечно, люди злоупотребляют этим, и я сам могу в коммуникации злоупотреблять этим. Отчасти, правда, потому, что когда очень много приходится отвечать студентам на какие-то электронные письма или на какие-то их комментарии, ответы, то, конечно, это экономит силы. Ты должен вроде как бы некую приязнь выразить, и вместе с тем у тебя сейчас нет времени что-то писать более подробно.

МЕДВЕДЕВ: Ну да, тратить время на теплоту.

ГУСЕЙНОВ: Но это дисциплину, конечно, собственную дисциплину владения словом, дисциплину письменной речи ослабляет, снижает. Тут есть такой момент.

МЕДВЕДЕВ: Есть. Я боюсь, что если это будет использоваться все шире и шире... А мне кажется, оно ширится, потому что я в своем поколении 40-летних все больше от своих друзей, вполне серьезных людей, которых, так сказать, нельзя заподозрить в невладении приемами стилистики, получаю эти смайлики, и я боюсь, что это рано или поздно станет нормативным.

Так что написать письмо без смайлика – ну, не официальное, скажем, а в каком-то дружеском общении, уже станет таким моветоном, что мы вынуждены будем ставить смайлик, чтобы дать понять, что мы ничего плохого не имеем в виду нашим письмом.

ГУСЕЙНОВ: Может быть, а может быть, и нет. Все-таки мы в плане пользования электронной корреспонденцией лет на десять моложе американцев, скажем, или французов, и у них потом это сошло как-то на нет. Может быть, это и уйдет. В конце концов, маленькие дети тоже сначала пишут печатными буквами, а потом начинают писать. Но с другой стороны, не поручусь, просто не знаю.

***

МЕДВЕДЕВ: Ну да. К вопросу о буквах, кстати, о печатных. Тоже, мне кажется, интересный тренд пошел нулевых: прописные и строчные. Очень много стали писать с прописной буквы.

ГУСЕЙНОВ: Да.

МЕДВЕДЕВ: Чем это объяснить?

ГУСЕЙНОВ: Ну, тут несколько разных объяснений. Одно такое, чисто технологическое: люди набирают часто на компьютере что-то, какой-то текст и нажимают Enter, при переходе на новую строку автоматически слово в этой строке начинает писаться с заглавной.

МЕДВЕДЕВ: Ну, или после точки с прописной.

ГУСЕЙНОВ: Или после точки. Они просто не переставляют эту автоматическую установку в каком-нибудь «Word». Это один вариант. Другой вариант связан с тем, я это наблюдал на протяжении очень многих лет, когда студенты сдают письменные работы, видишь это. Даже грамотный человек часто в знак уважения к предмету, о котором он говорит, либо удваивает согласные в этом слове. Например, многие пишут Гете с двумя «т». Им кажется, «Гетте», как-то так. И вот это удвоение сопровождается также... Скажем, «Преступление и наказание» когда просишь написать, пишут: «Преступление и»... И вдруг «Наказание» тоже с заглавной.

МЕДВЕДЕВ: Ну, так и у Достоевского...

ГУСЕЙНОВ: «Война и Мир» – тоже с заглавной. И понимаешь, что это какой-то англицизм. Это, так сказать, такое...

МЕДВЕДЕВ: А вот в рекламных текстах очень много бывает.

ГУСЕЙНОВ: Очень много, да.

МЕДВЕДЕВ: «Заезжая в наш дом, вы въезжаете в Элитное Сообщество, – с больших букв, – Владельцев».

ГУСЕЙНОВ: Да. Это как раз тоже такая графическая форма сюсюканья такого.

МЕДВЕДЕВ: Да, графическое лакейство.

ГУСЕЙНОВ: Да, графическое лакейство. Этого очень много.

МЕДВЕДЕВ: Тоже вот это: Президент, Премьер, Генеральный Директор, Финансовый Директор – это все, конечно, идет. Но с другой стороны, мне кажется, очень много идет сейчас и... Если говорить об этой лакейской речи, о сюсюкающей речи (может быть, даже в связи с последними законами о языке, этом сохранении детской нравственности), пошло же табуирование очень многих слов. Я не знаю вообще, как, всерьез или не всерьез воспринимать: слово «голубой» сейчас на телевидении фактически становится табуированным, «гомосексуализм», «гей».

ГУСЕЙНОВ: Да.

МЕДВЕДЕВ: Неоархаика уже как бы стала торжествующей.

ГУСЕЙНОВ: Да, это связано просто с таким опережающим цензурным рвением, из-за чего нормальный человек не может, в общем, связываться с этим всем таким государственным и так далее. Там иногда какие-то совершенно нелепые вещи, просто непонятно, как люди... Причем сами, я думаю, что основная проблема в том, что даже если не спускают сверху какие-то команды, они вдруг сами начинают чувствовать, что вот это лучше не сказать, об этом лучше давайте в другое время.

МЕДВЕДЕВ: Ну да.

ГУСЕЙНОВ: Это очень чувствуется. Это как раз самый такой прискорбный момент, такая интересная самоцензура, форма самоцензуры, когда человек ограничивает сам себя, пытаясь предвидеть, предчувствовать, чем он может задеть начальство, каким словом, каким именем.

МЕДВЕДЕВ: К вопросу о цензуре. Буквально недавно, вот сейчас, уходя на эфир, я посмотрел в Интернете, на Тему Лебедева собираются подать в суд, на его «ЖЖ» за то, что он там пишет «бог» с маленькой буквы.

ГУСЕЙНОВ: Ну да, это замечательно.

МЕДВЕДЕВ: Православная общественность говорит, что она оскорблена. Оскорбление чувств верующих.

ГУСЕЙНОВ: Ну да, но вообще это сочетание слов «оскорбление чувств» – это как «Унесенные ветром». Это, конечно, знак, но это знак уже не нулевых годов, а 10-х. Я не знаю, как мы из этого выберемся, потому что это полный абсурд, с одной стороны, полный.

МЕДВЕДЕВ: А с другой стороны, мы в него приехали.

ГУСЕЙНОВ: Но мы в него приехали, да. Мы приехали в каком-то смысле во времена, подготовленные этим языком.

МЕДВЕДЕВ: Очень точно, Гасан, да. Я абсолютно соглашусь, что с точки зрения языка нулевые были неким десятилетием выравнивания территории, этой выжженной земли, когда у слов, так сказать, изымались их какие-то старые первичные значения, прорастал этот лакейский клиентоориентированный какой-то ресторанный, кафешантанный язык со всеми этими беременюшечками, элечками, эмочками, эсочками, Поклонкой и Манежкой. А в результате-то после выборов тех и вторых, и триумфального третьего пришествия известного лица мы получили этот уже, так сказать, залп «Авроры».

Вы знаете, это мы вышли, собственно, на последнее, о чем я хотел поговорить. Перед кем лакействует язык? Собственно, язык лакействует, по-моему, перед одним адресатом, который у нас есть в стране, язык Путина. Давайте поговорим о языке Путина В. В. Как вы его расцените, так сказать, маркируете?

ГУСЕЙНОВ: Ну, вы знаете, это очень интересное явление, такое очень многоплановое. И в нем, в этом языке, конечно, не просто язык одного человека. Конечно, это такой выстроенный язык и до известной степени выстраданный язык.

МЕДВЕДЕВ: Ну, «раб на галерах», еще бы.

ГУСЕЙНОВ: Да-да-да.

МЕДВЕДЕВ: Страдал, боролся.

ГУСЕЙНОВ: Но, с одной стороны, я враг всяких теорий заговора, что кто-то специально сидит, обдумывает. Но понятно, что какая-то группа лиц (я не знаю, кто эти спичрайтеры и так далее), какие-то люди думают, как было бы хорошо, чтобы первый человек говорил. Такая мысль, она понятна и она правильна.

МЕДВЕДЕВ: Вы думаете, это вкладывают в какие-то вещи?

ГУСЕЙНОВ: Есть, да. Но у него у самого есть его собственная речевая натура, которую он бы не смог спрятать.

МЕДВЕДЕВ: Да, да.

ГУСЕЙНОВ: Поэтому он ее очень выдает. И он ее выдает, здесь есть несколько пластов. Первый пласт, который я вижу – это пласт, так сказать, сотрудника спецслужб, который безумно разговорчив. Вот все эти его встречи с трудящимися – это возможность, так сказать, побазарить с людьми, по-простому поговорить с ними на любую тему, он эксперт во всех областях. Он знает все: от оперения каких-то стерхов до стоимости зерна на мировом рынке.

Все эти встречи с трудящимися – это потрясающее зрелище. И я это как-то сопоставлял с двумя вещами, с двумя текстами, которые я читал когда-то, изучая этот язык на ранней фазе. Первый текст – это мемуары Филиппа Денисовича Бобкова, который был в свое время начальником 5-го управления КГБ и ответственным за работу с диссидентами, потом стал где-то бизнесменом, не то в Испании, не то еще где-то.

МЕДВЕДЕВ: Фамилия, как из Достоевского, абсолютно.

ГУСЕЙНОВ: Да-да-да, она совершенно такая, это как фамилия Поддевалина, который ведает храмом Христа Спасителя.

МЕДВЕДЕВ: Это уже Салтыков-Щедрин.

ГУСЕЙНОВ: Вообще да. Ну, над фамилиями нехорошо смеяться. Тоже, как говорится, мне можно смело сказать: «Ты на свою фамилию посмотри». Так вот, эти люди, как только, как говорится, по миновании приказной системы, где у них есть звание и точное место, где они должны сидеть, они становятся невероятно болтливы, начинают рассказывать вещи, о которых лучше бы им не говорить.

И третья такая книга, кстати, или третий текст (о втором я еще не сказал) – это книга Судоплатова, мемуары Судоплатова, где тоже такое проговаривание колоссальных военных тайн, о которых лучше не говорить, оно просто не знает границ. А книга, которая на самом деле открывает глаза, или раскрывает глаза на сущность языка Путина, очень интересная книга – это книга Елены Трегубовой «Записки»...

МЕДВЕДЕВ: «Кремлевского диггера».

ГУСЕЙНОВ: «Кремлевского диггера». Там очень много ценных материалов, крайне ценных материалов. И самый ценный материал в этой книге – это сообщение такое о главном профессиональном свойстве, так сказать, спецслужбиста. Он, говоря с человеком, пытается его зеркалить. Он делает себя приятным собеседнику тем, что он начинает говорить на его языке.

И вот Путин – это человек, который говорит на языке некоей социальной толщи, которую он считает своей и которую он хочет расширить. Это, я бы сказал, социальное поле Жириновского, это социальное поле людей, которые надеются, что если они будут близки к власти в какой угодно форме, они что-то такое огребут свое, и у них будет лучше, чем у соседа, который с ними рядом живет.

МЕДВЕДЕВ: Ну да.

ГУСЕЙНОВ: Вот это такой курортный балагур, который все знает, все умеет, все понимает. Он и хохмит, он и при случае анекдотик расскажет, где-то закосит что-то, куда-то подъедет и получит что-то. У него все есть, у него все схвачено, он: «Это мы знаем, эти американцы, да они там вообще, что там говорить!»

МЕДВЕДЕВ: Мне кажется, Михалков очень часто так говорит тоже.

ГУСЕЙНОВ: Михалков тоже так говорит, но Михалков осекается все время. Ему и хочется так сказать, но вдруг он вспоминает, что он дворянин вроде, ему неудобно. А приходится быть жлобом. Вроде дворянин – а приходится быть жлобом. Здесь этих проблем нет, потому что здесь вся история человека, он попроще.

МЕДВЕДЕВ: Ну да.

ГУСЕЙНОВ: И этот язык, конечно, страшно интересен, потому что он, с одной стороны, очень подлинный, потому что действительно так говорит огромное количество людей, и на этом языке думает и чувствует огромное количество людей. С другой стороны, когда ты вдруг начинаешь воспитывать людей на этом языке, вот тут ты должен понять, что из него вырастает и другая совершенно социальная среда, и с этой социальной средой ты потом не справишься, она тебя сожрет.

МЕДВЕДЕВ: Да. Потому что мне кажется, что язык Путина – во многом это некий язык, в общем-то, и шпаны, язык питерской подворотни, такого городского блатняка какого-то, вот это «слушай». Ну, я уж не говорю, «мочить в сортире». А эти все: «жевать сопли», «от мертвого осла уши», «прикусить язык» (Горбачеву он советует прикусить язык), «совать гриппозный нос». Новые абсолютно слова я узнал от Путина. Не знал «кошмарить», я не знал такого слова.

ГУСЕЙНОВ: «Кошмарить» – это не Путин, «кошмарить» – это сказал Медведев.

МЕДВЕДЕВ: А, это Медведев?

ГУСЕЙНОВ: «Кошмарить бизнес» – сказал Медведев в тот период, когда он пытался тоже...

МЕДВЕДЕВ: Крутого играть.

ГУСЕЙНОВ: ...Играть крутого и тоже действовать, так сказать, идти в кильватере Путина. Потом он стал выходить из этого и попытался, наоборот, изобразить из себя интеллигента. У него началась такая фаза. Здесь тоже немножко об этом есть, это глава, где он против хамства выступает. У него есть такое. Может быть, даже это такая попытка развести: с одной стороны, такая хамоватость путинского лексикона, манеры говорить, а с другой стороны этот как бы антихамский тренд.

МЕДВЕДЕВ: Типа, я интеллигент.

ГУСЕЙНОВ: Ну да: «Я вроде интеллигент». При этом само понятие хамства тоже очень сложное вообще в России, в русском...

МЕДВЕДЕВ: Речь, конечно, хамская – архетип абсолютно. Но, скажем, что я от Путина (это точно путинское) узнал – «отбуцкать». Болельщикам говорил.

ГУСЕЙНОВ: «Отбуцкать», да.

МЕДВЕДЕВ: «Что вы, фанаты, не знаете, как сделать? Отвели бы за угол да отбуцкали». Не знал я этого слова. Но при этом, заметьте, у Путина это лакейство в речи извиняется. Когда «мочить в сортире» это было: «Террориста, извините, в туалете поймаем». Это же жутко, это такое мещанство – извиниться.

ГУСЕЙНОВ: Да, но...

МЕДВЕДЕВ: Или когда он сказал «контрацептивы», хихикая. «Контрацептив», – с трудом выговорил его язык.

ГУСЕЙНОВ: Да. Я удивлен, что он пользуется таким словом. Я думаю, что он хотел сказать «презерватив», но потом подумал, что «презерватив» – слово какое-то неприличное.

МЕДВЕДЕВ: Да-да-да.

ГУСЕЙНОВ: И решил сказать «контрацептив».

МЕДВЕДЕВ: Получилось совсем смешно. Слушайте, в общем, вы знаете, я думаю, что в нулевые годы в наш язык (уже подводя уже итог нашей передачи) пришел некий хам и лакей. Пришел он, так сказать, и в одном персонализованном обличье, и в целом язык приобрел какие-то достаточно хамские и лакейские, смердяковские черты, со всеми своими «кушать» и «присаживайтесь», с Поклонкой и Манежкой и одновременно с «кошмарить» и «буцкать». Как будто замычала некая безъязыкая архаика городских окраин.

Но мы-то с вами, слушающие это, все-таки городские люди, городской класс. Так что давайте хотя бы на некоторое время (или лучше навсегда) откажемся от слов «кушать» и «присаживайтесь». И читайте книгу Гасана Гусейнова «Нулевые на кончике языка». Получите огромное удовольствие, как я получил, проведя с ней просто ночь, не заснув, пока я ее не прочел от корки до корки.

Ну, и что вам сказать? Спасибки, доброй ночки и удачки? Не дождетесь. Доброй ночи и удачи. Это была программа «Археология».